Глава 24. Джейме (1/2)

- Ну, и как идут дела за Стеной?

Джейме вздрогнул, а потом, не поворачивая головы, ответил:

- Смотря о какой стороне ты толкуешь, Райо. Я был повсюду.

Дотракиец фыркнул. Он был единственным из всей свиты, кто с ним заговорил – с ним, ехавшим позади всех, и настороженно разглядывавшим спины северян. Порой Джейме казалось, что белокурая голова поворачивается, что Бриенна бросает на него редкие и робкие взгляды – но, быть может, только казалось. Трудно было ее видеть за рядами волков, которые окружили ее, точно, как стая окружает отбитую у охотника самку. Там же, впереди, в растянувшихся рядах, ощетинившихся пиками, под стальными знаменами с белым зверем – там же потерялись и дети, и Снежинка: все те, кто стал ему так странно дорог за эти дни в Тысячелистнике.

И теперь говорить с ним решился лишь молодой дотрак, которого он знал по Битве Долгой Ночи. Парнишка, который тогда был совсем юн, выжил лишь чудом – тоже помнил Джейме.

Как многие люди из его племен, он не заботился о сложных вещах, а интересовался по-настоящему только войной и трофеями. Впрочем, Джейме вспомнил - тотчас, как юноша с ним заговорил, - что Райо был дотраком лишь наполовину – матерью его была плененная лоратийка, что от рождения поставило беднягу в ряды изгоев. Он не захотел возвращаться под знамена Дейнерис Таргариен, остался в Винтерфелле, соблазнял там девиц, учил детей бою на аракхах, изучал новые для себя доспехи и оружие - а затем без всяких раздумий поступил на службу к Сансе Старк.

- Что происходит по нашу сторону, мне и самому известно, - сказал Райо, блеснув в улыбке превосходными, белыми, словно соль, зубами. Он был привлекателен, и весьма, но дотраки считали его довольно безобразным – за тонкий стан и пронзительно-синие глаза.

Однако же, на взгляд любого другого человека, хоть мало-мальски понимающего в прекрасном, он был потрясающе красивым.

Райо, впрочем, об этом вряд ли догадывался, потому что Джейме также вспомнил, как в Винтерфелле, в то время, пока он там жил, юный дикарь без конца предпринимал попытки ухаживать за самыми уродливыми и чумазыми бабами и девицами. Они от такого напора - и от красоты этого заморского витязя - просто-таки цепенели. Это служило источником вечных шуток и споров среди мужчин, среди всех рыцарей, солдат и слуг – да что с ним такое, отчего Райо, сын Моэро, не в состоянии одолеть свою робость? Или же, гадали они, он попросту неразборчив, как животное? Ведь не разбирают же собаки на собачьей свадьбе, какая сука хороша собою, а какая нет.

- Что же у вас происходит, Райо? – спросил Джейме, осторожно покосившись на него.

- Слишком много и ничего, - сказал Райо, засмеявшись. – Зачем ты оставил нас? Я думал, ты желал на ней пожениться. Ты сделал ей сына.

И эти слова дотрак произнес с уважением, словно и впрямь верил, что тут от Джейме требовались какие-то особые усилия или особенная доблесть.

Джейме с горечью фыркнул:

- Вы это событье десять лет обсуждали, и все никак не пришли к заключению?

Райо удивленно улыбнулся, вскинув красивую, соболем отливавшую, бровь:

- Отчего же? Пришли, - простодушно сообщил он, не сгоняя с лица ослепительной ухмылки. – Решили тебя казнить. Но вот ведь опять она… она опять за тебя заступилась. Красивая женщина, очень красивая, - Райо цокнул языком с видом знатока, и Джейме невольно фыркнул. – Только очень глупа. Наверное, светлые волосы делают женщин такими глупыми, словно овцы или козочки. «Черные упрямы и своенравны, а белые доверчивы и туповаты», так говорят овечьи люди.

Некоторое время Джейме послушно кивал, пока Райо выкладывал ему всякие соображения насчет овец, коз и всего женского пола заодно, и, наконец, не выдержал:

- Так и ты не женился, дружище?

Райо посмотрел с обидой, тонкие ноздри его раздулись:

- Я ведь принес клятву рыцаря… Женитьба мне не положена.

- Понятно, - Джейме стоило огромного труда не захихикать. Жаль ему было этого неудачливого красавчика: он сострадал ему, как человеку, которому пригожесть черт не принесла ничего, кроме насмешливого недоумения в сердцах окружающих.

Не был ли таков и я, подумал он вдруг. Не стал ли таким тайным посмешищем, и оттого поспешил скрыться за рыцарством, безбрачием и кровосмешением? Мы с ним отнюдь не разнимся в этом: мы оба робеем и боимся настоящего мира, мира, где нет красоты и уродства, а только решения твоего собственного сердца.

А сердца у нас так неумелы в решениях, словно их не научили самому главному: брать на себя гнет выбора.

Долгое время все за него решала сестра. Недолгие минуты, когда ему приходилось от нее отходить и пытаться что-то сделать самому, были ему мучительны, казались какой-то особенной пыткой. Он долгие годы гордился этим сжирающим душу единством: пока совсем не пропал в сладкой, баюкающей, приторной гнили.

Серсея была сильнее. В какой-то момент, понял он, в череде последних кошмарных лет, она еще оставалась, еще жила - а его уже не было.

Райо прервал эти мрачные размышления, принявшись трещать без умолку о новостях в Винтерфелле. Он рассказал Джейме о том, как окрестности королевства Старков заполонили беглецы с гор – жертвы неумного, жестокого правления Робина Аррена.

- Голод их погнал сюда, - сказал Райо, - голод и нужда, но нам это все равно: мы не хотим этих чужаков здесь видеть. Эти люди настоящие дикари. Они воруют, пристают к женщинам, донимают крестьян и мелких лордов, угоняют скот, режут собак, вдобавок, они ведут себя как будто это их земли. В Винтерфелле такого терпеть не желают: и у нас довольно отрядов, чтобы их приструнить, но к югу, в лесах и скальниках, они живут теперь во множестве, расплодившись там, будто клопы в тюфяке. Я думаю, один или два больших набега могли бы им показать, каковы наши обычаи. Но кхалиси Старк слишком добра, жалеет их. Покамест… Думаю, скоро и ее терпению настанет конец. А горный кхал слишком молод, глуп и недалек, чтобы хоть как-то на них влиять. К тому же, они ненавидят его и его воинов от всей души.

Горцы всегда жили разбоем, подумал Джейме без удивления. Аррен, по слухам, которые к нему приходили и прежде, когда еще Джейме жил в Кастерли, пытался племена в горах завоевать, но претерпел неудачу. Тогда он начал постепенно выкуривать наиболее слабые кланы из шахт, заполняя освободившиеся земли своими солдатами и крестьянами. Это было настолько опрометчивым шагом, что даже Тирион присылал к Аррену переговорщиков, пытался повлиять на мальчишку, вразумить его: то через Ройсов, то через иные знатные семьи Долины. Все было напрасно: от матери Аррен унаследовал тупой, беспричинно упертый норов, приправленный еще и кучей всевозможных странностей.

- Итак, свой мусор он предпочел смести сюда, к сестрице на задворки, - заметил Джейме, и Райо одобрительно рассмеялся.

- Именно так, все так! Если желаешь, то ты мог бы помочь нам с ними управиться. Мы не трогаем их баб и детей, но, боюсь, все к тому придет, что возьмем заложников: и начнем казнить особенно распустившихся предводителей. Жалость против них – что масло против огня, только пуще их укрепляет в безнаказанности.

- Я вовсе не против, - осторожно сказал Джейме. – Но доверятся ли мне остальные северяне?

- Раз уж ты здесь, - Райо пожал плечами. – Тебя кхалиси Старк грозилась и казнить, и подвергнуть пыткам, даже собакам хотела заживо скормить, но ты, кажется, много раз виделся с ней, и всякий раз уходил целым да невредимым. Если хочешь знать, отчего, спроси меня. Я давно догадался. Тебе страшно повезло в том, что тебя любит эта белокурая баба: и тебя убить, да еще на глазах у нее – это все равно, что ее саму при всех казнить. Вот Старк тебя и жалеет.

Райо был прав, и Джейме поспешил бы с ним согласиться, не будь его гордость так задета. Мысль о Бриенне его тревожила, и все сильнее, по мере приближения к Стене и к Винтерфеллу. Вскоре показались высокие стены замка: при виде их он невольно вздрогнул и сжался.

Внутри и снаружи он увидел большое войско, крепкое и хорошо вооруженное, и понял вдруг, что ему предстоит стать настолько осторожным, тихим и незаметным, как только сумеет. Держать рот на замке, не злить ни военачальников, ни Старк, ни Бриенну, ни самого малого из здешних слуг. Все смотрели на Джейме с плохо скрытыми любопытством и неприязнью, будто только и ждали, когда его можно будет, наконец, предать какой-нибудь по-северному непритязательной, но и по-северному же, мучительной казни.

Вместе казни, однако, ждало его нечто другое, может, и не столь уж отличное: место на поминальном пиру в самом дальнем конце большого зала, среди слуг и батраков, приблудных горцев, дотраков и их немытых детишек, куда еду приносили даже не в мисках, а на огромных деревянных поддонах, словно корм скоту задавали. Здесь свечи едва виднелись, торчали оплывающими огарками в закопченных подставках, а вместо вина наливали кислое пиво и ягодную бражку. Тем не менее, народ был весьма бодр, потому что в еде Старк не скупилась. Джейме, оглядевшись и решив, что, пожалуй, и это неплохо – набросился на большие куски жареной ягнятины и печеные в золе луковицы. Люди вокруг него хватали еду с подносов и рассовывали по карманам, отгоняли ребятишек пинками и шлепками, ругались, гыгыкали, пили, громко булькая и раскатисто рыгали. Все это было для Джейме привычно, хоть и не особенно приятно.

Он посмотрел в другой конец зала – и увидел там Артура, бледного и молчаливого, который сидел рядом с матерью, безучастно уткнувшись в серебряную тарелку. Бриенна сидела, выпрямившись, держа голову высоко – но так же не поднимая глаз от приборов. Санса рядом с ней что-то тихо, серьезно говорила, то и дело она поворачивалась и отодвигала краешек кружевной накидки, которым прикрыли личико Сольви. Девушка-служанка держала малышку на руках - и нежно ей улыбалась. Такова наша Сольви, подумал Джейме без всякого удивления. У девочки были изумительные глаза: сияющие и серьезные, и искрящиеся таким чистым, невинным, неподдельным интересом – ко всему вокруг. И такая доверчивая, нежная, славная улыбка, что она словно бы околдовывала любого. Это от матери, подумал он.

Может быть, и нет. И от отца. Ее отец был смешлив и искренен, он был чист сердцем, бедняга… Это неважно, неважно, не… Джейме дотянулся и схватил со стремительно пустеющего деревянного поддона посыпанную травами утиную ножку.

Почти никого из Вольного народа на пиру не было, но Санса настаивала, чтобы Тормунда, которого многие здесь знали, любили и помнили – помянули с большими почестями и помпезностью. Были произнесены всяческие речи, лорды – от толстяка Мандерли до самого последнего мелкого лордишки из Волчьего леса – приносили Бриенне и ее детям свои соболезнования, дамы рыдали, мужчины то и дело тоже пускали скупую слезу.

Все это длилось и длилось, и Джейме понял, пьянея от мутной бражки, и вместе с тем сатанея от раздражения – что действо становилось для Бриенны все больнее. Ведь она и без того пережила долгие похороны и проводы там, за Стеной. Но, как оказалось, путь этот еще не был ею пройден… Наконец, она поднялась, взяла дочку и пошла к выходу. Санса бросилась было следом, но Артур схватил ее за руку, с неожиданной, для такого уставшего и растерянного ребенка, сообразительностью. Он что-то быстро сказал ей, и леди Старк, грустно улыбаясь, остановилась, прижала Артура к себе.

Джейме поднялся и бочком двинулся к дверям, стараясь не выпускать Бриенну из вида. Он надеялся ее перехватить хотя бы на крыльце. И вдруг пусть ему преградили. Словно из-под земли появилась довольно хорошенькая молодая служанка:

- Лорд Ланнистер. Вы, должно быть, очень устали. Позвольте проводить вас в ваши покои.

Он сделал шаг в сторону, чтобы обойти ее – и она шагнула туда же, загораживая ему дорогу. Джейме вильнул, чтобы сбежать – и она опять очутилась с ним нос к носу. Он коротко и невесело заржал. Увидел, как следом за Бриенной двинулись несколько стражников Винтерфелла. Поглядел на служанку сверху вниз:

- А тебя подослали, - сказал он ей. – Ну и умно же… Ох, прости: хотел сказать – глупо! Эдакая северная хитрость, что всегда только на посмешище.

- Оставьте леди Бриенну, - отвечала девица, ничуть не обиженная этим хамским разоблачением. – Не велено к ней никого допускать. Она не в том состоянии… Не надо ее тревожить теперь. Идемте. Идемте же. Ведь не хотите же вы ночевать в свинарниках? Нет?

Он поморщился. И прежде слуги не выказывали к нему особенного почтения, что уж теперь… Он все еще был пьян, когда брел, покачиваясь, за этой настырной горничной. Смутно понимал, что уводят его все дальше и дальше, и, под конец своего пути, догадался, что ему отдали комнату в самом дальнем конце самого дальнего крыла замка.

Горничная отомкнула замок и, когда он протянул руку, без слов отдала ему ключ. Он увидел большое помещение, бедное, но чистое: широкую кровать, застеленную шкурами и парчовым покрывалом, свечи на пустом письменном столе. В камине жарко пылал огонь. В соседней комнате, выходившей окнами в один из конюшенных дворов Винтерфелла, высился книжный шкаф, стояло обитое старой, но добротной, буйволиной кожей, кресло с подставкой для ног. Тут же на толстом ковре из овечьей шерсти устроена была большая лохань из кедровой древесины, оплетенная толстенными медными обручами. От воды поднимался травяной пар.

Все это было ему знакомо, знакомо до стыда, до зуда в сердце. Все комнаты здесь походили одна на другую: лишь палаты самой Королевы Севера были украшены какими-то особенными знаками, гербами и золочеными канделябрами. Остальные же помещения несли на себе дух суровой северной аскезы. Но вещи были добротны, и все хранило тепло, и, как некогда сказала ему Бриенна, стоит лишь научиться любить эти места… Он не научился.

Джейме с тоской вспомнил Тысячелистник: его огромные окна, деревянные стены терема, скамьи алого лака, запах хлеба, который плыл из кухни, где возилась его бедная, обездоленная своим горем, Бриенна.

Ему казалось, этот запах, сладкий и кроткий, смешанный с запахом ромашковой воды для купания ребенка и еловых веточек в камине – пропитал там все, и даже руки Бриенны, ее одежду, волосы, и, если бы он мог, если бы он себе позволил, хоть на секунду… Если бы он мог прижаться лицом к ее плечу или вдохнуть ее аромат, ткнувшись носом меж ее широких, как лебединые крылья, лопаток, он ощутил бы его всем своим существом – и мог бы умереть от счастья, или, по крайней мере, замереть в этом счастье, никогда больше не двигаться и не существовать, лишь бы не спугнуть миг покоя.

Все это было, впрочем, очень уж зыбко и совершенно напрасно. Ему, конечно, казалось, что Тысячелистник дышал уютом и покоем – но для Бриенны это место стало проклятием, источником неиссякаемого страдания. И он даже ее понимал.

Он только не мог отделаться от тайной и гадкой мысли, которая его все время донимала с тех пор, как он переступил порог этого – чужого – дома: вот если бы это был я. Если б это мог быть я.

И он ненавидел себя за это желание. Он искренне отрекался от него, видя, как плачет Артур или как Бриенна корчится от безмолвного горя. И все равно оно возвращалось, и наполняло его, и было его сутью, тем, что плескалось в его крови и гудело в уставших за годы суставах, въелось и в плоть, и в кости: и вскоре он понял.

Не Тысячелистником он желал обладать, а только – ею.

Джейме начал отстегивать свои ремни, остро чувствуя себя чужаком – и чужаком неприятным, взялся за крючки на куртке. И оглянулся. Горничная все так же стояла в дверном проеме, чинно сложив руки на своем длинном шелковистом переднике. Джейме перевел взгляд на прядь-завитушку, упавшую вдоль нежной и гладкой шеи. Девица слегка повела плечом, и вырез ее платья слегка отпал, показав край кружевной сорочки.

- Ты все еще здесь? – озадаченно пробормотал он. – Оставь, оставь, все в порядке. Мне ничего не надо.

Она молчала, таращась на него большими серыми глазищами. Наконец, облизнув нижнюю губу, сказала:

- Я могу помочь. Во… во всем. Только скажите, - она покосилась на лохань. – Не нужно ли больше горячей воды? И могу размять затекшие плечи…

Девушка замолчала, опустив ресницы. Джейме хмыкнул, хотя осознание того, что тут пытались провернуть в отношении него, слегка покоробило. Но – только слегка. Санса Старк не была бы самой собою, если бы не принялась выдумывать всевозможные способы его отвадить. Даже и такие невинно-грязные.

- Не нужно меня трогать, - мягко посоветовал он наглой распутнице. – Я становлюсь порывист, если кто-то прикасается ко мне без нужды. Порывист и жесток. Уж слишком много войн и битв было, милая… Как тебя зовут?

- Руза, - пропищала девица, явственно окоченев от его хладнокровной ухмылки. – Я только… Я…

- Милая Руза, ты лучше бы… Вот что. Передай своей хозяйке, что ее гостеприимство превыше всяких похвал, и все же – местами излишне. Я обойдусь своими силами. Но благодарю, что… попыталась. И вот чему искренне рад: что я не настолько противен тебе, раз ты вообще на это согласилась.

Он широко улыбнулся. Руза что-то промямлила, повернулась без поклона – и была такова.

Видать, прислали к нему не самого острого ума и не большого распутства девку, подумал Джейме со вздохом. Он разделся догола, налил себе вина и уселся в лохани, пыхтя от наслаждения. Горячая вода после дальней дороги – это ли не небесное удовольствие? Все остальное перед ним, право же, меркнет…

И все же Санса подослала вот эту вот… Наверное, полагала (и справедливо), что Джейме ценил в девках невинность. Но так уж сложилось – он сделал большой глоток, запрокинул голову и с громким бульканьем прополоскал пересохшую глотку, - так уж сложилось, что истинная невинность встретилась ему на пути лишь раз. Лишь один проклятый раз. И все пропало. Все пошло прахом: его гордость, его любовь к себе, к сестре, к битвам, к своему титулу, к Ланнистерам вообще, к доспехам и даже к его покойным детям. Все эта уродливая корова уничтожила, все стало неважно, тускло, не стоило и секунды, проведенной с нею рядом.

Он задремал, свесив голову на грудь, в совершенной тишине, а, проснувшись, увидел, что несколько свечей на полках погасли, догорев, как и камин – в комнате стало холодно. В кресле напротив него кто-то сидел, сидел тихо и неподвижно: темный силуэт в полутьме. По широким плечам и аккуратной головке он узнал гостью. Засмеялся, хотя смешок скорее походил на хриплое карканье:

- Давно ты здесь сидишь? Ждала, что утону?

Она не ответила, поднялась и подошла, протянув ему свернутое теплое одеяло из овечьей шерсти. Пока Джейме неуклюже выбирался, кутался в одеяло, шлепал к окну, чтобы увидеть глубокую ночь за ним – и услышать, как где-то далеко топают по булыжникам солдаты Старков, как гремят доспехи ночных дозорных и лают собаки – Бриенна так и стояла, не шевелясь, в длинном темном платье, сложив руки перед собой. Он открыл рот, чтобы еще как-то несмешно подшутить над нею, и в этот миг она отвернулась и пошла в комнату с постелью. Джейме ринулся следом, хотя желудок его сжался от плохого предчувствия.

- Я хотела убедиться, что с тобою все хорошо, - спокойно сказала она, встав спиной к комнате и лицом к тающему в углях каминному пламени. – Санса Старк дала мне слово, что тебя не тронут. Это было моим условием нашего возвращения… сюда. Однако я хотела увидеть, что ты в самом деле не лишился ни… головы, ни… чего другого.

Он не видел ее лица. Сел на постели, проводя ладонью по мокрым волосам, стараясь пригладить их. Бриенна казалась такой аккуратной и собранной в этом строгом платье со шлейфом. В нем она была на ужине, и, вероятно, еще не ложилась, не убрала из волос свои красивые гребешки. Несомненно, Санса приготовила платье для нее. Оно было сшито из черного, как ночь, шелка, плотного и тяжелого, и на груди был вышит серебряными нитями странный герб: соцветие тысячелистника под солнцем и луною Тарта.

- Нет, - сказал Джейме после долгой паузы, в течение которой он растеряно оглядывал ее грузную, величественную фигуру. – Со мной достойно обращаются. Старк слово свое держит. Во всяком случае… покамест… Бриенна.

Она не повернулась, только слегка наклонила голову.

- Прости, что я… с вами увязался, если можно бы так сказать…

- Именно так и можно, - заметила она бесстрастно.

- Да. Прости, и… спасибо тебе, что вступилась за меня перед нею.

Бриенна не ответила.

- Она подослала ко мне горничную, впрочем. С тем, чтобы я… - Джейме осекся. - Но я отверг все эти попытки…

И он опять замолчал, поняв, как глупо и напыщенно все звучит.

- Может быть, напрасно. Не следует тебе раздражать Сансу по пустякам, - серьезно заметила Бриенна. – Я пришла также просить тебя быть тихим, послушным, не вызывать ее гнев. Джейме. Ведь тебе так легко ее разозлить. Ежели случится что – ты будешь казнен болезненно, жестоко, ты это понимаешь? Санса знает, как вершить месть. В глубине ее души раскрыта и кровоточит такая рана, о какой даже страшно думать. И эта рана отравляет… многие из ее порывов.

- Знаю, - проворчал он, натягивая одеяло на плечо. Отчего-то стало обидно, что Бриенна с ним заговорила, как с непослушным и бестолковым сквайром. В ее голосе он слышал только бесконечное терпение и не менее бесконечную – оттого мучительную – отстраненность. Словно бы Джейме сделался какой-то особенно досадной помехой в ее делах, и ей хотелось поскорее определить ему место, задвинуть куда-то в дальний угол, как в бедных семьях, он часто такое видел на своем пути – выживших из ума стариков сажают подальше от стола, еды и разговоров.

Она словно услышала эти пропитанные раздражением мысли. Повернув голову, бросив на него короткий взгляд через плечо, и вновь поспешно отвернувшись, Бриенна сказала:

- Мне неприятно думать, что ты собирался всячески шутить, куражиться и грубить здесь, рассчитывая на мое покровительство. Мне это неприятно, Джейме. Это неправильно. Это… нехорошо.

- Я вовсе на это не рассчитывал, - запротестовал он, но с ужасом понимал: а ведь она права.

Он всегда полагался на любовь Сансы к Бриенне, на то, что Бриенна будет его заступницей – здесь, и даже в шатрах там, на границах с Дорном.

Его замутило от этого осознания. Впрочем, подумал он мрачно, с ожесточением схватившись за кубок с вином, стоявший на краю прикроватного сундука, может, просто обожрался жирного мяса за ужином. Не такая уж из нее заступница, нечего тут…

- Хорошо, - устало сказала она, и опять с такой интонацией, с какой люди перестают спорить с дураками. – Хорошо, ты все понимаешь, чему я рада. Делай, как тебе велят, и Север не выдаст тебя.

Она замолчала, потом резко мотнула головой, будто заставив себя прекратить: и, приподняв тяжелые складки своего платья, зашагала к двери. Джейме стало страшно, холодно, накатила беспросветная и болезненная паника. Она уйдет. Теперь уйдет. Просто – уйдет.

- Бриенна! – едва не закричал он. Голос его дрожал, и он это слышал. И его самого начала бить неудержимая дрожь. Она остановилась, положив руку на медную рукоять замка. Джейме вскочил. Он кутался в свое одеяло, точно нищий в рубище, и она нахмурилась, оглядывая его, словно впервые заметила, что… Джейме почти застонал от осознания. Он вовсе не одет, он выглядит, как безумец на паперти, как юродивый какой-то.

- Бриенна! Прошу, прошу, выслушай меня.

Бровь ее изогнулась в недоумении. Она мелко моргала, он видел, что она ждала от него какой-то глупой шутки или колкости в адрес Старков, чего-то в этом роде. К этим вещам она когда-то привыкла, смирилась - а теперь просто воспринимала их со вздохом легкой досады.

- Мы были здесь… десять лет назад. Многое изменилось, и уж слишком… Но хочу, чтобы ты знала. Мне очень жаль, что я… я тогда… плохо обращался с тобой. Что я ранил тебя, что мы… мы тогда… были так… Что ты была так несчастна и одинока, хотя и надеялась, вероятно, надеялась, да, я это замечал, не думай, что не видел… Я видел, как ты страдала. Я знаю, что тебе было плохо от моего обращения.

Он заткнулся.

Бриенна медленно оглядела его, словно ища подвох. Потом, так же медленно, не двигаясь, чтобы подойти ближе, она приподняла обе руки и сложила их за спиной, слегка разведя локти, уцепившись правой ладонью за запястье левой. Он знал уже, и давно, еще со времен свадьбы Джоффри, что этот жест у нее означал высочайшую степень смятения и желания бежать. Джейме торопливо закончил:

- Я не знаю, простишь ли меня за тогдашнее, возможно, что и нет. Но знай, что я раскаиваюсь в том, как тогда обошелся с тобой, и во всем этом была… моя вина. Моя. Не твоя.

Тень улыбки скользнула по ее бледному лицу, настал черед Джейме изумленно моргать. Заметив его недоумение, Бриенна, все еще печально, ласково усмехаясь, проговорила:

- Тормунд мне сказал в тот вечер, как мы с ним впервые, как следует, говорили. «Перестань. Не твоя вина, не твоя, только его…»

Она уставилась на пол перед собой, ресницы ее вздрагивали, мягкая улыбка стала задумчивой и нежной:

- Но теперь… Все это неважно, конечно. Тормунд…

Тормунд, подумал Джейме с полоумной яростью. Тормунд, Тормунд, Тормунд!

Теперь везде и всюду с этой дурой, таскается, как призрак за ее плечами, хотя и должен был уйти в страну меда да молока, хотя и ушел, казалось бы – но нет, нет, нет, поглядите, она опять о нем. И он открыл рот, чтобы разразиться отборной бранью – и только в последнюю долю секунды понял, что ОПЯТЬ собирается совершить с нею нечто совершенно непотребное, а то и похуже всего, что он тут с нею сделал.

- Прости, - быстро забормотал он. – Прости меня. Я знаю, что причинил много зла и боли, Бриенна. Я не хотел, я не… я не желал именно тебя ранить, хотя и рана была глубока. И наш ребенок… мой… наш сын… Я бы не… Я не стал бы… Я бы не…

Она вскинула на него глаза, показавшиеся ему в неверном свете гаснущих свечей печальными и растерянными:

- Не ушел бы тогда?

- Нет, - страстно сказал Джейме, прижав к груди ладонь из чардрева. – Поверь мне, я бы не…

Бриенна слегка пошатнулась, словно от невидимого удара, но, покусав губу, медленно и почти равнодушно проговорила:

- Тогда я рада, что ты не принял такого решения и все-таки ушел за своею сестрой, Джейме. Я не была счастлива здесь, с тобой. Если бы не Тормунд, то никогда не узнала бы, какой счастливой могу стать, и как сильно смогу любить.

Едва она замолчала, Джейме охватила злоба – такая неудержимая, отчаянная, словно он очутился на поле битвы.

- Ты любила меня, - вскинулся он, повысив голос, слыша в нем ревнивые и обиженные ноты, как у ребенка, которого бросает нерадивая мать. – Меня. МЕНЯ. Любила!..

Бриенна вновь закусила верхнюю губу, несомненно, пытаясь удержать рвущееся негодование – и справилась лучше, чем он. Лицо ее дрогнуло, на щеках проступил румянец, столь свойственный ей в минуты, когда поднимала меч.

Но вместо того, чтобы ринуться в бой, она произнесла, негромко и спокойно:

- Да, ты прав. Любила тебя. И сильно. А теперь – нет. Все это в прошлом, очень далеко. И неважно. И я прощаю тебя.

С этими словами она повернулась и ушла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Джейме заметался по комнате, сбросив одеяло, оставшись нагишом, не замечая этого, не замечая, как он дрожит от гнева и боли. В конце концов, выпив еще вина, отяжелев головой, совершенно потерянный, он улегся, свернулся гусеницей, пряча голову в пахнувших шалфеем и пылью подушках.

Он застонал, вспомнив, как она едва глядела на него на всем протяжении разговора. Но Бриенна не прятала глаза – а просто словно старалась его не замечать, так ей было стыдно от него – ЗА него, и он был, по-видимому, действительно жалок, беспомощен, бесчестен: шут, ярмарочный шут, потерявший и разум, и честь. Он прижал руки к животу, подвывая от волн тошноты, которыми его накрывало. Постепенно эти приступы стали утихать, и его вновь завлекло в дремоту, в приятное состояние между явью и сном.

В этом ощущении весь его стыд за себя прошел, оставив лишь горькое послевкусие, как после пригоршни диких ягод.

Нет, он больше не чувствовал себя таким ничтожным, он вновь был Джейме Ланнистером – а она вновь была Бриенной, его Бриенной. Она любила его, это-то он уж знал наверняка.

Он вспомнил, в дремотном мареве, как она отдавалась ему, вот здесь, под этими сводчатыми каменными потолками, под этими холодными стенами, лежала, придавленная его телом, охваченная жаром желания.

Она не умела целоваться, да и откуда бы ей уметь, думал он, раскрывая языком ее полные, горячие губы.

Но в этом ее неумении было больше страсти, чем в любой, самой изысканной, ласке его сестры. Она крепко зажмуривалась, как ребенок, услышавший страшную сказку, когда он принимался шептать ей на ухо всякие непристойности. Лицо ее становилось несчастным и потерянным, и оттого особенно милым. У нее почти не было груди – теперь он, бросая осторожные взгляды, замечал, что ее титьки налились молоком и округлились, а тогда они были, скорее, обещанием титек, неким туманным, шелковым намеком, что приводило его в счастливое неистовство. Кожа под ее ушком, под идеальной формы мочкой, была шелковистой и тонкой, никто бы не поверил, видя, какая она огромная и решительная, никто не поверил бы в эту деликатность, в это бесконечное ощущение невинности и нежности, от которых ему кружило голову. И, когда она поворачивала голову: светлые волосы на подушке, лицо несчастно и растеряно, ресницы дрожат – когда она отворачивалась, но не выворачивалась из-под его поцелуев, укусов, когда он слизывал с ее шеи восхитительный чистый и тонкий запах – он видел, что у нее на виске, под белой кожей, слабо светится сиреневая жилка, и это окончательно сводило его с ума.

Но Джейме вел себя тогда странно, тогда он не понимал, наверное, как сильно все это его влекло. Ему казалось, он с легкостью сможет через нее переступить – разумеется, испросив прощения или же просто отделавшись парой неловких фраз. Все казалось игрой, ненастоящей, хотя и приятной - а его сердце тогда тосковало по сестре, тревожилось за нее.

Бриенну же он принимал как данность. И куда ей было деваться от него? Она просто была, жила рядом с ним, и он позволял ей по вечерам наполнять для него лохань чистой водой, стирать его рубашки, приносить ему еду из кухни, зашивать его куртки и… Облизывать его член, подумал Джейме, перевернувшись на спину и уставившись в темноту повлажневшими глазами. И входить в нее, во все ее дырки… Да. Он думал о ней с самой невозможной, сжимавшей сердце, нежностью – и самыми грязными словами. И отчего так? Джейме не знал.

Он просто позволял ей быть с ним рядом. Когда он насыщался, он обыкновенно лежал по другую сторону ее широкой кровати и слышал, как она сопит во сне, думая: ей тут не место. Надо бы устроить ее к кому на услужение, услать подальше, к югу, вернуть ее на Тарт, что ли… Но это были мысли, пусть и благородные, но – пустые. Тогда ему не было особенного дела до нее. Она была рядом, и она принадлежала ему, но она не была ему нужна.

Словно рука, подумал он, нервно моргая и чувствуя, как влага собралась в уголках глаз и побежала к вискам. Что с ним такое? Он в самом деле плачет по жирной корове Бриенне Тарт?! Немыслимо.

Да, словно рука. Пока она принадлежала ему, он не слишком-то радовался ее наличию, была – да и все, иначе и быть не могло. Лишь потеряв, понял, как бесконечно, несправедливо, неправедно, неправильно он оказался обделен. Лишь потеряв…

Уснул он, когда солнце уже поднималось над крышами Винтерфелла, и дворы наполнились гомоном и криками. Он проспал почти до самого обеда, а затем явилась Руза и принесла горячей воды. Затем ему принесли новую одежду, камзол с вышитым гербом Старков.

И начались странные дни. Ему они поначалу казались продолжением его снов, тех, в которых он возвращался в Винтерфелл, к Бриенне. Но Бриенны в этих днях – как и во снах его – не было. Точнее, она была, и постоянно рядом, где-то недалеко. И все же бесконечно далеко от него. О, часто думал он, леди Старк в самом деле умнее всех в этом краю, а, быть может, во всех королевствах. Не зря сестра так ее ненавидела.

Санса Старк сумела как-то так все устроить, что, хотя Джейме многое было позволено – тренировать солдат, участвовать в военных делах и советах, ходить всюду, где вздумается, видеть детей, и Сольви, и Артура (чему он был неописуемо рад, но все же) – но Бриенна всегда оказывалась где-то в стороне от него.

То ее занимала возня с младенцем, то платья, то доспехи, то выездки куда-то вместе с Королевой Севера, то учителя для Артура, то цветники, то сады, то тренировки с мечом, то какие-то дамские круги, в которые ему хода не было, да было бы странно, ежели бы был. А еще чаще ему казалось, что она его сама избегает.

Она была с ним отменно вежлива и даже приветлива, даже – он запомнил те встречи и берег в памяти, как нищий бережет монеты с золотым оленем – улыбнулась ему раз или два. Даже однажды, за завтраком, шумным из-за болтовни Артура, веселым из-за щебета фрейлин леди Старк, Бриенна встала и сама подала ему блюдо с горячими булочками.