Глава 18. История Митчелла и Касси (1/2)

Август 1948

Дав себе слово, что не отступит, пока не найдет хоть что-нибудь, Робби решился на отчаянный шаг – он все-таки отправился в дом господина Милтона, чтобы побеседовать с его матерью. До последней неудачи в приюте он не задумывался об этом всерьез, поскольку еще в офисе, где проходил аукцион с вещами, стало ясно, что эта женщина не была близка с сыном, да и вообще держалась от его дел подальше. С какой бы стороны они ни подошел к этому решению, всегда приходил к выводу, что беседа с матерью покойного стала бы ошибкой, но теперь вариантов совсем не оставалось.

За это время он выяснил, что господину Милтону было уже за пятьдесят, но он ни разу не был женат и не имел детей. У него была прекрасная карьера, он даже занимался благотворительностью, но все его знакомые были просто приятелями или коллегами – никаких друзей Робби не нашел, как и упоминаний о них. Очевидно, этот человек жил в некоторой изоляции, и Робби даже думал, что Милтон делал большую услугу окружающим, поскольку был, очевидно, нездоровым, и потому вряд ли мог кого-то осчастливить своей дружбой.

Мать Милтона жила в обычном многоквартирном доме – это была почтенная женщина, редко выходившая из дома. Она имела достаточно денег, чтобы нанимать прислугу, и поэтому часто проводила время на балконе, если ей хотелось дышать свежим воздухом – поскольку все хлопоты ложились на плечи приходившей дважды в неделю домработницы, сама она не выходила даже в магазин. Робби знал, что ее звали Еленой, но при встрече она не представилась и вообще проигнорировала его попытки хоть как-то навести вежливость в беседе.

Ни на один из его вопросов женщина не ответила – Робби пытался узнать, не отдыхал ли Милтон за городом, снимал ли где-то дома, отправлялся ли куда-то с друзьями на выходных, но так ничего и не добился. Странным было и то, что Елена не задавала никаких вопросов и сама, хотя это было бы логично – ей не было любопытно, зачем Робби вообще понадобились подробности жизни Милтона, кем он ему приходился, и какие дела их связывали. Говорить с ней было тяжело и неприятно, но Робби не отступался, понимая, что это был едва ли не последний шанс.

– Вы знали о его дурной привычке? – наконец, спросила Елена, когда Робби, совсем отчаявшись, замолчал и опустил взгляд, переводя дыхание. – Вы очень молоды и вряд ли с ним дружили просто так, из-за родственности жизненных взглядов. Да и не было у него никаких особых жизненных взглядов кроме привычки зарабатывать деньги и развращаться.

Робби и сам ни разу не подумал о Милтоне хорошего, но такой холодный тон родной матери совсем сбил его с толку. Под дурной привычкой она подразумевала, скорее всего, какие-то его похождения. Можно было предположить, что она говорила о чем-то связанном с омегами, но Робби все еще не решался предполагать, что ей вообще было известно, что у Милтона были приемные дети.

– О его привычках я ничего не знаю, – ответил он, но его слова уже, кажется, даже не интересовали ее.

Елена поднялась с кресла и вышла из комнаты, оставив Робби в полном недоумении. Это была странная женщина – в свои семьдесят она имела очень красивую осанку, была строгой и худощавой, с хорошо уложенными волосами. В ее присутствии Робби и без всяких неловких просьб ощутил бы себя неловко, но сейчас он чувствовал себя совсем глупо.

Она вернулась в комнату с большой тетрадью в твердом переплете.

– Я продала его последний дом, но нашла в нем это перед тем, как передала ключи новым владельцам. Заберите это отсюда. Его постыдные секреты не должны стать достоянием общественности, а держать их здесь я не хочу. Можно было бы просто выбросить их, и я действительно рассматривала такую возможность, но если вы сами пришли сюда, то я отдам их вам. Вас связывали с ним интимные отношения? Тогда вы можете забрать их следы с собой и сохранить как память, если желаете.

– Нет, я не… нет, это исключено, я не состоял с ним в отношениях. Я не был знаком с ним лично.

– А вы ведь такой, как ему нравилось – молодой и с нежным лицом, – все-таки отдав ему тетрадь, сказала Елена. – Даже если вы не солгали, все равно прошу вас больше не приходить. В этом доме вам не будут рады.

– Спасибо, – поднимаясь со стула и выходя из гостиной, поблагодарил Робби.

Правда, он не стал обещать, что больше никогда не вернется. Ему все-таки удалось достать хоть что-то. Скорее всего, это был дневник Милтона, и Робби думал, что мог найти в этой тетради не ответы, а дополнительные вопросы, и в таком случае нельзя было сказать, куда бы ему пришлось направиться в своих поисках.

*

Артур никак не мог успокоиться, это казалось просто невозможным. Он постоянно проверял, на месте ли Митчелл, и поэтому почти ничем не мог заниматься – все валилось из рук, и сосредоточиться не получалось. В конце концов, Гаспар предложил ему учить Митчелла читать, пока сам он будет на работе.

Они договорились, что в середине августа Митчелл переедет в дом Рассела и поселится там, пока они не подберут хорошее решение. Формально он мог числиться в том доме прислугой, и тогда никаких проблем бы не возникло. Артур понимал, что это было необходимо, да и вообще, кто бы лучшего него смог осознать все те чувства, которые испытывал Митчелл, которому приходилось сейчас жить в совершенно чужом доме, ничем при этом не занимаясь? Как и Артур, Митчелл очень страдал от невозможности принести хоть какую-то пользу.

А ведь он был очень трудолюбивым. Когда они вошли в тот дом, в котором он жил в Карлоте, разница между наружной частью и внутренними комнатами поразила их – Митчелл сохранял видимость заброшенности с виду, но внутри навел абсолютный порядок и даже починил некоторую мебель. Он не мыл окна и не выметал двор, поскольку так дом мог привлечь лишнее внимание, но комнаты, в которых он жил, были уютными и чистыми.

Теперь они вместе работали в саду, ухаживали за домом, готовили еду и стирали белье. Артур ждал, когда Митчелл начнет рассказывать о том, как он жил до этого, но ничего не происходило – они оба жили настоящим, преодолевая и встречая каждый день вместе. Молчаливость была понятной, ведь Артур и сам не мог рассказать ему обо всем, что происходило между ним и Томасом. Он лишь сказал, что Гаспар не был его изначальным покупателем, и прежний человек умер, после чего Артур и попал в этот дом.

Митчелл, конечно, нес в себе большую тайну, какой-то очень тяжкий груз, которым не мог поделиться, либо просто не хотел этого делать. Вынуждать его раскрываться не хотелось, да и Артур не считал себя достаточно опытным и взрослым, чтобы просить у Митчелла разговора. Он любил его как старшего брата и почти отца – несмотря на небольшую разницу в возрасте, он и Джонни всегда искали у Митчелла защиты или утешения.

Гаспар понимал его желание проводить с Митчеллом больше времени и даже предложил ему ночевать вместе с ним до отъезда. К его удивлению Артур отказался и продолжил спать вместе с ним и даже не разрешил ему самому уйти в старую спальню, чтобы на его месте какое-то время побыл Митчелл. Он был все таким же нежным и даже пылким, когда они оставались наедине – даже если днем его мысли были всецело заняты Митчеллом, по вечерам он был тем же Артуром, к которому Гаспар успел привыкнуть.

Сам Гаспар не был уверен, что Митчеллу так уж необходимо уехать, но все-таки следовало перестраховаться. Еще совсем недавно он жил в этом доме один, а теперь здесь было уже два человека, к которым соседи проявляли самый неприятный интерес, и при этом Артур имел какую-то защиту, а Митчелл – совсем нет. Поэтому не стоило ожидать, пока опасность появится в действительности – стоило принять меры прямо сейчас.

Это решение было мудрым со всех сторон, даже с тех, о которых ни Гаспар, ни Артур не задумывались. Накануне отъезда Митчелл заговорил, наверное, боясь, что больше у него не будет такой возможности. Поскольку за две недели, что он провел в этом доме, он успел несколько раз увидеть все семейство Рассела, какое-то представление о людях, с которыми ему предстояло жить, у Митчелла появилось. Однако он понимал, что в том шумном доме он и Артур, хоть и будут видеться довольно часто, уже вряд ли смогут проводить наедине так много времени.

Удивительным было и то, что Митчелл уже знал, что не был болен скверной – ему все объяснила женщина, которая и приютила его в старом деревенском домике. Правда, у нее появилась возможность все хорошенько растолковать ему только после смерти господина Милтона, а до этого момента Митчелл находился под контролем, даже если ходил работать в приют. Он довольно спокойно отнесся к этой правде, поскольку вопреки всем предупреждениям Няни, его совсем не мучило истечение – он даже не сразу понял, что с ним происходило. Он не терял самообладания, сохранял ясность ума и чувствовал себя так, словно слегка простыл. Следы истечения у него были слишком слабыми, и он подумал, что если уж все они одинаково виноваты перед Господом и своими матерями, то он должен был страдать ровно так, как ему предсказывала Няня, но этого не происходило.

Когда Артур рассказал ему, что видел Джонни в газете, а потом показал, что удалось сохранить, Митчелл был очень рад, но, видимо, не совсем поверил ему. Судить его было грешно, поскольку у Артура не было даже фотографии, и Митчелл не видел Джонни. Однако Митчелл сказал, что эта уверенность, у которой еще нет доказательств, гораздо ценнее неизвестности.

В их ежедневных беседах, совместном труде и последовавших далее уроках чтения все было идеальным – Артур заботился о нем с вниманием и теплом, о которых Митчелл уже забыл. Они оба очень дорожили возможностью быть рядом и не беспокоиться хотя бы друг о друге.

– Ты заботишься обо мне как о своем ребенке, – улыбаясь, заметил Митчелл, когда они отдыхали после урока в гостиной.

– Я бы хотел сделать гораздо больше, – сказал Артур. – Ты заслуживаешь всего, что есть хорошего в мире. Ты научил меня и Джонни любить и заботиться, ты давал нам все то, что должны обычно давать родители. Видя, как Рассел и Роза воспитывают своих детей, я ловлю себя на мысли, что чаще вспоминаю тебя, чем Няню или Фермера. Особенно в нежные моменты – когда они обнимают детей или говорят с ними ласково, хвалят или утешают. Я помню, что все это делал ты. Спасибо тебе за наше детство. Пока ты был с нами, мы могли оставаться детьми.

– Вы делали для меня даже больше, – сказал Митчелл. – Намного больше.

– Не было такого, – улыбнулся Артур.

– Было, – уверенно ответил Митчелл. – Как-то раз я заболел и лежал в постели с жаром. Не было никаких лекарств, нужно было только лежать и ждать, когда само пройдет, но сил почти не оставалось. Я лежал в нагретой моим собственным телом постели, и голова горела так, словно в нее углей насыпали. Спать хотелось, но заснуть было тяжело, и я только с большим трудом смог себя уговорить. Казалось, что засну и уже не проснусь, но я так устал, что даже хотел этого. И было совсем не страшно. Только ночью вы пришли и разбудили меня, – он улыбнулся и опустил ресницы, словно завешиваясь и пряча глаза. – Вы вдвоем, совсем еще крошки, такие маленькие… ты и Джонни. Вы только вторую зиму тогда на ферме жили. Вы пришли и стали остужать мою голову. Прикладывали ладошки к холодной стене, а потом к моему лбу. По очереди. Вы были так малы, что даже не сообразили, что в этом могли помочь не холодные ладони, а мокрые тряпочки. И все же вы делали то, до чего смогли додуматься – не знаю, кому это пришло в голову, но вы решили помогать мне, холодя свои драгоценные ручки от стены, а потом отдавая этот холод мне. Наверное, я только от этого на поправку пошел. А ведь казалось, что умру.

Артур совсем не помнил этого. Наверное, это событие относилось к временам, когда они с Джонни и вправду были совсем еще маленькими – с раннего детства у него сохранились в основном обрывочные и неясные воспоминания.

– И я любил вас – всех и по отдельности, и сейчас очень люблю, но, может быть, Господь за это меня и наказал, я не знаю. За то, что я люблю вас больше, чем его. Когда Милтон забрал меня… больше всего боялся за вас, все думал, как теперь вы будете жить в доме с пьянствующим Фермером, кто будет принимать первые плети от Няни… кто будет тяжести поднимать, на ночь больных укладывать. Я знал, что вы справитесь, но не хотел, чтобы вы брали на себя такой груз, тем более что вы всегда были такими хрупкими. Несколько лет я прожил в этом страхе, лишь изредка прерываясь на разное… первый год даже этого не было – истечение я заметил не сразу, а уж Милтон и подавно. Но когда заметил, стал требовать, чтобы я исполнял свой долг. И я делал все, чего делать был не должен.

Артур взял его за руку и, торопясь признаться, сказал:

– Я тоже всякое делал, и не только во время истечения. Томас и в обычные дни многого желал, и я все время пытался ему угодить из благодарности. Нас такими сделали, и это неправильно. Но ведь нет твоей вины в том…

– Есть, – вздохнул Митчелл. – Есть вина, даже если и не в подчинении грязным желаниям и похоти. Я сам никогда не радовался тому, что происходило, но когда Милтон бывал мной доволен, я чувствовал себя так, словно сделал что-то хорошее. А потом он привел Касси… я не рассказывал об этом, но теперь должен сказать обязательно, иначе никогда больше не смогу смотреть тебе в глаза.

– Касси? – широко распахнув глаза, переспросил Артур.

Его сердце забилось чаще, предчувствуя беду. Если бы с Касси все было в порядке, если бы его можно было спасти, Митчелл сказал бы об этом уже две недели назад. Никак не могло быть такого, чтобы Митчелл, оказавшись в безопасности, не сделал бы ничего, чтобы привести в это же место Касси.

– Да, – подтвердил Митчелл и прикусил губу. – Прости меня, что я не сказал тебе сразу, но ты обязательно поймешь меня. Оказалось, Милтон и его выкупил. Он ошибся, Артур. Мое истечение было слабым, и он думал, что все мы такие, но Касси страдал по-настоящему. Я не знаю всего, поскольку он поселил Касси в другом месте и лишь изредка давал нам видеться, но иногда он жаловался мне – приходил, говорил, что меня полюбил душой, а тела для меня совсем не оставалось, потому что Касси забирал у него все. Видимо, у Касси действительно истечение было тяжелым, и все, о чем говорила Няня, происходило с ним. Милтон постоянно жаловался на него, говорил, что Касси совершенно дикий, что с ним невозможно, что его нужно держать в клетке или еще где-то. Я просил позволить встретиться с ним, и иногда Милтон разрешал, но чаще говорил, чтобы мы виделись с Касси в приюте, куда изредка ходили работать. Там нельзя было поговорить толком, времени не было совсем, но я радовался хотя бы тому, что видел его. И… он очень нехорошо выглядел. Чем дальше, тем хуже. Ничего не рассказывал, и под конец совсем перестал делиться со мной чем-либо, но хотя бы позволял себя обнимать. Если удавалось остаться вместе хоть на минутку, мы только обнимались и молились вместе, но даже в молитве Касси никогда не исповедовался и ничего не говорил, хотя постоянно просил прощения у Господа – яростно, отчаянно просил прощения, но я не знал, за что. Я пытался его утешить, но он ничего не слушал. Почему мы не знали, что не осквернены? Было понятно, что он ненавидел себя за скверну, за то, что становился грязным раз в месяц. Наверное, Милтон его очень обижал в это время. Даже не могу представить, что он с ним делал.

Артур слушал внимательно, не перебивая. Голос Митчелла звучал переменчиво – иногда глухо, иногда с дрожью, а порой и едва слышно. Сколько они перестрадали?

– В последний раз Милтон пришел и стал каяться. Он был испуган, даже едва удалось разговорить его – он выпил, наверное, целый чайник чаю, прежде чем смог хоть немного себя собрать. Я ждал дня, когда можно было бы пойти в приют, и он знал это, но сказал, что теперь с Касси мне там точно не встретиться. Сказал, что Касси умер…

Его речь оборвалась, и он наклонился вперед, обхватывая голову руками. Артур застыл в своем кресле, не зная, как пережить этот момент.

Вот почему Митчелл не рассказал о Касси раньше – потому что не хотел причинять боль. Он две недели молчал и переживал все в одиночку. Хотя на самом деле даже больше, ведь он еще какое-то время прожил с этим до того, как Гаспар его нашел. Артур протянул к нему руку и коснулся его плеча.

– Митчелл, не вини себя, ты ничего не мог сделать, – прошептал он.

– Ты простишь меня? Я был рядом с ним, я мог ему помочь, мог спрятать его или взять хотя бы часть его боли, но ничего не сделал, и только молился вместе с ним. Я должен был сбежать из дома – выломать дверь, выбить окно и спрыгнуть с пятого этажа, но добраться до него, хоть как-то его утешить… я ничего, ничего не сделал!

– Если бы ты убил себя, спрыгнув с высоты, разве я мог бы встретить тебя тогда?

Митчелл положил свою руку поверх его ладони и глубоко вдохнул.

– Касси убил себя, Артур. Он не смог вынести этого – того, что каждый месяц ему приходилось переживать этот позор снова и снова. Он возненавидел себя за эту слабость. Милтон очень испугался – он рассказал мне все, и каялся, лежал в моих ногах и просил прощения за то, что сделал. Я даже не представлял, что он отдавал Касси другим людям, когда начиналось истечение – он не мог справиться сам, а другим было интересно… мерзко-то как, Господи, почему все это происходило? Почему ты это терпишь, Господи, за что ты так с нами?

Он все еще не плакал, и Артур тоже – им было слишком больно, чтобы плакать, и если бы сейчас они не держались друг за друга, то, наверное, сошли бы с ума.

– Отдавал Касси другим? – прошептал Артур, чувствуя жгучую ненависть и жалея, что Милтон уже умер, и его нельзя было убить. Сейчас он взял бы на себя этот грех и убил бы человека, не раздумывая и не сомневаясь.

– Да. Отдавал за деньги. Это было несколько раз. Поначалу Касси ничего не понимал, но потом один из тех, кому Милтон отдавал его, вернулся в обычный день – стучался к Касси, испугал его. Просил впустить, обещал заплатить даже больше… и Касси все понял. Он прожил еще несколько месяцев, а потом, после очередного истечения повесился. Ничего от нашего Касси не осталось, только холм на кладбище, даже памятника нет. Милтон говорил и говорил, даже когда мне стало страшно и гадко, и я попросил его замолчать, он все равно говорил. Он был пьяным, но от вина становился не таким, как Фермер, а слезливым и разговорчивым, и вот в тот вечер все мне выложил. Вообще он и до этого говорил, что любил меня, и всегда был ласков со мной, но в тот вечер он клялся в любви и говорил, что сделает меня счастливым, если я только прощу его… он сказал, что знал, как мы с Касси любили друг друга, и поэтому очень нуждался в моем прощении… Я сказал ему… сказал: «Бог простит». Не смог даже солгать. Простить точно не смогу. Может быть, и не моя это работа – прощать. Кто я такой? Но я все равно никогда не приму того, что он сделал, и никогда не скажу, что мог бы простить… даже мысли такой нет. А потом… Мария пришла посреди ночи – я даже не знаю, как она нашла меня. Она пришла и сказала, что Милтон умер. Сбросился с крыши. Она забрала меня и увезла в тот дом. Получается, что он все мне рассказал, поспал ночь, а утром пошел и спрыгнул с крыши. И я должен бы стыдиться того, что сказал ему – что отказался простить – но мне не стыдно совсем. Не думаю, что когда-то устыжусь.

Артур очень хорошо понимал его, и знал, что думал бы точно так же и поступил бы, может, даже еще более жестоко. Он и сейчас не думал, что даже Бог мог бы простить этого Милтона. За Господа решать никто не может, но это зло, которое он причинил Касси – его нельзя отпустить как простой грех.

– Касси умер. Я любил его, когда его только привели на ферму, – продолжил Митчелл совсем тихо. – Он таким пугливым был, совсем не разговаривал. Спать с кем-то боялся, все один лежать хотел, а кроватей не хватало тогда, и пришлось его на стульях сдвинутых уложить. И потом верил в Господа сильнее всех, никогда не сомневался. Как же ему было больно, что он себя убил – сделал то, что точно считается грехом? Зная, что на небе теперь не примут, все равно сделал это… как же больно ему было? Я никогда не смогу представить, как он себя ненавидел, что решил навечно сгубить душу и руки на себя наложить.

Все было верно – Митчелл любил их всех вместе и каждого по отдельности. Но за время, что он видел только Касси, он привязался к нему всей душой. Касси стал для него всем. И вот этот человек, которому Митчелл отдавал все, умер в страшных мучениях, стыдясь себя и не смея никому рассказать о том, что с ним происходило – видя себя таким недостойным, что даже не жаль было самому себя в ад отправить.

– Митчелл, – сходя с кресла и усаживаясь на пол у его ног, позвал его Артур. – Митчелл, посмотри на меня. Я больше не верю в ад. Я больше не верю, что Господь непременно судит всех самоубийц. Если он действительно милостивее всех, то не может рассудить жестоко. Если он милостивее даже тебя, то точно не может мучить того, кто и при жизни сильно страдал. За что? За то, что Касси и сам в себе ненавидел? Даже не каждый человек будет настолько жестоким, а Господь, если он для всех отец, точно так со страдающим не обойдется.

– Ты веришь в это? – касаясь его лица с просто невыразимой нежностью, спросил Митчелл. – Правда веришь?

– Верю, – ответил Артур.

– Тогда и я буду, – улыбаясь сквозь так и не успевшие пролиться слезы, сказал Митчелл. – Слабым ты не был никогда, но теперь ты настолько силен, что я чувствую себя перед тобой ребенком.

Артур потерся щекой о его ладонь и закрыл глаза, думая, что действительно хотел бы стать для Митчелла опорой и защитой – сделать для него хоть раз то, что сам Митчелл делал для них долгими годами. Он думал о Касси – о том, что больше никогда его не встретит. Утрата, произошедшая уже давно, обнаружилась только сейчас, и никакой надежды на воссоединение с Касси уже не было. Это было очень больно.

Но рядом был Митчелл – живой, сильный и страдающий. И ради него, ради Джонни, ради всех, кого еще можно было спасти, следовало подняться и не дать этой боли убить себя.

*

Замечание Елены о его «нежном» лице еще некоторое время преследовало и злило Робби. Он постоянно слышал от людей, что он был почти женоподобным, имел необычную внешность и легко запоминался. Прекрасно зная все о своей внешности, Робби все же не думал, что походил на девушку. Он был альфой, черт возьми! Его раздражали разные комментарии, особенно звучавшие в закрытых клубах, где ему тоже приходилось по-разному ухищряться – он не мог позволить другим увидеть, что он физически отличался от мужчин, а потому часто закрывался во время секса и сразу после него. Он никогда не занимался сексом в одной комнате с посторонними, и никогда не соглашался делать это на постели без покрывал или запасных простыней, которыми можно было бы прикрыться. Возможно, кто-то из девушек и мог что-то заподозрить, но пока что этого не произошло, и поскольку с начала лета он вообще ни разу не бывал в подобных местах, опасности, скорее всего, и не было.

Робби думал, что обмануть здешних людей было действительно легко – они говорили ему о недостаточно мужественной внешности, не понимая, что он и мужчиной-то не был на самом деле. Он понимал, что альфы сильнее и опаснее мужчин, а омеги выносливее женщин – так было нужно, так предусмотрела природа, которая очень редко ошибается. Женщине очень тяжело перенести альфу в гоне, этот опыт может даже травмировать ее – возможно, не физически, но все же очень глубоко. Альфы, вступившие в брак с женщинами, обычно принимали подавляющие препараты почти пожизненно. Интересно, что бы сказали местные люди, узнай они, что Робби – один из этих альф, которому в последний раз даже немного не хватило внимания Джонни, несмотря на его течку. Робби знал, что был сильным альфой, он гордился этим, хотя и понимал, что в этом не было его заслуги – он получил это тело от отца. Это было глупо – все равно, что гордиться высоким ростом или ровными зубами. Это не достижение, а подарок, доставшийся бесплатно. И все же он знал, что мог удовлетворить кого угодно, и эта мысль приводила его в настоящий восторг.

Ему порой было интересно узнать, о чем думали мужчины, женившиеся на омегах и болезненно осознававшие предел своих возможностей. Не то, чтобы он злорадствовал или насмехался над ними, ему было просто любопытно, как должен был ощущать себя человек, который физически не может дать столько, сколько нужно его партнеру. Сидя за столом в кабинете и держа руку на дневнике Милтона, Робби думал, что у него, возможно, появился шанс утолить свое любопытство хотя бы отчасти.

Не дожидаясь вечера, он открыл дневник прямо на рабочем месте и начал читать. Судя по количеству исписанных страниц, углубиться в чтение можно было в любое время – записей хватало.

Оказалось, что эту тетрадь Милтон завел пять лет назад, и с тех пор он оставлял записи раз в несколько дней, иногда даже раз в две или три недели. Чаще всего записи касались его размышлений о работе, отношений с друзьями, но были и те, что представляли особый интерес.