Глава 10. (самообманщики) (1/2)

Весна прошла мимо Джинни. Вместо того, чтобы окунаться в новый мир – тот самый, долгожданный, манивший, неизведанный – изучать его, с интересом рассматривать, как и планировала, она думала о Юнги, ощущая такую разрывающую обиду, что, казалось, не сможет отпустить её и простить его даже на пороге смерти. Часто в юности, не имея опыта проживания длительных периодов, не испытав терапии временем, кажется, что каждая мысль, каждое чувство, увлечение, озлобленность продлятся многие лета и никогда не забудутся. Если бы юность знала, что утомившаяся зрелость не только отпустила тревоги и разочарования былых лет, но и растеряла из памяти сами их источники и примерные очертания, так что даже при напоминании лишь хмурит лоб и вопрошает: «Что, серьёзно? Такое было?» - она бы с куда большим оптимизмом смотрела в будущее.

Джинни была убеждена, что это Юнги сделал выбор, что она ему надоела и он просто вычеркнул её из своей жизни, не попытавшись разобраться и найти решение. «А любил ли он меня когда-нибудь, если так поступил?» - сокрушалась Джинни, бродя по «стритам и авеню» Нью-Йорка и его запоздало, по сравнению с сеульскими, зеленеющим паркам; одинокая, неприкаянная, никого не знающая здесь и не имеющая желания знакомиться. Нет, она не была идеалисткой в розовых очках, представлявшей Штаты совсем уж раем земным, с распахнутыми объятьями, душами и вратами в сады эдемские, но что-то было не то, что-то не заладилось с первого дня прибытия. Или дело было в ней, замкнувшейся и зациклившейся, вместо того, чтобы первой побежать навстречу обновлению, либеральному обществу, свободе. Хотя иногда накатывало такое настроение, что хотелось назло Юнги, назло себе, назло судьбе встретить какого-нибудь американского парня, влюбиться с ним друг в друга с первого взгляда, сразу же начать встречаться, да так, чтобы об этом узналось на другом конце света. Но красочный город тысяч возможностей был шумным чужим мегаполисом, где никто на тебя не обращал внимания, где её красные волосы – бунт за самовыражение, не отличались от зелёных, жёлтых и оранжевых причёсок молодёжи. Здесь носили дреды, брились наголо, заплетали африканские косички. И всем на это было плевать. Делай с собой, что хочешь. Только «нига» не произноси, и будешь цел и невредим. Поэтому на родном языке Джинни разговаривала за закрытыми дверьми<span class="footnote" id="fn_30005662_0"></span>, убедившись, что никакие незнакомцы не слышат, боясь ненароком задеть чувства верующих в травмоопасность и оскорбительность без злого умысла сказанных слов. И тысячи возможностей каждый использовал для себя, не оставляя их ближнему и не заботясь о том, кто твой сосед, как он живёт, недостаёт ли ему чего-то? «Это здоровый капитализм, - объясняла себе корейская девочка в Нью-Йорке, - человек и должен думать о себе, разорвав путы требований общества, потому что, пока сам ничего не добьётся и не начнёт собой что-то представлять, как он сможет помогать другим, поддерживать их?».

В ожидании комнаты в общежитии, Джинни поселилась у общего друга Намджуна и Шуги. Сэхёк, помощник юриста, жил с сестрой – та была чуть постарше Джинни – и женой. Все трое работали с утра до вечера, поэтому днём квартира пустовала, и Джинни могла вдоволь насладиться тишиной и покоем, о которых мечтала дома, в Корее. Временами у неё получалось находить в этом удовольствие, но чаще беспросветное одиночество толкало выйти в люди, и она шла гулять, пока не уставали ноги. Окружающие ничем не отличались от отсутствия людей вообще, и ощущение пустынности, будто бредёшь по песчаным барханам, а не по тротуару, никуда не девалось. Проживание у человека, который был знаком с Юнги и теоретически мог донести до того любую информацию, соблазняло совершить какую-нибудь глупость: привести в дом мужчину или не прийти ночевать. Прийти под утро пьяной с засосом на шее. Да только где всё это было взять и как организовать? С неба ничего не сваливалось, а для самостоятельной организации и продуманного плана Джинни была морально разбита и уничтожена до того, что, чередуя состояния, после желания дикого разгула с отвращением думала о каких-либо парнях, не представляя с собой никого. Никого, кроме Юнги, который, если бы объявился, наверняка был бы моментально прощён вопреки бродящему в голове убеждению, что никогда он уже не сможет ничем загладить свою вину. Он был у неё первым и до сих пор единственным, и Джинни на своей шкуре почувствовала, что где-то, в чём-то феминистические статьи лгали, когда говорили, что девственность и первый опыт принимают особую ценность из-за мужской, патриархальной пропаганды, что это мужчины внушают, будто первый партнёр играет особую роль в жизни девушки, а на самом деле, свободные и независимые, они точно так же могут идти дальше, выходя из отношений и входя в другие, как сами мужчины. Но вот же она, Джинни, свободно мыслящая и никем ни к чему не принуждаемая, никем не убеждаемая, почему же ей так тяжело вырвать Юнги из сердца, оторвать его от себя? Почему он по-прежнему живёт где-то в ней и она, наивно и бессмысленно, поглядывает на телефон, будто он всё-таки позвонит? Правда, если в первые дни она смотрела на экран каждые десять минут, то со временем перешла на раз в полчаса, в час. А потом и вовсе на один взгляд в мобильный перед сном, глубоким и затяжным сном, в котором они с Юнги, бегая по рапсовому полю за его деревней, смеются, падают в траву, смотрят на облака, держатся за руки и описывают, кто что видит в бесформенном белом хлопке небес. «Это сахарная вата!» - уверяет Джинни, потому что ничего больше не может и не хочет увидеть, кроме Сахара. «Да нет же, вон там сердечко!» - заверяет Юнги. «Где?» - не верит она. «Ну вот же, прямо над тобой!» - говорит он, но заслоняет ей обзор, потому что наклоняется поцеловать её губы. Просыпаться в этот момент физически больно, и уровень ненависти к миру значительно повышается, как уровень реки после таянья снегов. Снега тают, как и сахарная вата, увиденная во сне, переполняющая приторным привкусом рот. В окно смотрят многоэтажки Нью-Йорка, серые и терракотовые, с металлическими пожарными лестницами, заслоняющие солнце, удаляющие от земли, ограничивающие, давящие. И слёзы рвутся омыть глаза, чтобы этот понурый пейзаж унесло их потоком и вернулось рапсовое поле. Предгорье, на которое забираются одноэтажные домишки. Сад за домом. Хурма, склоняющаяся к крыше. «Но я не этого хотела! – уговаривала себя Джинни. – Это всё тоска, ностальгия, я с непривычки думаю об этом. Нет, даже не думаю! Сны – это бессознательное, в него уходит то, о чём мы как раз забываем подумать, что перебраживает самостоятельно, без нашего участия. Так что и не думаю я вовсе о том, что мне снится!». И она собиралась на очередную прогулку, мечтая, наконец, свежими впечатлениями стереть старые воспоминания.

Комнату она делила с Сэхи, сестрой Сэхёка. Та работала в медицинском центре эндокринологом и говорила, что на личную жизнь у неё нет времени. Она была загружена своими делами под завязку, даже по телефону консультировала людей, отвечала на письма своих пациентов, ездила на симпозиумы – метила через два-три года в кандидаты наук. По её собственному признанию – никогда не влюблялась и подходящего человека пока не встретила. Отношения с ней у Джинни сложились хорошие, но до дружбы было далеко. Не хватало взаимопонимания в тонких материях, сходства в темпераменте. В Сэхи совсем не было романтики, а в ней, Джинни вдруг это поняла, её с излишком, потому что вместо того, чтобы взяться за ум и начать готовиться к учебной осени, она грезила прошлым, проматывала каждую мелочь, произошедшую между ней и Юнги, где они что друг другу сказали, что было не так? Но каким-то усилием воли, давая себе пинка, Джинни всё-таки стала потихоньку посещать библиотеки, входить в орбиту жизни Нью-Йорка. Каталась на метро, чтобы изучить его и запомнить, записывала маршруты общественного транспорта, читала отзывы о ближайших кафе, ходила в них обедать или брала кофе на вынос, чтобы обойти со стаканчиком пару кварталов. Вдохновляясь примером Сэхи, которая ни минуты не валялась на диване, мечтая о чём-то или ком-то, Джинни призывала себя быть серьёзнее, сосредоточиться, углубиться в дела. Пример казался ей правильным. Все эти слюни и сопли о любви, по любви, без любви – глупость! Да сама постановка в центр мироздания любви – неоправданная затея. Кто вообще придумал, что любовь в жизни так важна? Наверняка мужчины. Чтобы себе домашних рабынь организовывать. Чтобы у женщин была причина добровольной сдачи, оправдание этого беспредела. Кто первым это затеял? Платон со своим мифом о половинках? В Китае вот издревле считают, что любовь людей губит, и мудрый Конфуций советовал придерживаться долга, а не идти на поводу у чувств. «Одним из долгов является долг послушания жены мужу!» - опомнилась Джинни и отвергла эту философскую школу тоже. Кто точно может ответить, что в жизни нужно, а что нет? «Только мне самой решать, что принесёт мне счастье, и если я хотела приехать сюда и учиться, то выходка Юнги не омрачит мне ничего! Может, он этого и добивается? Чтобы мне было плохо, чтобы я извелась без него, одумалась и вернулась, раскаявшаяся? Дудки! Я добьюсь своих целей, и возвращаться не буду! Это он должен был поехать за мной. Да и разве любящий человек посмел бы сделать целенаправленно что-то плохое тому, кого якобы любит? Заставил бы меня страдать?». В безотрадных часах сомнений, гложущей неуверенности в своей правоте, Джинни прописывала себе самой Конституцию, Декларацию независимости, Великую Хартию вольности, которая первым пунктом гласила: всё, что уходит из жизни и не задерживается – не стоит внимания и сожаления, то, что действительно твоё, однажды всё равно твоим станет. Как только все участники конференции: душа, сердце, разум, совесть – готовы были подписаться, возникал антитезис. «А как же тогда борьба? Как же тогда оправдать деятельность и стремление к чему-то, если по-настоящему необходимое само должно прийти в руки?». И Джинни передумывала, так и не находя для себя ответа, что же ей всё-таки важнее – Юнги или учёба? В её намерения не входило потерять его, погнавшись за своей мечтой. И когда в мыслях было произнесено: «Я потеряла его» - её сложило пополам от терзающего одиночества, от ощущения ошибки, беззащитности и слабости, какую она никогда не чувствовала, всегда знавшая, что где-то рядом Юнги. Захлёбываясь слезами, она уже начинала писать ему сообщение, как скучает по нему, как любит, как жалеет, как хочет его увидеть, как он ей нужен, но в последний момент откинула яростно телефон и, уткнувшись в подушку, в какой-то лихорадке, агонии любви – не то умирающей, не то выздоравливающей, потому что кризис в болезни часто одинаково предвещает оба исхода – пережила очередной день боли, досады, разочарования. А на следующий ей стало легчать.

Таким образом, к середине лета, когда с момента прилёта в Америку прошло больше трёх месяцев, Джинни понемногу пообвыклась и втянулась. Чтобы тренировать язык, она заговаривала со студентами в читальном зале, познакомилась через интернет с фем-активистками, сходила на их собрания. Вступила в разные сообщества на Фейсбуке, переписывалась с ровесниками. Круг знакомств нарастал, хоть близких друзей и не появлялось. Джинни наведывалась в гости к друзьям брата, которые жили в Нью-Йорке, кто-то на Манхэттене, кто-то в Бруклине. Однажды, покупая в «Старбаксе» кофе, она заметила на себе заинтересованный взгляд какого-то молодого человека. Уловив её внимание, он улыбнулся, и Джинни почти уже ответила сама улыбкой, но вдруг в голове пронеслась мысль: «Что я делаю? У меня же Юнги!». Лишь мгновение спустя она поняла, что Юнги у неё вроде как больше нет. Или всё-таки ещё есть? То, что они не обговорили расставание и не поставили точку, может обозначать, что они и не расстались вовсе? А что, если Юнги считает, что они всё ещё вместе, просто обижается и молчит? «Обижаться четыре месяца? Ха! – с сарказмом подумала Джинни. – Как в той шутке, что если долго смотреть на девушку, которая тебе нравится, то можно увидеть, как она выходит замуж!». Вдохновлённая этой фразой, она оглянулась туда, где стоял парень, но тот, взяв свой кофе, уже ушёл. «Хватит, хватит думать о прошлом! О бывшем! – впервые так назвала Шугу девушка. – Да, у меня появился бывший. Такова жизнь. И только так я теперь буду называть его! И если опять подвернётся шанс с кем-нибудь познакомиться – я его не упущу!».

Придя вечером домой во взбудораженном от этого озарения настроении, она села ужинать с семьёй Сэхёка. Чувствующий себя обязанным присматривать и заботиться о сестре друга, он поинтересовался:

- Как прошёл день? Всё хорошо?

И хотя ничего не произошло и изменения, если и произошли, то только внутри неё, Джинни подумала, что если хочется изменить жизнь, то о ней стоит и говорить по-другому, выстраивая реальность на словах, чтобы потом она превратилась в овеществлённое бытие:

- Отлично! Я с парнем познакомилась, - солгала девушка. У неё это пока только в планах было, но довольно всем показывать свой кислый вид! А вдруг Сэхёк докладывает Юнги, что она тут одиноко страдает?

- Симпатичный? – полюбопытствовала Сэхи.

- Классный!

- Вот как… - произнёс Сэхёк, больше ничего не сказав, и подал жене соус, который та попросила.

***</p>

У очередного из друзей Юнги и Намджуна – Джина – родился ребёнок. Два года пытавшиеся с женой стать родителями, они были награждены появлением на свет дочки, и Джин собрал их скромный круг, всю возможную компанию из тех, кто не был занят и никуда не уехал, в «Пятнице», чтобы обмыть и отпраздновать «по-мужски».

- Вот ты нас и догнал! – разливая вино всем, кроме себя, порадовался Хосок.

- Тебя догонишь, пожалуй, - заметил завистливо Намджун, - кстати, вы же вроде ходили к доктору, ультразвук сделали? Кто?

- Мальчик, - гордо расправил плечи Хосок.

- А вдруг показалось? – пошутил Чимин.

- Ничего не показалось! Я сам всё видел! Собственными глазами! Там очень даже мальчик, ни с чем не спутать.

- Что, прям как третья нога?

- Да, больше твоего!

- Я бы попросил…

- А не надо подкалывать моего сына!

- Вообще, я старше вас всех, и это вам бы меня догонять, - принял наполненный бокал Джин, - а то ишь, расхорохорились тут!

- Ну, если идти по возрасту… - начал Намджун и, переведя взгляд на Юнги, с максимально радостным при данных обстоятельствах лицом сидевшего в углу, одумался и замял эту тему. Да, по возрасту следующим шёл Шуга, заметивший оговорку друга и слегка дёрнувший губами. Со времени отлёта Джинни они один раз пытались поговорить о ней и выяснить, что же произошло и как быть, но Юнги отказался долго развивать подобную беседу. Для него это одновременно было и выбором Джинни, и его собственным. Хотя с его стороны это скорее была трусливая сдача, усталость, отступление. Он всё это признавал, что не стал бороться, но не потому, что не хотел. Нет, он-то хотел и знал бы за что борется, но ему не стала ясна именно позиция Джинни – насколько ей нужен он, мешающийся под ногами, лезущий в её перспективную молодую жизнь со своими проблемами и хотелками? Кое-как объяснив всё это Рэпмону, Юнги всё равно не мог выложить всю ситуацию. Отец проходил курс химиотерапии, и врачи говорили, что, возможно, понадобится ещё месяца три, чтобы понять, есть шанс или нет. А если нет? Отец был для него образцом, тем, на кого он ровнялся, чьё позитивное мышление перенимал, у кого научился смеяться над собой и над жизнью, даже когда совсем туго. Отец поддерживал его, даже когда не присутствовал лично, потому что Юнги всегда знал, что отец бы рук не опустил, отец бы не терял бодрости духа, и ему на любой дистанции от отца было бы стыдно проиграть в чём-то. И теперь, когда это солнце, согревающее и освещающее его жизнь, может закатиться, Шуга не был уверен, что он сам останется прежним, не превратится в пессимиста, не сопьётся. Да и ради чего надрываться? Они с матерью останутся одни. Да, мать, конечно, нуждается в его поддержке. Вот, только она ещё его на плаву держит, заставляет суетиться, не искать спасения на дне рюмки.

- Если по возрасту, - уловив неловкость, вклинился Чонгук, - то я считаю невежливым опережать Чимина. Присоединюсь к вам только после него.

- Молодец, знаешь, кто не подведёт и не оступится, чтобы упасть в ряды этих отягчённых узами брака олухов, - протянул ладонь Чимин и отбил ею пятерню Чонгуку. Они понимающе переглянулись.

- Ничего вы не понимаете в жизни! – поднял указательный палец Намджун. – Семья – это… это… ну вот всё! Всё в нашей жизни – это семья! – уже слегка выпивший, он потерял часть способности красноречиво выражаться, и изъяснялся больше эмоционально, нежели внятно.

- Эй, а друзья? – возразил Хосок. – Я что, не вхожу в твоё «всё», друг ты мой сердешный<span class="footnote" id="fn_30005662_1"></span>?

- А… а ты тоже моя семья! – выкрутился Рэпмон, приобняв его за плечо и потрепав. – Близкие друзья – это тоже семья. Да, Шуга?

Тот поднял взгляд и, скованно улыбнувшись, кивнул.

- Давайте за дружбу! – поднял бокал Чимин.

- Я думал, что мы тут моё отцовство обмываем! – возмутился несерьёзно Джин.

- За это уже три тоста было! Сколько можно?

Иногда Юнги удавалось всей душой присутствовать и участвовать в этом веселье, но потом собственные проблемы возвращались на ум и он, скрывая терзания и горечь, улыбался и силился шутить, но как раньше не получалось. Он уже не знал, что огорчает его больше, всё спуталось каким-то мерзким колтуном, который хочется не распутать, а вырезать. Беспокойство за отца. Отсутствие Джинни. Обречённые мечты, которые пришлось отпустить. Чем он это заслужил? Глядя на друзей и то, как счастливо сложились их судьбы, он не понимал, чем прогневил высшие силы, чем заслужил весь этот мрак? Любя друзей и не желая им завидовать, он, однако, не мог избавиться до конца от этого чувства, до того щемящего, что он, взрослый мужчина, вот-вот готов был расплакаться и закричать: «Я тоже так хочу! Почему я не могу так же? Почему?!»

Из-за наличия Чимина и Чонгука, вокруг их столика так и вились девушки – работницы «Пятницы» - знавшие, что уже не холостые парни из этой компании их услугами не воспользуются, а вот те, что помоложе, ещё не определившиеся в личной жизни, они глаз положить вполне могут. Но в какой-то момент Юнги вышел из раздумий, услышав знакомое имя, которое последние месяцы отвращало его от частого посещения клуба, ведь он ещё помнил посягательства на свою бренную натуру, которую скорее хотел сдать в монастырь или анатомический театр, но никак не в чьи-либо объятья.

- Хваса! – поздоровался Чимин с подошедшей к ним черноволосой зрелой красавицей. Хотя опытный мужской взгляд разоблачал за косметикой, прической и харизмой малую долю красоты. Эта женщина умела себя подать, преподнести и выставить на двести процентов сексуальность там, где её у других бы не нашлось вовсе. Хваса не обладала яркими или утончёнными чертами, восполняя их умелым макияжем, она не отличалась изящной женственностью, та в ней была вульгарной, напоказ, неприкрытой. В пальцах с длинными алыми заострёнными ногтями просматривалась профессиональная отточенность прикосновений, и глаза под густыми наращенными ресницами видели много больше того, что патриархальное общество позволяло видеть женским глазам. – Посиди с нами!

- Не могу, - остановилась она возле Чимина, - я теперь за администратора, на мне много дел.

- За администратора? Как так? Ты лишила стольких мужчин удовольствия!

Хваса посмеялась лести:

- Скольких? В последнее время спрос на меня был невелик, популярностью пользуются всё девочки лет на десять моложе. Что мне ещё оставалось?

- Не верю! Прости за откровенность, но лучше твоей задницы в этом заведении я не встречал.

- Ты это говоришь всем?

Теперь посмеялся Чимин:

- Нет, я серьёзно. Должна быть ещё какая-то причина, почему ты убежала с верхних этажей на первый.

- С возрастом стала бояться высоты, - улыбнулась она и, нашутившись, ответила: - Юлл уволилась после замужества, место освободилось. Я решила этим воспользоваться. Она тоже когда-то начинала с девочки на ночь, я подумала, что это, видимо, хорошая примета, если идёшь в администраторы – к замужеству. – Юнги почувствовал на себе взгляд, но не стал поворачиваться к Хвасе. Некоторым из присутствующих был очевиден её намёк.

- Юлл лет семь администратором проработала, - внёс ясность Намджун, - смотри, как бы и тебе так долго ждать не пришлось!

- Ничего. Я умею ждать.

Поскольку половина присутствующих были людьми семейными, они просидели не допоздна и разъехались, кто около одиннадцати, а кто и того раньше. Оставшись втроём, Чимин, Чонгук и Юнги продолжали выпивать, заказав после вина бутылку виски. Товарищи знали, что происходит в жизни Шуги, и составляли компанию, чтобы отвлечь его от горестных мыслей. Без Джина, Намджуна и Хосока они заговорили откровеннее, называя всё своими именами. Но о чём долго было говорить? Состояние отца Шуги без изменений, о Джинни он ничего не отвечал. Да и Чонгук с Чимином были не из тех, кто уговаривает обязательно держаться за отношения и налаживать их, они вполне понимали и разделяли возможность остаться без второй половины. Для них в этом не было никакой трагедии. И, находясь только среди них, Юнги действительно выдохнул. Ну, хоть кто-то в чём-то такой же, как он! В конце концов, Намджун прав, друзья – это тоже семья, они не бросают в трудную минуту. Не улетают, поругавшись, на другой континент, чтобы показать характер. Впрочем, к друзьям и требования другие...

- Рэпмон считает, что я должен позвонить Джинни и что-то сказать, - после долгой паузы, долив остатки из бутылки себе в бокал, пожал плечами Юнги. – А что я ей скажу? Счастья пожелаю? Ну, правда, вы понимаете, что мне нечего сказать? То есть, есть чего, но оно лишнее, оно вообще ни к чему.

- Я понимаю, - кивнул Чонгук, - у меня бывало такое, что сотни слов на языке, все рвутся, а умом понимаешь, что это ни к чему не приведёт, усложнит всё, поломает или испортит вовсе.

- Вот! Я именно об этом! Во-первых, я эмоционально не выдержу опять, если она начнёт спорить и говорить, что мне плевать, что я её не люблю. Я орать начну. И что это даст? Мы и так поругавшиеся. Поругаться сильнее? Я не представляю таких слов, которые помогли бы помириться. Во-вторых…

- Во-вторых – вы поругавшись или расставшись всё-таки? – уточнил Чимин и, заметив, что Шуга впал в ступор, прокомментировал: - Четыре месяца молчания и отсутствия встреч, по-моему, расставание. Нет?

- Я этого не понимаю, по-твоему? Я дурак совсем?! – Покачав головой, Чимин поджал губы. Не обиделся, просто понял, что действительно влез в область очевидного. – Думаешь, мне не больно от этого? У меня иногда, знаешь, как бывает? Как будто дышать не могу. Начинаю думать о ней, и задыхаюсь, потому что не слышу её, не вижу, не знаю, как она там, что… Аж колом всё внутри встаёт. Хватаю телефон, думаю, ну, позвоню сейчас, спрошу, как она, что делает? А в этот-то момент слов и нет. Вот позвоню и спрошу, как дебил: «Как твои дела, Джинни? Что делаешь?». А она мне? «Пошёл ты на хуй, придурок!».

- Да с чего ей тебя послать? – не согласился Чонгук.

- А почему бы нет? В лучшем случае она скажет: «А тебя с какой стати мои дела волнуют?». А я что? «Эээ…бээ…мээ». Или что? «Потому что ты моя девушка?». Да она трубку бросит или скажет: «А где ж ты раньше был?».

- Просто скажи, что любишь её. И всё.

- А она скажет: «Докажи – прилетай». И? И опять моё «бээ…мэээ» - как баран растерянный блеять буду.

- Да расскажи ей об отце! – не выдержал Чимин.

- Сейчас? Чтобы заставить её почувствовать себя виноватой? Если я хоть немного её узнал и понял, то она прилетит, вернётся и будет держать меня за руку. Хочу ли я этого? Ужасно! Я хочу этого больше всего на свете. Но тогда она просрёт свою учёбу и, когда я наслажусь её присутствием, когда всё это закончится… чем бы это ни закончилось – она меня проклянёт за то, что из-за меня упустила лучший шанс в своей жизни! Она сделала свой выбор, понимаете? Когда я отказывался говорить ей зимой об отце, я до конца не верил, что она улетит. Я это сейчас понимаю, не верил и всё! Что у неё хватит смелости и независимости перечеркнуть всё и смотаться. А у неё хватило. Использовать жалость, как довод? Не хочу и не буду.

- Это не жалость, а забота, - опять возразил Чонгук.

- Какая разница?

- Ты просто упрямый баран и есть! – обругал его Чимин и, выглядев у бара симпатичную девушку, взял бокал и ушёл. Чонгук, допив свою порцию, посмотрел на уставившегося застывшим взглядом в стол Юнги:

- Домой едешь?

- Нет, ещё посижу.