Романтизация — верный путь в ад пацифизма, (1/2)

Терять пациента — безусловно, больно, но когда родственники пациенты бьют тебе морду — это больнее.

Куницина это всецело оправдывала. Это удобно. Особенно, когда нужно врать упрямому Егоршину. Упрямому, гордому и противному.

Руки прясутся — то-ли от боли в сломанном носу, то-ли от горьких слëз в глазах. Куницина уже теряется в догадках, что скажет Елизавета Дмитриевна, как пошутит Рихтер, как пожалеет Ходасевич и как осудит Егоршин. А он это обязательно сделает, в первом порядке как увидит смазанные карие глаза — Аня уверенна, что его мутит даже при их упоминании.

Что-то липкое и холодное печëт на лице, стекает кровавыми пятнами по губам и въедается в кожу. Может, это действительно кровь, а может и нет — с чего крови быть холодной. Куницина не чувствует своего тела, чувствует лишь холод в висках и ком, стоящий в горле. Чувствует разочарование и усталость. Но ведь снова натянет изломанную улыбку и сделает вид, что ничего собственно, не было, что она заслужила и пошутит про это. Даже если камеры видеонаблюдения уже записали безразличный взляд и кровавые сгустки. Пусть.

Вслед за холодом давят венозные сосуды, артерии и синева на губах. Оплетает, тревожит и зудит. Тошно.

Видеть Егоршина — безусловно, больно, но когда в добавок двоиться в глазах и склеиваются ресницы, мешая видеть — это больно вдвойне.

Он через спину разглядел слипшиеся кровавыми сгустками волосы, один прикрытый глаз и потерянный взгляд. Хотя, какой там потерянный - через секунду на лице ломалась кривая улыбка, были устало прищуренны глаза и спрятаны руки. Всë как обычно — даже при красном ансамбле на морде.

— Отличный видок.

— Даже к Зайцеву обращаться не придётся?

Узловатые пальцы с горем пополам и двумя ударами о шкаф нашли вату с перекисью. Какое ещë горе придëтся пережить чтобы обработать рассечённый лоб, и кажется, сломанный нос — Егоршину даже страшно подумать.

А нос действительно заплывал тусклыми пятнами лопнувших сосудов и фиолетовой кромкой синяка. Хмурится, закрывает веки и ели сдерживается чтобы не зашипеть, как самая настоящая разъярённая куница. Сжимает синеватые губы, пытаясь унять боль, жалобно скрипит зубами. Зря, такое несколькими тяжëлыми вздохами не унять.

Егоршин видит, как у неë перенимает дыхание, как застывает лезвием посреди горла кадык, как кровавый ком давит на лëгкие, даже видит это сквозь жалкую улыбку. Хочется закрыть глаза, не смотреть на ходячий под кожей кадык с гематомой, будто его хотели вырвать. Руслан понимает желание — это же Куницина.

Но то, за что хотели этот кадык вырвать, Егоршину совсем не нравится.

Аня может быть самым противным кунцитом в колекции Рихтера, но разбивать голову врачу за зашедшую слишком далеко инфекцию и отчаяние пациента, это конечно, слишком. Интересно, работают ли устои Кунициной при таких случаях — пошутила ли она какой нибудь анекдот про свою раз украшенную физиономию?

Егоршин уверен, что в зареве еë кунцитовых улыбок есть что-то совсем не смешное. Почти нутром чувствует о каком страхе она так молчит, так судорожно прячет слëзы за острыми ресницами. Физически чуствует насколько холодные еë руки, и как намертво склеены веки.

Уверен, что есть что-то очень болезненное в том, как она обрабатывала сломанный нос. То-ли на тактильном уровне больно, то-ли на эмоциональном. Больно, горько и как-то совсем уж сломленно. Устало ловит слëзы с щëк, гуляля где-то на границе сознания и обморока, сжимает в холодных пальцах вату и почти трясущемися плечами пытается выровнять осанку. Получается откровенно плохо.

Руслану точно не нравится смотреть на такую Куницину, но есть в этом что-то апатично-правдивое и настоящее.

Длинные пальцы выхватывают вату из чужих нетвëрдых рук, и уверенно проводят по лицу, хоть как-то пытаясь впитать кровь. Нужно осмотреть перелом. Аня безучастно смотрит на лицо перед собой, и Егоршин впервые видит доказательство своей мысли о слезах за прищуром. Лихорадочные блики света горько сияли на непроглядной тьме артерий.