Глава 5. Дорога домой (1/2)

— Повидался с роднёй?

Дилюк демонстративно швыряет шкуру убитого грешника рядом с капитаном и та падает с отвратительным хлюпаньем раздавленных внутренних органов: некогда пляшущий маг Бездны сейчас напоминает разорванную сливу в слизи от скопления в плоду личинок. Кэйя голыми, округленными глазами таращится на тяжёлый и свежий труп, на тонкую прослойку кожи, лежащую тканью отдельно от костей и мышц, покрывающую небьющееся сердце. От собственной тяги оно скользит под сморщенным, тёмно-синим гольём: как можно было, словно у рыбы, словно у курицы, отделить столь тонко, до миллиметров, кожу от мяса?

Потрясающая жестокость. Сотрясающая.

Кэйя думает, что, возможно, его ждёт участь не лучше, поэтому он хмурит брови, поднимает свои распахнутые широко глаза и растягивает губы, но не в напускной и открытой улыбке, а в какой-то механической, сомкнутой. Он бы медленно и страшно поднялся, как какой-нибудь злодей, не будь он так крепко прикован к опасной этой встречи, где родной человек становится совершенно нечитаемым, непредсказуемым, интересным, пугающим. Рагнвиндр — убийца падали — окидывает дрожащее тело равнодушным, медленным взглядом, как если бы пыткой растягивая момент расправы.

Как будто слыша невозможно учащённое биение внутри капитана.

«Предатель» — Кэйя представляет, с каким презрением Дилюк выплюнет эти слова, подставив к горлу широкое лезвие Волчьей Погибели и в ужасе усмехается.

— Дилюк.

Приветствует он наконец. Аристократ опускается над ним, дотрагивается до щеки Альбериха, от чего тот выдыхает и ластится, прикрывая глаза и улыбаясь измученно. Дилюк чувствует мёртвый холод, когда его ладонь оказывается ладонях капитана. Он за подбородок поднимает голову Кэйи, но услышав болезненное шипение, невольно вырвавшееся в пространство, тут же хватает раненного, переваливая себе на плечо слабое тело. Предупреждающим криком раздаётся имя Рагнвиндра, слетевшее с синих губ.

— Дилюк, понежнее… Ха-а…

Кэйя вмиг замирает, чувствуя в теле усиленную дрожь от приходящего согревания. Он весь покрывается тягучим и размеренным тепловым потоком и льдинкой будто начинает таять в исписанных кровью руках. Сам Дилюк одной ладонью подхватывает худые ноги под коленями, другой держит его в поясе, сжимая пальцами открытый дырявой рубашкой бок. И капитан от этого словно сам не свой: поначалу замолкает, прислушиваясь к реакции своего тела, но когда тепло добирается до многострадальных ступней, он болезненно стонет и прячет голову в приподнятых плечах, хватаясь за чёрную рубашку Дилюка. И даже находит силы выругаться вслух, ненавидя положение, подавляющее его. Он считает, что в нём беспечность, легкомысленность, наконец, усталость и его это, конечно, волнует и злит. Хотя простой усталостью он вряд ли отделался, потому что сломанной ногой не чувствует практически ничего из поступающих волн пиро, что любезно обеспечивает его горячий, во всех смыслах, парень.

— Полагаю, ты не нашёл, кого искал.

Какой-то далёкий, из самого прошлого, страх абстрактно сжимает всего Кэйю от близкого и ровного голоса. И он, как дрожащий, мокрый кот, хочет что-то промямлить, бледнея по-мёртвому от одного только взгляда на Дилюка. Тот разбирает в нескладном кряхтении виноватые оправдания и просьбы выслушать, но смерив его бесстрастным выражением, где не дрогнул ни единый мускул, весь он резко поворачивается, да так, что раненный пугается упасть, рефлекторно цепляясь за светлую шею и за всё тепло Рагнвиндра, как за спасательный круг.

— Люк…

Названный двигается вглубь снежного ветра, заполнившего всё пространство, не смотря больше в лицо капитана на своих руках. Под ним слышатся сглаживающие смешки, и он чувствует, как Кэйя начинает паниковать в попытке вывести его на разговор.

— Брось, — говорит он, глотая слёзы, — ты не можешь дуться вечно!

Но Дилюк, не робея, не ломаясь, игнорирует совершено: делает то, что умеет лучше всего, чем занимался до их примирения целые годы, когда навязчивый и частый гость таверны лез в объятия к бутылкам выдержанного пойла. Изо дня в день, из года в год: маячил, раздражал, настолько, что без него уже стало бессмысленно, бесцельно, скучно.

Когда Кэйя отшучивался и дразнился, а потом вдруг узнавал страшнейшие тайны Рагнвиндра, конечно, не от него самого — через тернии к звёздам, — а потом и от него самого. Колоссальная работа. И сотни тактильных изъяснений, где вместо слов — следы на ключицах, трясущиеся столы и тысячи объятий.

И в этих объятиях, Дилюк никогда не отталкивал его. В моменты, где даже рассоренные, они чуть ли не гибли на поле боя с очередной грешной тварью в горах мускулистого мяса и в оболочке элементальной энергии. Красные волны аристократических волос, бывало, смешивались с лужами своей и чужой крови, и Кэйя, как сейчас Дилюк, выносил его тушу на руках, ни разу не лёгкую. В первые разы такого рода вещей Кэйя паниковал и сжимал его в объятиях, чуть не плача, но затем… Например, в последний раз, когда винодел застрял в какой-то дыре аж за границами Мондштадта, один на один с огромной, жилистой животиной, от притопа которой рушится вся в округе твердыня, Альберих гаденько посмеялся в светлое ушко, после того, как они с Ноэлль добили изрядно потрёпанный Погибелью Вишап. И дразнил его всю дорогу домой.

Дилюк прошёл прямо пропорциональный путь, где эволюционировал от бессердечного кирпича до человека. С мокрыми ресницами, являющими красные рубины — в них отражался Кэйя, приехавший из Ли Юэ целым после орущих голов Архонта Вихрей.

— Теперь ты знаешь, как я себя чувствовал, когда вы на Двалина полезли.

В тот вечер одними словами этот напыщенный павлин заставил Дилюка, впервые за долгие и мучительно одинаковые годы, растаять.

При мысли, что они возвращаются вовсе не в Мондштадт, а прямиком в прошлое, где их отношения схожи с заострёнными пиками, с бездонными пропастями, с блестящими мечами, поднятыми друг против друга — Кэйя вдруг безудержно льёт слёзы в полуобморочном выражении расслабленных век, и не может поверить, что это происходит с ними… опять.

— Дилюк. Пожалуйста.

Начинает он снова, смотря на этого человека, как на неприступную крепость.