Глава 14. Параллель (1/2)

Июнь 1948

На выходных приехал Рассел со своей семьей, и Гаспар даже не удивился, когда Мартин и Морис втащили в дом огромные коробки с едой для Артура. Можно было подумать, что он тут голодал.

– Вы думаете, я его тут совсем не кормлю? – спросил Гаспар, наблюдая за тем, как мальчики складывали коробки на полу в кухне. – Или вы думаете, что Артур ест как гиппопотам? Ему же до конца года с этим не справиться. Даже до конца следующего года.

– Это на вас двоих, – пояснил Рассел, вытиравший лоб платком. – Роза предположила, что ты догадаешься купить ему какие-нибудь финики или томатный сок, а не… не то, что в коробках. Я понятия не имею, что там. Кажется, был шоколад, но, конечно, не только он.

Гаспар покосился на коробки – они выглядели устрашающе.

– Дорогой родственник, не сердись на нас, – входя в дом последней, улыбнулась Роза. – Там не так уж и много продуктов. Они все упакованы по отдельным коробочкам, и занимают много места, поэтому пришлось сложить их в коробки покрупнее. На самом деле там все не настолько уж и страшно.

– Теперь я начинаю думать, что вы считаете, будто Артур ест картон, – качая головой, сказал Гаспар.

Он подумал, что нужно было убрать финики со стола, пока Роза их не увидела – это подтвердило бы ее подозрения и немало бы ее повеселило. Несмотря на свое ворчание, Гаспар был рад, что они подумали об Артуре и привезли столько всего.

Еще несколько дней назад, когда он объяснил Розе, в чем была причина задержек течки, она очень сокрушалась, что не поняла этого сама, хотя видела бледного и полупросвечивающего Артура вблизи. Она даже знала, что у него были холодные ладони – иногда она брала его руки в свои, если беседа была доверительной и долгой. Скорее всего, все эти коробки должны были немного ослабить ее чувство вины. Позднее она прочитала в одной из своих медицинских книг, что во время течки омеги расходуют много энергии, и потому во время истощения или слабости организм обычно защищается и блокирует репродуктивные процессы. Гаспар подумал, что в своем состоянии Артур и вправду мог не перенести полноценную течку, а потому его организм поступал очень мудро, ничего подобного не затевая. Все-таки природа гораздо мудрее, чем можно представить.

– И потом, это на вас двоих, – подходя к нему ближе, сказал Рассел. – Артур не похож на человека, которому будет удобно есть в одиночестве. Я вообще не могу представить, чтобы вы сидели за столом, и он грыз шоколад, а ты просто пил чай. Он умрет, если ты заставишь его пройти через это.

– Не умрет, – буркнул Гаспар, вздыхая и потирая затылок. – Но заставлять я его, конечно, не буду. Просто вы могли бы просто сказать мне, что нужно купить, я бы сам со всем справился.

– Роза хочет свою долю счастья, не мешай ей заботиться о человеке, – тихонько, чтобы не услышала жена, сказал Рассел. – Ты и так проводишь с ним почти все время.

Спорить было бесполезно, поскольку Рассел был прав, да и вообще в стремлении как-то позаботиться об Артуре ничего плохого не было. Иногда, пытаясь представить, как чувствовал себя Артур, которого три года хоронили в чертовом доме с крошечным садиком и яблоней, а потом резко выдернули на свет божий и принялись усердно лечить и просвещать, Гаспар приходил почти в ужас. Ничего привлекательного в этом состоянии, наверное, не было – Артура перебросили с одного полюса на другой, а он сам между тем оставался все тем же человеком.

Впрочем, Артур, конечно, менялся – нельзя было сказать, что он оставался совсем уж прежним. Он становился увереннее, его словарный запас постоянно расширялся, он проявлял интерес к множеству занятий и даже сам выполнял кое-какую работу по дому, уже не стесняясь инициативы. Иногда он что-то готовил, мастерил или сажал в саду, иногда чинил мебель по мелочи. В целом он каждый день находил для себя какое-нибудь занятие, и Гаспар очень был этому рад.

Еще у Артура появилась толстая тетрадь, в которой он делал небольшие записи. Гаспар купил ее на следующий день после визита Лили, подумав, что Артур, возможно, просто не мог выговориться, хотя ему определенно было что сказать. Он должен был иметь возможность изливать душу, и самым простым способом было просто подарить ему дневник. Артур даже спросил, что ему следовало записывать, и Гаспар сказал, что он мог делать с тетрадью что угодно.

К счастью, Артур действительно начал что-то записывать в тетрадь и не стал бояться пользоваться подарком. Его робость постепенно отступала, но Артур никогда не проявлял наглости или навязчивости – он оставался очень спокойным и осторожным.

– В начале июля подходит наша очередь для заключения брака, – сообщил Гаспар, когда они с Расселом удалились в его кабинет. – Пришлось ждать довольно долго. Конечно, нас задерживали намеренно – проверяли Артура и так и эдак, хотели удостовериться, точно ли он омега. Все усложняется еще и тем, что он родился в месте, которого сейчас уже не существует. Деревня Карлот. Документы были оформлены в ближайшем к ней городке, и там подтвердили, что омеги в Карлоте действительно рождались, но самой деревни уже нет. От нее осталось несколько нежилых домов. Говорят, она разорилась. Выписки из архивов на месте, их получили вчера, но дальше дело не пошло – вроде, чинуши успокоились и дали добро на наш брак.

Рассел, который полулежал в своем кресле, понимающе кивнул, внимательно глядя на него.

– Ты, конечно, захотел поехать в Карлот сам?

– Да, врать не стану. Даже удивляюсь, почему я не решил сделать это раньше, а рылся в документах, оставшихся после Томаса. Но, конечно, в Карлот я отправлюсь уже после свадьбы. До этого момента не буду мутить воду. Интересно, как деревня могла разориться – это же не предприятие какое-то. Там определенно есть, за что зацепиться.

– Может быть, тебе не стоит копать так глубоко? – серьезно спросил Рассел. – Я считаю, что ты очень сильно рискуешь. Сейчас нет нужды беспокоиться – вы сочетаетесь законным браком, Артур сможет жить в этом доме, как ты и хотел. Что еще нужно?

– Возможно, разумнее было бы успокоиться, – согласился Гаспар. – Но у Артура есть друзья и братья, которыми он очень дорожит. Омеги, которых продали, разошлись по разным рукам. Тот мужик с фермы в присутствии Розы говорил о них совершенно внаглую. Для Артура эти дети – родственники. Если бы ты слышал, как он о них говорит, тебе бы и в голову не пришло, что можно остановиться и успокоиться. Они где-то живы – я надеюсь, что живы. Если живы, то непременно страдают.

– Встретить любовь не каждому везет, – сказал Рассел, откидывая голову назад и глядя вверх. – За тебя сейчас, вроде радостно, а вроде и страшно.

– Я буду осторожен, – пообещал Гаспар.

Артур никогда не просил его найти других ребят с фермы, но Гаспар знал, что теперь это стало их общей целью, в которой они могли опираться только на его благоразумие, осторожность и способность сколько-то ориентироваться в этом мире.

*

Течка продолжалась, и Джонни даже привык к этому состоянию, научившись видеть в нем и некоторые преимущества. Он больше не оставался один – Робби редко выходил из квартиры и чаще всего находился рядом. Иногда он уходил в кабинет и оставлял при этом дверь открытой, чтобы Джонни при желании мог к нему присоединиться. Это случалось, когда они отдыхали, и Джонни не чувствовал непреодолимого желания заниматься сексом – он приходил в обычное состояние и мог готовить еду, читать или делать что-нибудь еще.

Робби в такое время работал – звонил, писал письма. Он даже звонил на телеграфную станцию и отправлял телеграммы, когда случалось что-то срочное. Слыша его разговоры, Джонни предположил, что некто по имени Марк был крайне возмущен тем, что Робби вернулся в Петрию и проводил время взаперти, но в целом ничего ужасного не случилось. Робби сказал, что увольнять его не собирались, и можно было не переживать.

Потом они, конечно, отправлялись в постель. Джонни много думал и иногда задавал вопросы в самое неподходящее время. Когда Робби повязал его в первый раз, ему было очень страшно – оказаться связанным с другим человеком и не иметь возможности отстраниться было сложнее, чем он думал. Робби очень крепко обнимал его, и Джонни старался думать, что они не разъединялись из-за этих объятий, а не потому, что их тела как будто вросли друг в друга. Кажется, в тот раз он даже немного поплакал от страха, но Робби объяснил, что так все и происходит, и ни с кем ничего плохого не случалось.

В голову лезли самые разные мысли. Например, Джонни думал, что если бы прямо сейчас кто-то вздумал постучать в дверь, они ни за что не смогли бы открыть. А если бы в какой-то из соседних квартир начался пожар? Что они могли бы сделать – просто лежать и ждать, когда сгорят? А как быть, если начнется землетрясение – в одной из утренних газет он прочитал заметку о том, что где-то далеко от землетрясения рассыпался дом. Господи, хорошо, если в том доме не было людей, находящихся в сцепке!

Робби смеялся, целовал его лицо и спрашивал, откуда у него только появлялись такие мысли. Было даже немного обидно, потому что Джонни не считал свои предположения глупыми – напротив, он полагал, что они были очень даже оправданными.

Потом он понял, что сидеть или лежать в сцепке довольно скучно, хотя Робби так не казалось. Робби любил это время, и, кажется, был рад, что теперь мог ни о чем не беспокоиться – Джонни оставался буквально привязанным к нему все время, пока он был очень чувствительным и тревожным. Всего за день он успел повязать Джонни четыре раза, и этого было вполне достаточно, чтобы все понять – альфам сцепки были нужнее, чем омегам. Джонни нуждался в Робби и в сексе вообще, но его желание проходило довольно быстро, в то время как Робби оставался напряженным долго. В это время даже его характер немного менялся – он становился серьезнее и жестче. А еще, возможно, он не замечал этого сам, но пока они были соединены, поцелуи становились крепче и дольше, иногда доходило до того, что Джонни начинал задыхаться и отталкивал его от себя.

Почему-то в этом не было ничего обидного, хотя когда его убивали поцелуи Филиппа, Джонни часто ощущал себя очень плохо именно душевно. С Робби такого не было, даже если приходилось толкаться и выворачиваться из объятий. Джонни освобождался от его рук или губ не потому, что чувствовал себя униженным или использованным, а потому что просто физически не мог больше терпеть – было нечем дышать или становилось слишком жарко.

Робби даже извинился за то, что в первый раз удержал его и не позволил отстраниться, когда Джонни пытался сбросить его с себя. Это было удивительно, потому что сам Джонни обо всем уже забыл и с большим трудом смог вспомнить, что такое вообще было.

На второй день Робби выбрал для него книгу, чтобы было чем заняться во время сцепки. Увидев ее на подушке и поняв, зачем она пригодилась, Джонни долго смеялся и даже бил пяткой по постели, стараясь успокоиться.

– Только читать нужно не про себя, а вслух, – сказал Робби, обнимая его одной рукой, а второй подавая ему книгу, когда они опять остановились, позволяя своим телам связаться на ближайшие несколько минут. – Если ты уйдешь сейчас мыслями в другое место, это будет очень обидно.

– Вслух? – принимая книгу и осторожно поправляя подушку под своей спиной, чтобы было удобнее читать, спросил Джонни. – Это будет совсем смешно.

– Не будет, – заверил его Робби. – Если тебе не понравится эта книга, мы найдем другую.

Напрасно Робби переживал – книга оказалась интересной. Мог ли Джонни когда-то представить, что будет читать вслух, обнимая ногами другого человека и ощущая его в себе? Это было настолько невероятно, что казалось даже не смешным, а просто абсурдным, хотя и ощущалось прекрасно.

После завтраков, обедов и ужинов, Робби показывал ему разные книги – теперь они могли говорить о литературе постоянно, ни в чем себя не ограничивая. Раньше их телефонные беседы значительно затруднялись тем, что приходилось постоянно объяснять множество деталей, но теперь Робби просто подходил к полке, снимал с нее книгу и показывал Джонни. Иногда он читал ему некоторые отрывки, и слушать его нравилось едва ли не больше, чем заниматься с ним сексом. Робби был удивительным и прекрасным, хотя Джонни все же немного побаивался его из-за природной силы и непредсказуемого характера. За внешним спокойствием Робби скрывалось много неизвестного, что представлялось Джонни опасным, но не отталкивало, а еще сильнее привлекало и пробуждало интерес.

*

Сомнений больше не оставалось, хотя их и до этого было не очень много. Теперь, когда Филипп точно знал, что за дни тянулись в календаре, внезапное отсутствие Робби было красноречивым и раздражающим. Робби уехал в Петрию из-за Джонни – он сбежал в день, когда по числам у Джонни должна была начаться течка. Филипп знал этот день очень хорошо, потому что следил за природными циклами Джонни. Ему всегда нравилось, что тот сам не знал точно, когда начнется течка, потому что не умел пользоваться календарем, а Филипп знал и помнил о нем даже это. Теперь Робби наверняка тоже будет помнить и знать.

Это сводило с ума – Филипп не мог работать, в голову постоянно лезли мерзкие образы, которые не вытравливались ни алкоголем, ни сном. По ночам становилось даже хуже. Он знал, что происходило между Робби и Джонни, ему не нужно было представлять, что получал сейчас другой, укравший его омегу – он переживал все это раньше. Он был единственным, кому это было доступно.

Лежа в постели и сдирая с себя одеяло, Филипп видел Джонни так, словно сейчас он сам был на месте Робби – он видел, как Джонни закрывал глаза рукой, выгибаясь и поднимая подбородок с детской ямочкой под нижней губой, он знал, черт возьми, он помнил в деталях, как это пьянило и завораживало. Как он мог забыть и отказаться? Его обворовали, украв то, что он хранил для себя, чем он дорожил. Того, кого он ждал несколько лет – несколько долгих лет.

В первый же день Филипп собирался позвонить Марку и потребовать, чтобы он уволил Робби из-за халатного отношения к работе, однако его остановило только то, что на ближайшие дни никакие поставки в его компанию не планировались. Халатность Робби не коснулась его напрямую, а Эрик никуда звонить и заявлять не собирался. Даже если бы он настучал Марку, это выглядело бы странно и уж никак не прибавило бы ему солидности.

Потом он был даже рад, что все так получилось. Позвонить и нажаловаться Марку – прекрасная идея, и Робби мог бы потерять работу, что обернулось бы для него большой болью и досадой. В то же время Робби при этом отправился бы в Петрию насовсем, он каждый день жил бы с Джонни в одном доме, видел бы его, прикасался к нему. Этого Филипп ему дарить не собирался – что угодно, только не это.

Нет уж. Пусть поживет в Аммосе, помучается от тоски, попробует совладать с собой.

Робби, по всей видимости, каким-то образом удалось выторговать для себя целую неделю, хотя Филипп знал, что течка у Джонни длилась всего четыре дня. Первый день был самым мучительным – у Джонни начинался жар, он становился медлительным, его глаза блестели, а движения были плавными и мягкими. Он выглядел привлекательнее, чем обычно, и вызывал просто дикое желание, но ничего нельзя было сделать – он отчаянно отгонял от себя Филиппа и не выносил никаких прикосновений. Следующие два дня он забывался и полностью отдавал себя во власть физического желания, и тогда Филипп мог утолить свой голод, потому что это было то самое время, когда его терпение вознаграждалось – два дня Джонни обнимал его, сам двигался навстречу, отвечал на поцелуи и даже просил еще. Последний четвертый день был прекрасным, но не таким, как два предыдущих – Джонни сильно выматывался, и преимущественно спал. В четвертый день Филиппу обычно удавалось взять его всего пару раз, но это все равно было просто невероятно – уставший и сонный Джонни был мягким и податливым, его прикосновения становились нежными, он медленнее достигал оргазма и позволял Филиппу все, чего он хотел.

Думая об этом, Филипп уходил в туалет и яростно удовлетворялся, не пытаясь бороться с картинками, перетекавшими в физически почти реальные ощущения – он был готов поспорить, что чувствовал тепло мягкой кожи, силу цепких пальцев на своих плечах или запястьях, жар тела вокруг своей страдающей плоти. Он кончал почти со слезами, клянясь себе, что когда-нибудь, пусть и нескоро, Джонни вернется к нему.

Между ними уже не будет прежнего мира, но Филипп был уверен, что они смогут создать что-то получше и поновее. В первые дни он еще очень сильно злился на Джонни и думал, что сломает ему обе ноги, когда он вернется, но чем дальше шло время, тем яснее становилось, что он не сможет причинить своему омеге такой вред. Конечно, он не тешил себя мечтами о нежном воссоединении и понимал, что как только Джонни окажется в пределах досягаемости, произойдет нечто неприятное – возможно, он изобьет его до синяков или даже изнасилует, но ничего ломать не станет.

Насчет Робби были совершенно другие мысли. Филипп не собирался забывать и прощать даже малую часть причиненной боли. Однако, стремясь сохранять трезвый взгляд и здесь, он приходил к выводу, что не смог бы уничтожить Робби или существенно испортить его жизнь прямо сейчас или даже в ближайшем будущем. Значит, следовало работать над этим. Робби должен был заплатить за то, что украл чужое. За то, что сейчас наслаждался обществом Джонни и брал то, что ему не принадлежало – получал то, чего не лелеял и не хранил.

Более того, размышляя о своей потере, Филипп приходил к мысли, что после возвращения Джонни понадобится какая-то цепь, которая надежно привяжет его. Что-то очень прочное, что не позволит ему убежать во второй раз. Нужно сделать так, чтобы Джонни сам даже при всем желании не мог принять чужое предложение – привязать его сильным чувством. Конечно, Филипп знал, что его Джонни уже никогда не полюбит, но это не означало, что он не мог полюбить кого-то еще. Какого-нибудь человека, которого можно держать где-то под контролем и изредка позволять Джонни видеться с ним.

Кто бы чего ни говорил, но омеги были самыми настоящими людьми. За три года жизни с Джонни Филипп понял это очень четко. Омеги любили и ненавидели, они были гордыми и упрямыми, они стремились к чему-то своему, помнили обиды и мечтали о свободе. Такой как Джонни обязательно сможет к кому-то привязаться.

Ворочаясь в постели без сна и страдая всем своим существом, Филипп вдруг подумал, что гадать было бессмысленно – ответ был прямо перед ним. Джонни уже любил, причем очень сильно – других омег с фермы. Если заполучить кого-то из них – кого-то помладше, за кого Джонни будет чувствовать ответственность – это могло бы стать спасением. Тогда, держа второго омегу где-то подальше и изредка устраивая встречи с Джонни, Филипп мог бы держать его обеими руками и никогда не отпускать. Зная, что где-то есть еще один омега, Джонни никогда не сбежит во второй раз.

Можно было бы пойти на совершеннейшее зверство и даже шантажировать Джонни – заставить его быть послушным и податливым в обмен на благополучие того, второго.

Филипп уткнулся лицом в горячую подушку, испытывая отвращение к самому себе. Как он дошел до этого? Он ведь был нормальным человеком, которого воспитали уважаемые люди. Откуда в нем взялась эта извращенная жестокость?

Это все Джонни – он сделал его таким. Он привязал его к себе, сделал животным, не видящим ничего, кроме него одного, а потом сбежал, бросив на произвол судьбы.

«Ты вернешься, клянусь, и ты будешь сам жить со мной, и никогда больше никуда не уйдешь. Клянусь, у тебя даже мысли такой не возникнет».

*

Марк не только не уволил его, но даже разрешил немного задержаться в Петрии. Он понимал, что требовал слишком многого, отправляя Робби в Аммос на безвылазное проживание в течение полугода – человеку из внешнего мира было тяжело жить в такой стране постоянно, если он только не был историком, фотографом или этнографом. У Робби не было никаких исследовательских интересов, поэтому ему находиться в Аммосе не нравилось.

Возможно, доброта Марка оказалась бы менее выразительной, если бы он узнал причину, по которой Робби решил приехать в Петрию так внезапно, но он не стал особо любопытствовать. Робби, который прежде никогда его не подводил, теперь мог не бояться – он впервые позволил себе нечто настолько наглое, и его вполне можно было простить. Марк дал ему целую неделю, и этого было вполне достаточно – Робби тратил время с умом, не отказывая себе при этом и в самых замечательных радостях жизни.

Джонни был ласковым и мягким, но иногда кусался или делал что-нибудь неожиданное – он с большим интересом и удовольствием прикасался к Робби и изучал его тело, постоянно убеждаясь в том, что при всем внешнем сходстве на деле они были абсолютно разными. Он многое замечал и понимал, но редко говорил это вслух. Вслух он только читал, причем нередко во время сцепки.

Робби нравилось баловать и нежить его – Джонни казался просто созданным для этого. Возможно, Филипп тоже это заметил, потому и выводил его в свет, показывая другим людям, хотя именно это его и погубило. Филипп не мог не понимать, что сам во многом виноват – он никогда не потерял бы Джонни, если бы постоянно держал его взаперти и не позволял другим видеть его.

Думая об этом, Робби все же приходил к некоторому пониманию чувств Филиппа – после долгих размышлений становилось ясно, что Филипп испытывал к Джонни нечто более глубокое, чем жадность и похоть. Он боялся потерять и погасить Джонни, держа его в одиночном заключении и полной изоляции, а потому он брал его с собой и позволял хотя бы изредка находиться среди людей. Робби осознавал это особенно четко сейчас, когда искал школу для малограмотной молодежи с ускоренной программой обучения. Он тоже делал это, потому что понимал, что Джонни нуждался в общении, развитии, росте.

В перерывах между сексом, разговорами и приемами пищи Робби работал в кабинете – звонил в Аммос, получал отчеты, отправлял распоряжения. Еще он искал в газетах разные объявления от школ и центров образования. Хотелось найти что-то приличное, работавшее недалеко от дома и предполагавшее обучение в небольшом коллективе – не хотелось отправлять Джонни в класс из пятидесяти человек.