А теперь ты просто страница (1/2)

ХАН</p>

— Мой мальчик, — я целую руку отца и матери, приложив лоб к их ладоням.

Они сказали, что мне можно их так не называть, но я хочу так называть хотя бы кого-то. Мне легче притвориться ведомым. Ханна придерживает формальное молчание лишь при родителях — знаю, что без них, она на меня счастливо напрыгнет. По крайней мере, хотелось бы на это надеяться. Я очень давно её не видел, и мы оба беззвучно отвыкли друг от друга. Феликс отстранённо мнётся рядом с Чаном, но когда я повернусь к нему — он одарит меня тёплой улыбкой, я это знаю даже не глядя. Чан стоит около дверей, и с веками он не сменяет своего позитива. В последний раз я видел его в восемьдесят третьем, того века. И с тех пор он не менялся. Хотя, может, он только стилем и отличается — вместо его розовой ретро-куртки на нём сейчас сидит лаймовая кофта, и свободные штаны-клеш. Слабо могу понять, что сейчас в моде, но одно знаю точно — я скучаю по своей гранж-одежде в восьмидесятых годах. Мы с Чаном в те годы были как самый настоящий контраст. Розовый весельчак в очках-сердечках, и я — с перчатками без пальцев, и с голосом Фредди Меркьюри в наушниках. Моя полосатая красная туника до сих пор находится где-то на дне шкафчика.

Я смотрю в широкий, а главное, высокий потолок. Позолоченная рамка вокруг повторяющихся восточных узоров с деревьями. Круглый потолок с многослойными золотистыми люстрами, похожими на мультяшный торт, мне даже вскруживают голову своим светом. В глазах меркнут тёмные пятна. Я закрываю глаза, мотнув головой, я пытаюсь избавиться от наставшего головокружения. Опускаю голову к матери:

— Да-а… В том дворце всё иначе.

Мама любит золото, и восток. Весь дворец строился именно по её желанию, мне это прежние родители рассказывали. Будь её воля — она бы купалась в лучах турецкого солнца. Даже жаль, что госпожа Ёндже сейчас может только смотреть из балкона на стамбульский полумесяц, и загадывать желания от кучи звёзд. Продолжает ли она загадывать желания, когда видит звездопад каждый год? Я бы перестал.

Прежние родители любили реннесанс. В то время, как мой прежний дворец был услан жемчугом, и статуями, и высокими белыми колоннами. По-крайней мере, опора на восток означает конец картинам. Картины в коридорах, в родительских комнатах, и даже в моей — вселяли мне тревожность. Они будто смотрели на меня из своих полотен, где бы я ни был. Иду ли я вперёд, или ухожу из комнаты — портреты Тицианских дам всегда провожали меня взглядом. Это искусство меня пугало. А после смерти прежних родителей, я прикрыл каждую картину тёмным полотном. Во дворце воцарился мрак. Я даже с чёрными простынями не мог убежать от туманных очей мёртвых итальянских дам. Чеён не раз предлагала мне продать их, но что-то меня останавливало. И так и получалось — я хранил в своём доме свой страх, но ни с кем не хотел его делить. Потому что мама бы не хотела зайти во дворец, и увидеть пустые стены. А папа бы не хотел, чтобы я боялся так сильно, что избегал картины «Саломея с головой Иоанна-крестителя».

— Как тебе дорога? Лёгкой была? — искренне интересуется отец, прихлопнув по месту около себя.

— Всё хорошо, спасибо, что спросили, — я сажусь около него, на мягкий диван с золотыми круглыми подушками. Чёрт, я бы тут с радостью развалился. Беру в руки подушку, и играюсь с ней — мну её руками, постукивая по ней. — Надеюсь, я не сильно здесь Вас смущаю, отец.

— Какие глупости! — отвечает вместо него мать. — Мы подготовили тебе покои. — та проводит по своим открытым коленным чашечкам длинными чёрными ногтями, растягивая слоги в вишнёвых пухлых губах.

Всегда, когда гляжу ей в глаза — случайно опускаю взгляд на родинку под правым глазом. Как у Хёнджина. Синеволосая Чхве Ёндже всегда будет выглядеть чуть старше своих детей. Примерная ровесница Ханны, пусть и старше её на три века. Этим ей помогают её всегда гладкие, длинные синие волосы, бледное, худое лицо, и скулы, на уровне человеческой актрисы Анджелины Джоли. И невольно, вспоминаю слова матери:

«Твоя тётя Ёндже всегда много сердец крала. Людских, вампирских». Они похожи с мамой. Просто моя кровная мама не всегда акцентировала внимание на глазах, не одевалась всегда, как на подиум. Её красота могла быть выражена в макияже ровно также, как и красота сестры, но она отмахивалась с этим. Я слабо помню свою родную маму, но она всегда придерживалась естественности, даже ногти не хотела делать такими же длинными, как у сестры. Не успела.

— Кхм, — отец прочищает горло, выдвинувшись вперёд. Господин двумя ладонями накрывает мою руку. Чан подходит ближе. Вот чёрт, знаю, что сейчас будет. — Раз уж ты здесь, не хочешь заглянуть в своё ближайшее будущее?

— Будущее — субъективно, — улыбка тянется сама, как защитная реакция. Джебом понимающе кивает, но руки моей не отпускает. — Оно зависит лишь от меня. Думаю-ю…

— Иногда нужно быть готовым к событиям, которые преподнесёт тебе судьба, — перебивает меня издали Феликс, и мысли в миг теряются. — Ты не над всем имеешь контроль, Хан.

— Да и это интересно! — поддерживает идею Чан, задорно кивнув. — Мне потом скажешь?

— Вот! — мама щёлкает пальцами. — Это настрой! — когда та переводит на меня взгляд, я на секунду глаза опускаю. Но вынужденно смотрю на маму снова. Ёндже, как малое дитя, двигается из-за спины своего мужа, и одаряет меня белоснежной клыкастой ухмылкой. — Давай же, ради интереса. — та снова бросает взгляд на дверь. — Юнхо!

— Госпожа, — и среагировать не успеваю, как Юнхо оказывается здесь, почтенно и плавно поклонившись госпоже. — Чем могу быть угоден?

— Принеси моему сыну фрукты, да что-нибудь сладкое, — Юнхо достопочтенно кланяется вновь. — Мы сейчас будем гадать, моему бельчонку нужно перекусить.

— Как прикажете, госпожа, — медленно кивает Юнхо, и уходит за двери также быстро, как оказался здесь.

— Ну? Гадать будем?! — нетерпеливо двигается ко мне Ханна, что Чеён, стоящая возле меня, отходит в сторонку. Если бы не Чан, мой уровень тревожности бы без Чеён значительно бы повысился.

— Да, — отец так и не отпускал моей руки.

Ладно, Джисон, спокойно, это просто гадание, оно не даст мне стопроцентной гарантии событий. Спокойно, Хан, выдохни. Притворись, что тебе это интересно. Ради них. Они приняли тебя, не капризничай. Я вздыхаю, и вновь глубоко выдыхаю. Смотрю вперёд себя — у отца уже глаза красные. Лёгкие пропускают вдох, и я всем телом напрягаюсь. Джебом же мне улыбается:

— Аура твоя — запутанный, дремучий лес. Тревожностей полным полно, как голые ветви деревьев путаются между собой, — в этих гаданиях мне не нравится, как его слова похожи на правду. — Заблудился совсем в них, боишься идти дальше, к свету. Деревья, много деревьев без листьев. Заснеженная дорога, без единого следа. Тебе холодно, потому-то ты и идёшь, не хочешь останавливаться, пусть и страшно совсем. Не бойся. Лес тёмный, но здесь ты свой, ни одна животина тебя не тронет. Свет почти перед тобой. Вот оно, распутье, наконец-то. Вытоптанные дороги. Одна из них — лёгкая, но в конце, ты дойдёшь к ней… — тот останавливается в словах. Я аж выпрямляюсь. Джебом сощуривает глаза, а я понимаю, что никуда не могу смотреть, кроме него. — Деревья с листьями. Это всё тот же лес, но он без конца. Уже нет выхода отсюда. Будешь гулять здесь, зато чувствовать себя спокойно. Только тот лес будет колесом, будешь ходить в нём по кругу. Это лес для белок, ты в своей среде обитания, но хорошо ли тебе там? — я думаю, когда Джебом слегка наклоняет голову, и строго смотрит сквозь меня, что ответ я ему озвучивать лучше не буду.

— А другая дорога? — вмешивается Чан, даже я не могу вслух спросить.

— Другая дорога… Запутанная, — взгляд Джебома становится хмурым. Не на шутку пугаюсь. — Но идёшь ты по ней… И тебе теплее становится. Уже не зима, весна совсем, всё тает. Но по пути — преграды. Ямы, тернии, овраги. Ты готов бежать до конца ко свету, к теплу. Падаешь, но встаёшь снова. С каждым падением идти всё больнее, но тепло близко. Перья! — с ужасом восклицает Джебом. Такие моменты жутко пугают. — Этот путь оставит за собой кучу чёрных перьев! И придёшь ты… К дому у озера. Там и обретёшь своё счастье.

— Чт… — глухо пропадает вопрос в моей ротовой полости.

— Выбери свой путь, Хан. Лёгкий, короткий — и лес станет твоим домом на века. Длинный и тернистый — обретёшь твой желанный покой, — Джебом моргает, и отпускает мои руки. Я смотрю на свои запотевшие ладони, и закрываю кулаки. Я буду счастлив здесь?

— Вау! — Чан будто бы рад больше, чем я. Бан ободряюще хлопает меня по коленям. — Поборись за своё счастье, малёк!

— Хах, постараюсь, — путь из перьев. Что это значит? Вот поэтому, я и не люблю глядеть в будущее — это путает меня гораздо больше.

— Теперь я! — мама отодвигается, дав место неугомонному Чану. Отец поворачивается уже к брату, и скрепляет его руки.

— Лис. Он сделает тебя счастливее, чем когда-либо, — Чан же наоборот доволен словами Джебома. Смотрю на реакцию Феликса — тот явно недоволен словами Джебома, но вслух не говорит, лишь обиженно надув губы. — Ты его нашёл. Пока лис дикий, всё рычит. Напасись терпения, Чан, и ты приручишь дикого лиса в домашнего. Он топчется лапками тебе прямо по сердцу. — у Чана уже кто-то другой? Чего он так сияет, и не смотрит на Феликса? Как много я пропустил за четверть века. — Однако… — Джебом сдерживает паузу, будто подбирая слова. Ханна около меня перестаёт дышать, крепко схватившись за покрывало. — Все хотят убить лиса. Прямо за тобой плетётся паутина. Ты не видишь её, но чем дольше ты в руках лиса держишь, тем больше лес ненавидит лиса. Все они будут его раз за разом ранить. И однажды… Последняя рана станет смертельной. Лис перестанет дышать в твоих руках.

— Что?! — мгновенно меняется лицо у Чана в испуганное. Ладно, у меня всё не так плохо.

— Ты хотел вечной любви, это оно и есть. Но… За всё нужно заплатить. Пожар! — резко вскрикивает Джебом — и это то, что я боюсь в таких гаданиях. — Не делай импульсивных шагов. — Чана, видимо, это совсем не пугает, скорее, настораживает. Раз он сам убирает руку, и отворачивается. — Сын, я ещё не всё! — пытается схватить его за руки отец вновь. — Там ещё кое-что…

— Я думаю, хватит, — лишь с улыбкой похлопывает его Чан по рукам.

— Воля твоя, — расправляет плечи Джебом, свободно выдохнув. Конечно, смотреть в чьё-либо будущее забирает кучу сил, и энергии. Удивлён, как его отец предлагает всегда взглянуть в будущее сам. — Ты всегда можешь его досмотреть.

Чан оставляет отца без ответа. Словив мой взгляд, брат поднимает брови, обречённо кивнув. Мимика мамы выражает полную обескураженность. Та мычит, отведя взгляд, но ничего не спрашивает. Я не могу ничего понять по их реакциям. Не удерживаюсь от вопроса:

— А что… Ты знаешь этого лиса?

— Не говори, пожалуйста, что это то, о чём я думаю, — я непонимающе смотрю на Ханну, которая пропускает мимо ушей мой вопрос.

— Да, Ханна, да, Хан. Я его знаю, и это то, о чём ты думаешь, — когда Чан отвечает мне, я перевожу взгляд на Феликса. Тот с нейтральным выражением лица отводит от меня глаза. Хотелось бы с ним поговорить. — Эй, Феликс. — Чан тоже обращается к нему, и мой слух обостряется. — А ты не хочешь погадать?

— Нет, — резко отрезает Феликс, сидя вдали от всех. — Господин. — он склоняет голову. — Благодарю. — явно слышно, как он выдавливает реакцию из себя.

Феликс никогда не называл Чана господином, даже прилюдно. Он так далеко сидит от нас, прямо на левом краю дивана. Неужели я один это заметил? Крис пожимает плечами. Поставленная в диалоге точка тяжело давит. Мне до счастья идти нужнго, а у Чана в руках его счастье умрёт. Чёрт. Не люблю это, не люблю, не люблю, мне всегда тревожно потом становится. Я обязан поддержать Чана прямо сейчас. А я ни единого слова выдать не могу.

Смотрю на Чеён, стоящую вместе с Йеджи. Йеджи улыбается мне, вынужден сделать то же самое в ответ. Мама прочищает горло, и я почти слышу её фразу. Однако же:

— Госпожа, — как вовремя появляется Юнхо. Спасает ситуацию, и завозит сервировочный столик, который прокатывается колёсиками прямо по поверхности нашего пола. Вижу тарелку фруктов, и кучу закусок, с сырной тарелкой. — Приятного аппетита.

— Юнхо, — скрещивает ноги госпожа, выдвинув спину вперёд. Чон скрепляет кулаки на поясе, поклонившись. — Передай гарему наше сообщение. Завтра будет праздник в честь нашего бельчонка по всему дворцу! Прикажи на кухне готовить сласти! — приоткрываю рот. И решаю даже не говорить о том, что я бы того не хотел.

— Как прикажете, госпожа, — Юнхо кланяется нашей семье, и уходит. Тяжело вздыхаю. Чан знает, что я не люблю это, и лишь ободряюще хлопает меня по плечу.

***</p>

— Таковы твои покои, брат. Вещи уже занесли, разложили, не беспокойся, — я любезно кланяюсь Чану, что проводил меня до них.

— Спасибо, Крис, — мы проходим туда вместе.

Моя комната красивая, оформлена в голубых тонах. Платяной шкаф с зеркалом, и двумя молочными дверями. Светлая комната. Жемчужная кровать, с того же цвета шторами над подушками и одеялом. Двухместная. Куча книжных полок, стеллаж в современном стиле. Голубые обои, белый пол — тут не так, как у Чана. И мне это нравится. Вижу ещё одну белоснежную дверь с золотой ручкой у шкафа. Прямо около неё стоит тот же беловатый туалетный столик. Чеён скрещивает руки на животе, опустив голову. Бан обращается к моей верной подруге:

— Там твоя комната.

— Благодарю, повелитель, — Сон бы так и сказала. Но если рассматривать Чеён, то иногда мне обидно за неё, что она всего лишь слуга.

Мы вместе с ней подбираем друг другу одежду и образы. Границ в нашем общении не вижу. Сейчас Чеён одета в свою любимую радужную тунику в клетку, с чёрными латексными джинсами. А её крупные буффало мы подбирали вместе — настолько мы близки. Да и эти хвостики с длинными чёрными волосами — ей тоже я сделал перед уездом. Поэтому, Чеён говорит именно так:

— Спасибо, Кристофер. Надеюсь, ты подготовил мне самых красивых девушек, или я с тобой не разговариваю, — мы смеёмся все втроём.

Я присаживаюсь на свою кровать, а позже и ложусь. Чеён прыгает рядом, заставив матрас подскочить. Та даже ботинков не снимает — болтает ногами, лёжа на животе. Чан ложится к нам третьим, прямо ко мне под бок, закинув руку на плечо — и мы теснимся. Прямо как в девяностых. Брат совсем беспечный, даже не знаю, как к этому отнестись. Ерошит и меня, и Чеён по волосам. Вспоминаю расстроенного Феликса весь наш ужин. Будто Чан об этом и не думает совершенно. На языке вертится долгожданный вопрос:

— Вы с Феликсом поссорились?

— Да нет, почему? — когда Чан так лёгок в разговоре, ему всё равно. Он разворачивается, и проводит по волосам.

— Он был расстроен, — я говорю даже больше, чем он. Дурно это всё.

— Я даже не знаю, — слегка дёргает плечами Чан, отведя взгляд в сторону, выдув губы. — Может, просто устал?

— Крис… — ложусь головой я на согнутые локти. — Что происходит?

— Ай-й, — умалчиваю своё негодование.

Если Крис начинает именно так свой ответ, на его языке это означает — «Хан, я не хочу брать за это ответственность». Я не смею даже тихо говорить о своём брате плохо — мой брат самый ответственный вампир, которого мне приходилось знать. Не он родился для трона — трон был выкован ради него. Однако, когда разговор заходит о Феликсе, мне становится беспричинно стыдно перед ним. И я надеюсь, он не стоит сейчас за дверью, и не подслушивает. Потому что Феликс по-несправедливому ранимый. Он хороший, правда. Но не для моего брата. Их отношения и без того похожи на американские горки. Если Феликс здесь постоялец, намертво прилипший к сидению аттракциона, то Чан — редкий гость, или лишь механизм, который только по счастливой случайности может забрести вверх. Или, проще говоря, Чан никогда его не воспринимал всерьёз. Чан ложится на спину, закинув руки за затылок:

— Тут нет ничего серьёзного, Хан, правда. Это опять твоя тревожность, но всё нормально. Лучше не забивай голову чужими проблемами, это твоя вредная привычка, — Чан пусть и непредсказуемый, но именно эта привычка давать мне щелбан по чёлке — всегда происходит, когда он хочет перевести тему.

— У тебя появился другой? — быстро доходит до Чеён. Крис демонстрирует свои клыки в улыбке. — А ну, колись давай! — девушка кулачком слегка ударяет Чана.

— У меня никого и не было, чтобы кого-то заменять, — Чан вздыхает на конце предложения, тепло улыбнувшись. — А тебе понравился кто в гареме?

— Что ты… — уши подрагивают от смущения.

Отворачиваюсь. «Ли Минхо, господин» — повторяет в моей голове Хёнджин зазорным голосом. Вздыхаю — и к чему эти ассоциации? Да, этот лавандовый парень безумно красив, не спорю, но в одной лишь модельной внешности и не заключена вся личность. Пусть он и… Действительно симпатичный. Нужно посмотреть на него ещё раз вблизи, чтобы знать, о чём говорить. Я переглядываюсь с Чеён. Клянусь, она скрывает свою телепатию, иначе не объясню, почему она так хитро ухмыляется, проводя ногтем большого пальца по губам. Та отводит взгляд, не скрывая улыбки.

— Хан, клянусь, тебе кто-нибудь обязательно понравится! — сжимает моё плечо Чан. — Там такие… Парни и девушки, закачаешься!

— Девушки, — подчёркивает Чеён, и Чан усмехается.

— Ладно, молодёжь, — тот хлопает меня по колену, и снова взъерошивает ей волосы. — Пошёл я. — Чан встаёт с кровати, и я тоже слегка поднимаюсь на руках. — Лис не ждёт.

— Ах, лис-с, — догадливо киваю я.

— Да! — Чан задорно кивает мне. — Я обязан вас познакомить, он правда классный! — аж подпрыгивает, когда у двери оказывается. — Короче, если что, Хан, меня знаешь где найти. Я комнату не сменил, придти можешь ко мне в любое время. — я благодарно киваю. — Чеён! — девушка поднимает голову, перевернувшись на спину. Голос Бана становится серьёзным, улыбка спадает с лица. — Не оставляй его ни на шаг. — Чеён учтиво кивает. — Ладно, добрых снов, мелочь!

— Эй… — Чан стучит в дверь, и тому открывают. Напоследок, Чан показывает мне знак мира, и двери за ним закрываются.

Я свободно выдыхаю, откинувшись назад. Чеён снова утыкается лицом в подушку, распластавшись по всей кровати. Я медлю с этой фразой, но в конец произношу:

— Поспишь со мной сегодня? Я… — всё же мнусь. Думаю, Чеён понимает меня на середине предложения, привстав на коленях, но я из себя выдавливаю. — Боюсь кошмаров.

— Какие кошмары, — легкомысленно фыркает Чеён, шлёпнув с себя буффало на пол. — Я с тобой, Хан. И не уйду. — та поглаживает мою ладонь. Кадык подрагивает. — Только… — Чеён снимает с себя радужную кофту, и стягивает брюки, небрежно бросив на пол. — Не буду я уж в одежде спать.

У Чеён довольно-таки милая привычка — спать в одном бюстгальтере, и трусах. Ещё в старом дворце, я всегда задавался вопросом об этом. Чеён же сама делилась, что может спать и без него, но чаще всего — не снимает его. Девушка распускает волосы, помахав ими, и ложится на живот.

— Ах, да, — я вспоминаю,

и снимаю с себя одежду тоже.

ЧОНИН</p>

Я не просыпаюсь под «встаём!», крикливым голосом Сонхва. Около меня не сопит Сынмин. Тело не ломит от кучи красных следов простыни. Голова не трещит по швам. Мне не прохладно, и меня не колотит. Я чувствую себя выспавшимся. А это значит…

— Добрый вечер, — я лениво разлепляю глаза от знакомого хриплого голоса напротив.

— Доброе… — я сам не договариваю. Сна в глазу не остаётся совсем.

Вот это пейзаж. Это… Блять. Так. Знаете ли, я лучше буду глядеть в потолок гарема. Буду давиться какой-то кашей, чем… Нет. Это уже выше моих сил. Бан Чан без одеяла, и без верха. У Криса есть кубики, а мне об этом никто не сказал?! Да где он так накачался?! Рельефы его тела вселяют в меня определенно точный типаж — австралийские, повторяю, парни. Нельзя так долго смотреть, Чонин. Отставить. Хватит. Чан замечает мой пристальный взгляд, обращённый к его телу. Ну, вот, пожалуйста. Кому сказано — нельзя так долго смотреть! Чан же усмехается:

— Каждый раз, когда я просыпаюсь, мне всегда душно, — ну, да, блять, конечно, жарко ему стало. — Я не люблю спать в одежде вообще.

Так вот, за кем весь гарем-то пытается приударить. Я теперь понял всё в этой жизни. Конечно, к нему очередь из всяких Хёнджинов стоит за дверью. Это я один, счастливчик, попал к нему в кабинет со словами «мне только спросить». Спросил. У таких широких плеч, этих ярко-выраженных шести кубиков. И такой обширной груди. Можно только посмотреть на то, как он дышит этой грудью качка — и всё внутри сожмётся. Он хорошо следит за собой. И как у него столько времени в зал ходить? Где здесь вообще зал? Я хочу пойти в тот же, что и он! Это нечестно! Шикарный пресс, гармоничное телосложение. Чёрт, его тело заслуживает кучу похвалы. Я вижу, как он разминает свои длинные пальцы, вытянув руки вперёд. Бан хрустит пальцами, нажимая большим пальцем на средний. Кровь из носа сейчас опять пойдёт. Шмыгаю:

— Убери это от меня, — Чан тепло смеётся, я же бросаю в него одеяло, и встаю.

— Ладно-ладно, лис, — безоружно поднимает руки Чан. Я отворачиваюсь к стене, закрывшись в одеяло. Чан не перестаёт смеяться, и чем-то шуршит. — Я всё.

Я поднимаю голову, снова повернувшись к Чану. Это… Ладно, уже не так вульгарно. Он напяливает на себя открытую чёрную майку, и теперь, я замечаю массивность его рук. Ярко выделяющиеся вены на ладонях, и на запястьях. Округлые бицепсы, чуть ниже плеч — не такие огромные, как у качков, но в меру подходящие широким плечам Чана. Так и хочется прикоснуться к ним. Сжать их, тыкнуть в них пальцем, поиграть с ними. Чан себя недооценивает. Уверен, если бы он посмотрел на себя с моей стороны, он бы тоже захотел рот закрыть, чтобы слюна не потекла.

— Я с тобой не разговариваю, — не хочу на это глядеть, поэтому, я смущённо смотрю в стену.

— Никогда ещё не слышал таких комплиментов о своём теле, — не могу смотреть ему в глаза, лишь только в его накачанные предплечья. Голос Чана приближается, и я не замечаю, как Крис оказывается прямо под моим носом. — Ладно-ладно, я сейчас оденусь. Чего желаешь на завтрак?

— Я… Ну, хотелось бы… — отодвигаюсь от нескрываемого смущения. Веди себя уверенно, пока сам в это не поверишь. — Бутербродов с мясом. Сейчас же.

— Ну, сейчас же так сейчас же, — пародирует меня Чан с глупой улыбкой, и Бан отходит от кровати к двери вновь.

Он стучит в дверь, и я сначала этого не понимаю. И секундой погодя, до меня доходит. Вампиры королевских кровей имеют право стучаться изнутри, пока им не откроет стража снаружи. А вот, когда уже Чан сам кого-то желает посетить, ему можно и не стучать. Кто вообще посмеет ему перечить? Вот, Феликса да, можно и не впускать, он не такой главный, как Чан. С мыслями об ошарашенном взгляде Феликса, я встаю с кровати. Не могу выкинуть из памяти эти яркие голубые глаза, которые будто без слов спросили «ты что тут забыл?!». Пока Чан, выпрямившись, прямо в майке, перечисляет страже меню на сегодняшний завтрак, я обхожу вокруг кровать.

По сути, я двадцать два часа уже не вставал. Если не больше. Я даже ни разу не захотел в туалет. Это невозможно, и до жути меня пугает. Верчу головой, рассматривая потолок. Пахнет воском — горящие свечи свисают с потолка. Ступаю на мягкий узористый ковёр на полу, с рисунками цветов прямо у пальцев на ногах. Прямо у кровати стоит белая столешница, обвитая золотыми ножками. Глаза разбегаются по комнате. Вижу дверь справа от нас, от которой холодом веет. По прозрачным белым шторам догадываюсь, что там балкон. Я лишь лениво прохожу мимо. Гляжу на письменный стол, точно того же белого цвета, и с золотыми ножками. Перед Чаном закрывается дверь. Бан обращает внимание на ходящего по комнате меня:

— А! Туалет, ванная у меня личные — там! — Бан показывает в слившуюся с цветом стены маленькую дверцу.

Я дёргаю её золотую ручку, единственную дающую знать, что здесь что-то есть. И первое, что я вижу, открыв дверь… Невообразимое зрелище. Будто бы из восемнадцатого века османской империи, я переместился в двадцать первый век Южной Кореи. Душ оформлен, как современный. Пусть комната и совсем маленькая. Кабинка здесь прозрачная, да и в зеркале с подсветкой я вижу удивлённого себя. Под зеркалом большая квадратная раковина, с шкафчиком под ней. Невероятно. А рядом одиноко ютится унитаз. Ух ты. Я засовываю голову в проём — нажимаю на выключатель справа от меня. Свет щёлкает, и здесь становится темно. Я поворачиваюсь к Чану, то есть, к его рукам. Взгляд опять падает не туда, куда надо. Чан улыбается, наклонив голову:

— Как тебе?

— Уютно — ничего не скажу, — скромно подхожу я, скрестив руки, к нему.

Я встаю на расстоянии вытянутой руки от него. Заглядываюсь в его серые радостные глаза. Он стоит свободно, совсем не напрягаясь. Но если выпрямится — его плечи широко разведутся, и я уже не сдержу своего желания дотронуться до него. Чан делает шаг ко мне. Хочется отдалиться, но быстро ловлю себя на этой мысли, и не шевелюсь. Я смотрю на оголённые плечи, и не осмеливаюсь поднять глаза. Чан делает ещё один шаг ближе. Расстояние всё меньше уменьшает сантиметры.

— Как себя чувствуешь?

— М-м… Я выспался, спасибо.

— Рад слышать, — его голос приближается. — Эй. Посмотри на меня. — я вздыхаю, опустив плечи. — Ну же, посмотри! — я еле могу поддержать зрительный контакт.

Его серые глаза с теплотой обволакивают всю мою душу. На меня так смотрел только… Юджун. Последнее, что я о нём помню, увы, и то в неосознанном возрасте. Как раз, перед его смертью. Может быть, поэтому я и боюсь этих заботливых глаз? Опасаюсь этого любвеобилия? Ведь мой старший брат, по сути, единственный человек за всю мою жизнь, который любил меня той самой любовью, которой удосуживают младших детей. Заслуженно, хотят показать им, что они достойны этого мира, заслуживают этой жизни, все их любят. После смерти Яна Юджуна, в мои четыре года, на меня уже никто не смотрел так, будто я заслуживаю всего на этом свете. Ни мама, ни папа, ни одна из влюблённых в меня дурочек.

— Что случилось? — обеспокоенно глядит на меня Чан. А он?

Не могу поверить. Я действительно плачу? Глядя в его глаза, у меня действительно идут слёзы? Бред. Вытираю мокрые щёки, смущённо шмыгнув. Чёрт.

— Эй… — он подходит ко мне, и разводит руками. Я неохотно, но иду в его объятия. Чан обвивает мои плечи руками, крепко прижав меня к себе. Как Юджун. — Что такое? Что ты чувствуешь?

— Мне больно!

У каждого ребёнка есть то самое падение в детстве. И у меня было. Это был жаркий, летний день — брат вывел меня погулять. Я плакал на весь двор, ко мне подбежал мой брат. Новый, подаренный велосипед врезался в дерево. Вот чёрт. Я не справился с управлением, и уже в первый же день с новым великом врезался. Мне отдался удар в лоб, и я отлетел от дерево. Плюсом к этому, моя нежная детская кожа проехалась по земле. Слёзы сами молнией громыхнули из моих глаз, и я закричал на весь двор. Брат, бросив своих каких-то друзей старшеклассников, подбежал ко мне:

— Чонин! Ну, что ты опять натворил? — брат поднял моё заплаканное лицо. Моя нижняя губа истерически задрожала. Слёзы обжигали щёки, и я сильно плакал. Как сейчас. — Сильно больно?

— Д-Да…

— Так…? — погладил меня по больному месту Юджун. Я ойкнул, и подпрыгнул. — Ну… — неприятные ощущения пронеслись по всей моей голове. Тот подул на синяк или ранку, уж не помню. — Пусть у кошечки боли, у собаки не боли, а у Чонина не боли! С таким крутым братом тебе ничего не будет страшно! — я улыбнулся. Тот повернулся ко мне спиной. — Ну, запрыгивай и пойдём, Чонин, пойдём. — я послушно прыгнул ему на спину.

Спина старшего брата Юджуна казалась мне непробиваемой скалой. Я буду сидеть у него на затылке, и вся боль пройдёт. Он потащит меня, я скажу ему:

— А что с велосипедом-то делать?

— Доверься мне, — лишь улыбнулся бы мне брат.

А через полтора года, улыбался он мне уже с могильной плиты. Перевязанный чёрной ленточкой. Мне было шесть лет, когда я впервые пошёл на похороны. Я рыдал на всё кладбище, мама шипела на меня со словами «хватит». Отец говорил «он слабак, Чонин». Но я и успокоиться не мог. Мне уже никто не сказал бы:

— Пока я с тобой, бояться нечего, — не погладит по голове с этими словами. — Я тебя защищу! — и никто не пообещает мне с улыбкой.

Вместо этого, я увидел своего брата в петле. Мне было шесть лет, когда мой старший брат — Ян Юджун покончил с собой. Ян Юджун не сдал экзамены, когда мать и отец так на него давили с этим. Юджун побоялся их реакции. Устрашился моего разочарования. И решил его избежать. Самым отвратительным способом.

И почему это именно то, о чём я вспоминаю у Чана на плече? Хлюпая ноздрёй, я не могу забыть брата.

— Всё нормально, я рядом, — поглаживает меня Чан по спине. Как Юджун.

— Всё нормально, это всего лишь вещь, — мама поколотила меня за велосипед. Сказала, что больше ничего не подарит на день рождения. Я плакал. Юджун меня защищал. — Хочешь, я круче куплю?

— Д-да… — Юджун гладил меня по спине. Я прошмыгивал ему прямо в ключицы, пока он стоял на коленях.

— Что ты сейчас чувствуешь, Чонин? — его голос переходит на ненавязчивый шёпот.

— Я… — и вот, опять.

Да я и слова сказать вслух не могу. Руки так и висят, как у куклы, пока он меня крепко себе прижимает. Чан думает, что я сейчас продолжу. И ведь правда — терпеливо ждёт. А я не могу и слов выдавить. Это же глупо. Я начал плакать, только потому что вспомнил брата. Ни с того, ни с сего. Что за хрень? Прекрати. Я не вспоминал о нём с момента его смерти.

— Господин, Ваш завтрак, — Минки заносит в нашу комнату поднос с едой и ставит на стол.

Чан не убирает руки от меня, я же заметно слегка отстраняюсь. Пусть и Минки с глупым недоумением моргает на меня, вслух он ничего не говорит. И спешит уходить, пока Чан гладит меня по предплечью. Будто нас застукал за чем-то более интимным.

Завтракаем мы уже молча. Вернее, как — Чан продолжает ждать ответа, а я заглатываю бутерброды с кусочками буженины. Запиваю это дело лимонным чаем. Как же мне сейчас стыдно за произошедшее, чёрт, чёрт. Уже и слёзы просыхают. Достаточно было поесть, чтобы придти в себя. Но нет. Чан не дожидается ответа, и продолжает:

— Чонин, как ты?

— Хорошо, — пью я чай до самой лимонной дольки на губах.

— Посмотри мне в глаза, — чтобы опять расплакаться? Вздыхаю, и вынужденно поднимаю голову. — Да-а, так и надо. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — с ноткой раздражения повторяю я. Чан недоверчиво наклоняет голову, и молчит. Я тяну руку к бутерброду. Это меня начинает бесить. Он ничего не говорит. Сука, всё ещё смотрит, сидя напротив меня. — Если ты об этом, то я… Могу ли я отложить этот разговор?

— О чём? — я же сейчас накричать могу на этот вопрос. Но видя его непринуждённое выражение лица, язык не поворачивается.

— Кхм, — хмурю брови. — О том, что только что было.

— Ну, хорошо, — по голосу слышно, что он сам опечалился произошедшим. Чёрт, не хотел и ему утро испортить.