Часть вторая. Глава 12. (извечное) (1/2)

Прошло почти шесть лет с тех пор, как Джинни отбыла в Америку за своей мечтой. Холодным январём, туманным от быстро таящего на разогретых дорогах влажного снега, у них с Намджуном умерла бабушка, та самая мать их отца, которая была одной из причин желания Джинни уехать. Теперь же её кончина стала поводом приехать и проводить покойную в последний путь. Бывших одноклассников, соседок, подружек у едва ли не девяностолетней старухи, к своему концу разбитой деменциями, подслеповатостью и глухотой, не нашлось, и церемония могла бы стать предельно скромной, но отец Джинни и Намджуна считал, что из любви и уважения надо провожать с почестями, и чем больше соберётся людей, тем приятнее будет на небесах душе. Поэтому помимо всевозможных родственников, ближних и дальних, на похороны приглашались и друзья семьи, способные уделить немного времени в этот скорбный час.

- Ты уверен, что не будет неприличным, если я не выкажу соболезнования вместе с тобой? – спросила Хана мужа сквозь сжатые зубы, в которых держала резинки для волос, причёсывая дочку, пока та рисовала что-то в раскрытом альбоме.

- Да нет, всё в порядке, к чему тащиться туда? Да ещё с детьми. Я заброшу вас на занятия и загляну один.

- Ладно. Передавай от меня слова поддержки родителям Намджуна.

- Обязательно, - Хосок оторвался от компьютерных гонок в телефоне, которыми коротал время, пока собирались все остальные. Он-то, как пожарник, одевался и был готов за пять минут.

- Так, я ж тобок ещё не уложила, - припомнила Хана и, закрепив два милых хвостика резинками со снежинками, обсыпанными стразами, поднялась и унеслась в другую комнату. Хосок заглянул через плечо дочери и, не разобрав в синем овале с красной точкой посередине ничего осмысленного, спросил:

- Что это?

- Пингвин.

- В школе задали? – Хоуп имел в виду подготовительную школу, куда они записали дочь, в том числе на курсы рисования. Сына отдали в тот же развивающий центр, только в спортивную секцию.

- Нет, - покачала Нана головой, - то я уже убрала в портфель. Просто хочу нарисовать пингвина.

- А где ж у него крылья?

- У него есть крылья? – подняла удивлённый взгляд девочка.

- Конечно, какая же птица без крыльев?

Нана задумалась, метясь, куда бы пристроить эти самые крылья и насколько большими их сделать? Как они должны выглядеть?

- А что они едят, папочка?

- Рыбу.

- Тоже?

- Почему «тоже»? - не понял Хосок.

- Мы тоже едим рыбу.

- Я вот не ем, - озадачили её с улыбкой.

- Почему?

- Потому что я не пингвин.

Чувствуя подвох и, ещё не все шутки отца понимающая, но улавливающая, когда он говорил не всерьёз, Нана звонко залилась смехом:

- Мы с мамой тоже не пингвины!

- Ну, даже не знаю! А вдруг? – Хоуп поднялся. – Давай-ка, отложи это на потом, а пока иди одевайся и обувайся.

Он вышел в поисках жены. Та ворошила все полки в спальне сына, пока сосредоточенный Ходжун, уставившись в сторону стены и воображая невидимого противника, махал руками, предвкушая тренировку тхэквондо.

- Йа! Ки-я! – бравировал он парой разученных движений.

- Куда кулак так сжал? – бросил ему Хосок. – Это не бокс! Милая, ну что?

- Да куда ж я его положила? Не могу найти никак! Ходжун, где твой тобок?

- Не знаю! – не отвлекаясь пробормотал он.

- Да где же… - Хана остановилась, почесав затылок. – Я же не могла его к нам в шкаф положить?

- Я не видел, - пожал плечами супруг.

Она взяла полупустой рюкзак сына и заглянула в него. Уже не в первый раз, как бывает при подобных поисках, когда кажется, что просматриваешь на самом видном месте. Тяжело вздохнула, судорожно собираясь с мыслями и уже не водя лицом по сторонам, а выстраивая перед внутренним взором карту квартиры и схемы всех ящиков.

- Саботаж? – прищурился Хосок.

- Да ну что ты! Ты же знаешь, я с тобой согласна, что мальчика не на балет надо водить. Хоть я и переживаю, конечно, не ударят ли его там сильно, но это ничего, терпеливее вырастет.

- Спасибо, что поддержала меня в этом, - улыбнулся мужчина, - я думал, что ты с папой в один голос потребуешь для него английского и математики.

- Да ну чья я жена, твоя или его? – подошла к нему Хана и, чмокнув в щёку, озарилась: - А! Я же его перестирала и погладила!

Она выбежала в зал.

- Папочка! – крикнула из прихожей Нана. – Завяжи шнурки!

Хосок остановил сына в его бое с тенью и подтолкнул на выход. Сел перед дочерью и стал завязывать бантики на ботинках:

- Самой бы уже пора научиться! – пронеслась Хана с тобоком к рюкзаку, комментируя на ходу.

Нана проигнорировала выпад. С мамой капризничать и лениться не получалось, а вот перед отцом требовать всё делать за себя – только так! К тому же, у него бантики получались куда красивее и ровнее, чем у неё, а Нана очень любила красивое. Блестящее, яркое. Симметричное она любила каким-то врождённым чувством перфекциониста, который ещё не смог бы описать и объяснить, но уже замечал кривизну и несовершенства.

- Ну вот, готово, - ловко справился Хосок и поднялся.

- Кья! – стукнул его необутой ногой в ногу Ходжун.

- Обувайся, ниндзя, - потормошил сына по волосам отец. Для него эти удары что комариные укусы, так что он был не против такого оттачивания мастерства.

- Всё, поехали! – догнала всех в холле Хана, обвешанная детскими ранцами. Хосок снял их с неё и повесил на себя. Жена взяла с вешалки длинный пуховик с капюшоном, застёгивая на ходу двинулась к двери.

- В тапочках? – засмеялся Хоуп, указав ей на ступни. Покраснев, она хлопнула себя легонько по лбу:

- Господи, я бы и не заметила!

Как семья миллионеров, очень обеспеченных людей, они могли бы нанять прислугу, нянек, горничных, и такая возможность обсуждалась между Хосоком и Ханой, но они оба отвергли эту идею. Во-первых, они бы не доверили детей постороннему человеку – было в них такое предубеждение, так что никакого покоя и отдыха от няни бы не прибавилось. Во-вторых, Хосок не хотел, чтобы дети стали воспринимать мир и общество, как дед – поделённым на успешных и неудачников. А завести прислугу – это дать понять, что кто-то будет обслуживать, делать всё за тебя, что кому-то ты можешь указывать и приказывать. В этом Хана тоже с ним была согласна, да и к тому же, хоть и заматывалась иногда с двумя погодками, всё-таки радости от забот и хлопот было больше. Чужие люди в доме только разрушали бы её уют, её надёжную неприступную крепость, в которую не пробраться незваному.

На выходные внуков часто забирал дед, а в его-то пентхаусе экономок и горничных хватало, так что погружение в «волшебный дворец» нужно было как-то нейтрализовывать простым бытом, земными радостями. Но, конечно же, как и все дети, любящие ласку, подарки и вседозволенность, и Нана, и Ходжун у деда бывать обожали и ждали, когда поедут в гости в очередной раз, и огорчались, если в выходные планы менялись. Хосоку легко и привычно было ругать деда за балование детей, это был его отец и их отношения не менялись десятилетиями. Хане же приходилось лавировать, чтобы угодить и тому, и другому. К тому же, в чём-то она сама придерживалась одного мнения, в чём-то другого. Она видела, что иногда неправ бывает муж, иногда свёкор, но лезть и поучать их она не видела необходимости. Зачем усугублять или вносить разлад, когда лучше пытаться смягчить углы и утихомирить обоих этих твердолобых Чонов? Ей это часто удавалось, так что мужчины, заводясь и горячась в спорах, иногда сами уже поглядывали в её сторону, ища спасения, и потом носили в душе благодарность за робкое вмешательство, уводящее в иное русло и не дававшее лаяться до крови из носа.

Хана прежде делала большую ставку на эти самые гостевые выходные, надеясь, что оба дня они будут проводить с мужем вместе, гулять, держась за руку, вновь возвращаясь к тем первым двум годам их брака, когда Хосок постоянно ошарашивал её сюрпризами, походами в рестораны, ночными свиданиями и страстным их продолжением. Но постепенно пришлось смириться с тем, что всё стало иначе. Когда Хоуп понимал, что жену разгрузили и освободили от присмотра за детьми, и ей не надо помогать, он уезжал в тренажёрный зал, инспектировал ювелирные магазины империи Чон, встречался с сестрой для разработки новой коллекции или с аналитиками для планирования развития бизнеса. Иногда его приглашали на светские рауты компаньоны или деловые партнёры, и если раньше он туда тащил жену, то теперь ходил один. Потому что запомнил, как неохотно она собиралась на эти собрания высшего общества, как скованно себя там чувствовала, угнетенно. Однажды, впервые, он сказал:

- Нас пригласили на званый вечер в «Коэкс»<span class="footnote" id="fn_30335559_0"></span>, - и, не успела Хана напрячься, потому что говорить что-либо она и не собиралась, всегда молча принимая подобные предложения супруга, как Хоуп заключил: - Не буду тебя мучить, схожу один, не бойся.

Она так растерялась, что ничего не добавила, не возразила. А что было возражать? Разве он не самый понимающий муж на свете, который без слов научился угадывать предпочтения и желания жены? Но с тех пор Хана осознала, что не так мучительно было ходить с ним под руку среди незнакомых и властных людей, как сидеть вечером с детьми и думать, как он там без них проводит время? Конечно же, Хоуп по-прежнему не пил ни капли спиртного, всегда возвращался до полуночи и трезвым, пересказывал многие беседы и делился часто и откровенно своими замечаниями, наблюдениями, мыслями, но всё-таки… «Может, я стала так плохо выглядеть, что меня стыдно в люди выводить?». Взгляд стал чаще останавливаться на отражении в зеркале. И там не находилось ничего утешительного, накручивая себя, Хана видела всё в чёрном цвете и казалась себе в десять раз хуже, чем была на самом деле. Поэтому она решилась на несколько походов в салоны красоты, на укладку, маникюр, педикюр, какие-то косметические процедуры, предложенные ей заодно усердным, клиентоориентированным менеджером. Хосок был приятно удивлён. А затем задумался – что это взбрело Хане в голову? С чего такие перемены? Спросить её он не решался, боялся спугнуть и смутить, если это всё рождено из добрых намерений и естественных позывов. Ещё подумает, что он против или ему тратиться на неё не хочется! Но ревность покалывала, и какое-то время он стал внимательнее к жене, проводил с ней больше времени, всю неделю без энтузиазма, но добросовестно и максимально изматывающе исполнял супружеский долг. Как говорил его друг Ёнгук: «Помнишь, в школьной столовой, чтобы никто не забрал булочку, мы облизывали её сразу же, едва взяв в руки? Так и с женщинами, Хоуп, чтоб твою никто не тронул – надо её облизать с головы до пяток». Трактовать это надо было не только в переносном смысле, но и в прямом.

Заметив перемены, Хана провела логическую цепочку между салонами и вниманием мужа, и взяла за привычку туда наведываться. Теперь, если в выходной она шла делать себе брови или ногти, Хосок раньше уходил из тренажёрки, чтобы встретить жену (и тайно убедиться, что её не встречает никто другой). На несколько недель их захватило ощущение второго медового месяца. Они оба уже с радостью отвозили детей дедушке и бабушке и мчались оттуда побыть вдвоём. Была особая гармония в их отношениях, где недостаток страсти компенсировался заботливой нежностью, глубоким знанием друг друга и пониманием. Пусть секс был не таким яростным, как прежде, но зато разговоры после него душевнее и дольше.

Постепенно успокоившись и убедившись, что соперников на горизонте нет, Хосок вновь терял сосредоточенность и ускользал. Но Хана уже не паниковала и не хваталась за голову, как раньше, она знала, что в жизни есть спады и подъёмы, есть хорошее и плохое, и настроение у людей меняется, и обстоятельства, и ничего не может без изменений и сбоев длиться вечно. Иногда она и сама так уставала с детьми за день, что ей было не до чего. Бывало, что Хоупу хотелось близости среди недели, и он начинал ласкать и целовать жену, но у той никаких сил не было. Отказать она не решалась, ведь в глубине души хотелось того же, но реагировать как-либо была не в состоянии, и Хоуп прерывался сам, целовал её в щёку, желал спокойной ночи и отворачивался.

Однажды, на юбилее свекра выпив больше своей нормы, Хана почувствовала себя до того легко и свободно, как во сне, где запросто можешь полететь, оттолкнувшись от земли, и, вернувшись домой с Хосоком, сама к нему полезла. Как именно и что она делала – на утро ей было уже не вспомнить в подробностях, но близости у них на тот момент не было около месяца, так что дикое желание, подхлёстнутое шампанским, выплеснулось наружу. На утро муж смотрел на неё загадочным взглядом, коварно улыбаясь, чем смущал и заставлял стыдиться.

- Прости, я была… не в себе? – боясь ответа, спросила она.

- Ну… - протянул он, поведя бровью, - зато в тебе был я.

Покраснев, она молча стала накладывать завтрак детям. Крикнула им, чтобы шли есть. Хосок, потешаясь над её совершенно потерянным видом, добавил:

- Мне понравилось.

- Тише ты! – глазами указала она на две склонившиеся к тарелкам головки.

- Ладно-ладно… по пути из офиса захватить бутылку шампанского?

- Ну тебя! – рассердилась Хана, нахмурившись. Как и большинство девушек, она не умела шутить над собой, особенно остро воспринимала подколы со стороны Хосока. В безобидном юморе слышалось унижение и принижение, но всё это рождалось не из подтекста, которого не было, а из собственных комплексов. Да и Хоуп, как большинство мужчин, порой не понимал женской тонкой природы, а ведь с девушками шутить так же, как с друзьями, было не нужно, а то и вовсе нельзя. Когда говоришь другу «жирный», «плохо выглядишь», «лохматый», «бледный» - тот не придаёт этому значения, потому что не претендует на сексуальный интерес к себе, но женщина задумывается и бросается что-либо исправлять, воспринимая это как призыв к действию, ведь ей для своего возлюбленного всегда хочется быть желанной. С замечаниями о поступках дело обстояло так же. Хане виделась насмешка. Да и ведь так всегда происходит, что в романтическом начале, в период ухаживаний парни не смеют слова лишнего сказать, осторожничают, отпускают комплименты, хвалят. С подначиваний и морального террора начинается идеальная любовь только в кинематографических мелодрамах, в жизни это в основном заканчивается тем, что девушка подписывается на отношения с домашним тираном. Значит, раз они потом опускаются до шуток, то чувства проходят? Когда нет никакого опыта, то трудно разобрать, действительно ли это холодность равнодушия толкает включать иронию, или же расслабленность, появившаяся от усилившегося доверия.

Как бы то ни было, оба они большую часть времени были счастливы. Хана считала свой брак идеальным. У неё был плохой пример родителей, где мать придиралась, требовала вечно что-то и пилила отца, и чем больше она требовала – тем меньше получала. Тот отдалялся и отдалялся, пока не ушёл от неё. Поэтому Хана никогда и ничего не просила, не делала замечаний, не высказывала Хосоку, если ей что-то не нравилось, вроде тех же посещений светских раутов без неё. Хоуп считал идеальной свою жену. Она была превосходной матерью, нежным другом, надёжным тылом, и с ней можно было делиться всем на свете, находить поддержку, утешение. Они были откровенны друг с другом во всём, кроме их собственных отношений, которые не обсуждали, без сговора солидарные в том, что лучший способ их испортить – это выяснять.

Приехав в похоронное бюро, Хоуп прошёл в зал, где происходило прощание перед кремацией. Отец Намджуна и Джинни разговаривал со служащим, что-то уточняя. Подойдя к нему и поздоровавшись, Хосок передал соболезнования Ханы и высказал свои. Найдя на первом ряду стульев друга, двинулся к нему, протягивая руку:

- Здарова, сиротливый внук.

Намджун пожал ладонь и тихо шепнул:

- Ты хоть тут можешь не юморить, безнадёжный?

- Никакая драма не должна вводить в уныние! Привет, Хё, привет, бандит! – пожал он руку Шинсоку, сидевшему рядом.

- А где Нана, дядя Хосок?

- Невеста твоя умнеть поехала, а то неумейку любить не будешь.

- Эй, а со мной поздороваться не надо? – раздался знакомый голос, и Хоуп, проведя глазами дальше, за Намджуна и Чжихё, секунды на две уставился на лицо, пытаясь собрать опознавательные детали.

- Святые бодхисаттвы! Джинни?! Не узнал, прости. Где твои розовые, голубые, красные… какие-нибудь там волосы?

Девушка носила тёмное каре естественного цвета. Ни кончики, ни прядки не были окрашены. Чёрный брючный костюм по случаю траура делал её совершенно не той, что раньше.

- Надоели, может быть, когда-нибудь вернусь к этому, но сейчас устала.