Глава 7. Падаль (1/2)

Стоит Розарии захлопнуть за собой дверь, как из расслабленных пальцев капитана легко и плавно выскальзывают изящные алые пряди. И Кэйя медленно опускается на подушку, издавая вымученный абсолютно стон. Тут же Дилюк садится рядом, на кровати, переводит руку на другую её сторону, через туловище больного, и свободной ладонью приглаживает назад синюю чёлку. Альберих без повязки, как раненый зверь, не от мира сего, поднимает на него свои потрясающие глаза и так и застывает, от ожидания, не издавая ни звука. Дилюк же глядит на него с такой неприкрытой любовью, с такой нежностью, что Кэйя (который ранее представлял, как жестоко и кроваво его будут судить и пытать) чувствует себя идиотом. Похоже, всё действительно не так плачевно, как он успел себе придумать. Нужно привыкать видеть его в образе бесстрастного маньяка со шкурами нечисти в стиснутых кулаках, иначе додумывается всякий бред. Стыд красными пятнами отражается на хмуром лице капитана, но даже так брови кажутся аккуратными над тяжёлыми веками: те медленно закрываются и отарываются вновь, являя два разноцветных, искрящихся камня.

— Разве ты не должен был убить меня?

Дилюк расценивает эти слова, как напоминание о его импульсивных обещаниях в день своего восемнадцатилетия. Молодой господин, промокший от и до под мерзким дождём, кричал, что вырежет, и глазом не моргнёт, сердце названного брата, если тот посмеет поднять клинок против города свободы. Кэйя навсегда запомнил это искаженное ненавистью и желанием убивать лицо: в крови человека, который их вырастил, в крови человека, с которым он рос, в своей крови... тоже. Кэйя задевал реже, но с силою. А сил у него не отнять. Но им больше не семнадцать и не восемнадцать, и он спрашивает себя, как же так вышло? Обморожение. Тут секунда на вес золота. Зевнёшь и всё — без ноги. А Дилюк вообще позавчера на него покосился, как на сопливого бездомного и стоял так целую вечность.

То, что Альберих тайком сбежал на Драконий хребет за отправителем письма вполне можно расценивать, как предательство. Предателям ноги не нужны.

Но Дилюк так не думает.

Вопреки всем прошлым словам, всем выпадам в росплеске злого огня и упёртым хмыканьям в пустой таверне, где под ночь остаётся один единственный гость — любимый гость ”Доли ангелов”, — нет, он бы никогда не убил его.

— Ты прекрасно справляешься сам.

Кэйя молча тянет руку к его белой щеке, побитый, но красивый, очаровательный, изящный. Его изящество... Это не то, что может быть испорченно опухшими ступнями и изрезанными конечностями. Дилюк целует его ладонь, обе ладони, сжимая теперь их в своих. Губами проходит аж до локтей, прикасаясь даже к бинтам. Занимает потрескавшиеся губы: осторожно, медленно, но глубоко. Альберих сжимает чёрную ткань рубашки на крепкой спине, притягиваясь всем телом к родному человеку. Тот прикладывает к своему плечу синюю голову павлина, обнимает его, гладит по спине, целует — собственник, — в самую шею, как будто заснеженная буря опять заберёт у него самое дорогое.

— Позорище.

Дилюк тянет смуглое ушко, сейчас без сверкающей серьги, и щурит глаза в напускном осуждении.

— Капитану, как ребёнку, потеряться на Драконьем хребте. Чего можно ждать от рядовых рыцарей?

— Ну началось.

Кэйа закатывает глаза.

— Займи свой рот чем-нибудь приятным.

Он стучит по губам указательным пальцем, но Дилюк равнодушно сжимает его в области щёк, делая больно.

— Ну всё! — мычит несчастный, толкая винодела в плечи и сваливается, еле отделавшись от стального захвата. — Прекрати. Будет тебе.

Шумная отдышка капитана заполняет пространство да так, что Рагнвиндр смотрит на него теперь с очевидным желанием, но всё, что он может сделать с Кэйей, когда он в таком состоянии, это вновь поцеловать его веки, инеевые ресницы, уголок губ... губы. Не отрываясь от них, Дилюк опускается, одной рукой кладёт больную голову ровнее на подушку, другой укрывает и себя, и капитана. Одеяло застилает их тела, под ним белые пальцы очерчивают изгибы талии, ведут вверх, случайно останавливаются у перебинтованной груди. Рагнвиндр чувствует невозможно приятный импульс бьющегося органа, и, улыбаясь, шепчет у красного уха.

— Смотри, как бы не выпрыгнуло.

Кэйя взглатывает от смущения, пытается зацепиться распахнутыми глазами за что-нибудь, лишь бы намертво не пасть от этого голоса: он будоражит, он волнует, он — пугающее ожидание расправы.

— Ответь мне, Сэр Кэйя, — Дилюк с упоением продолжает свои трели, щекоча близким дыханием проколотую мочку, — какая падаль так точно сбила тебя с толку, лишив на целые недели возможности ходить?

В кровавом разливе винных глаз Альберих считывает что-то нечеловеческое. Дилюк не убирает руки с израненной груди: хочется сжать Кэйю до расплавления, искусать до стонов, зацеловать до потери воздуха. Возбудить, толкнуть его в постель, заставить смотреть на себя, приковать взглядом.

— Молчишь?

От этих мыслей он как будто собирается облизнуться, но Кэйя смотрит на него так, словно у него в голове либо целый буран, либо глухая, завершённая и идеальная пустота.