Глава 8. Путилин и февраль (2/2)
Законченных преступников и страшных убийц Иван Дмитриевич допрашивал лично с глазу на глаз. Незлобливое, без мордобития, отношение к криминальному элементу давно снискало ему известное уважение в их среде. Обаятельный собеседник, он умел и к заскорузлым сердцам подобрать ключик. Пару раз начальник брал Якова посмотреть на такое дознание и Штольман видел, что Путилин испытывает скорее жалость, чем неприязнь к тем, кого ловил. Они охотно выходили с ним на разговор, а он сокрушенно журил их, как детей, когда они сознавались.
Это впечатляло Якова до глубины души.Меж тем, Штольман все еще не вел самостоятельных расследований, бегал по мелким дознаниям в город и был прикован к бумажной работе. Стол, за которым он сидел, считался архивным. Шкафы за спиной ломились под тяжестью старых уголовных дел. К Якову регулярно обращались за той или иной справкой, и однажды увлекшийся содержанием папок, он втянулся в изучение старых историй. Убийцы, мошенники и прохиндеи так и зарябили в глазах. Яков наловчился подмечать те или иные приемы следователей, сочувствовал прорывам и досадовал задержкам в следствиях. Наконец, он вскипел настолько, что начал проситься расследовать какое-нибудь убийство, но Иван Дмитрич был непреклонен:- Рановато Вам, юноша. Мне сейчас некогда натаскивать Вас в городе. Вы уж изучайте дела, присмотритесь к методам дознавателей. Будет Вам практика впрок.- Помилуйте, какая тут практика! – горячился Яков. - Надоело читать, Иван Дмитрич, поручите мне какое-нибудь задание!- Не торопитесь, юноша, не ву торопе-па! - острил сыщик на его горячность. И опять убегал в ночь. А Яков поражался вслух:
– Когда он спит, господа?– Вы еще не знаете Ивана Дмитрича, Штольман. Он вообще устали не ведает, – низким шепотом свистел полицейский надзиратель Келчевский, волоокий сорокалетний брюнет, бывший артиллеристский капитан.
– Помнишь, как тогда? – и он повернулся к своему напарнику Прудникову, бывшему корнету из улан, успевшему послужить чиновником особых поручений при губернаторе Шувалове.
Тот сидел за соседним столом, склонив гвардейские плечи, и клевал прибранными пшеничными усами в недописанный рапорт.Яков вопросительно посмотрел на обоих. Прудников мгновенно проснулся и, сверкнув искрами хитрых глаз, словоохотливо доложил:– Было у нас дело в 56-ом. Шайка душителей из босяков, сущие звери, на всю столицу ужас навели. Долго их словить не получалось… Меня еще прислали тогда от губернатора в Нарвскую часть, к ним в помощь... – он небрежно кивнул в сторону. - Не справлялись! – и насмешливо взглянул в потемневшие глаза Келчевского, продолжая, - у них и оружия толком не было, один гладкоствольный, моя шашка, да кулаки. Иван Дмитриевич тогда с кастетом ходил…
- Мы устали, это так, - не выдержал бахвальства напарника капитан, - даже унывать начали. Градоначальник рвал и метал, горожане по улицам ходить боялись. А Иван Дмитриевич! – он потянул эффектную паузу, - оделся бродягой и один пошел в шайку! Завел дружбу, да заночевал в притоне, верите, Штольман? После этого уж мы их выловили…
– Один?! – восхитился Яков, и щеки его загорелись.– Господин Келчевский, не провоцируйте понапрасну юную храбрость, это дурная привычка! – стянув губы в комок, обронил напарнику бывший уланский корнет.– Господин Прудников, придержите Ваши причитания для нежных барышень, на меня они не имеют влияния.- Что вы сказали, капитан? – золотистые брови Прудникова угрожающе сдвинулись. - Мои причитания?! Вы как есть дурень стоеросовый, Ваше благородие. Это лишь необходимая военная тактика.
- Военная тактика! – довольнейший капитан Келчевский заиграл скулами так, как будто ждал этой реплики всю жизнь. – Ха. Ха. Ха. Что Вы знаете о военной тактике, корнетик? Вы еще у губернатора бумажки марали, штабная Вы крыса, когда я на Крымской кампании в артиллерии инженерил, а после с Иван Дмитричем злодеев ловил. – и широчайше улыбнулся белозубой улыбкой.- Штабная крыса?! Да я! Да Вы!... – задохнулся от негодования Прудников и, бессильно сжав кулаки, поднялся из-за стола. Напарник покусился на святое – хрупкую нейтральность в вечном споре служивых о первенстве их войск. Обиженный до глубины души Прудников пыхтел, силясь что-то сказать, но не находил слов.
?Опять поссорились?, - рассмеялся тихонько Яков и отошел к своему столу. Он зажег лампу, хлебнул остывшего чаю и открыл дела. Он так привык к регулярным пикировкам разных и совершенно неразлучных Прудникова и Келчевского, что воспринимал это частью рабочего уюта. Теперь они два дня будут горячо выяснять армейские отношения.Так все и шло до Крещения. А потом их закрутила другая реальность, или он сам изменился?...
Постепенно начала накапливаться усталость. И утренние совещания, и разбор дел, и беготня по улицам начали сливаться в один монотонный повторяющийся день, полный жестокой рутины. Дела с грабежами и пьяными насилиями наплывали одно на другое, и не успевали они в отделе худо-бедно расправиться с одним, как тут же появлялось следующее. К концу января стало совсем худо: случилось жесткое нападение на семейство, где жертвами стали дети…Вся полиция была на ногах, но сыскари метались без толка. Иван Дмитриевич потерял покой, разрывался и ночевал в кабинете.Потом пришел февраль. Едва начавшись, и он не принес долгожданного облегчения – все те же дела, одно другого грязнее. Да все как под копирку: из-за нескольких рублей убивали на дорогах… Все устали. Теперь уже все. Людей не хватало и Путилин, скрипнув зубами, поручил Якову в паре к Ицкой дело по ограблениям купцов.Яков вспомнил, как его сердце подпрыгнуло и сделало кульбит где-то в горле, он уже и не надеялся…*** Случилось так, что 4 февраля, по исходу Сретения Господня, в отдел обратился незадачливый помещик Костромской губернии Евстрат Петрович Калинкин. Он приехал в Петербург на закупку лошадей и фуража для собственного конного предприятия - с 30.000 рублей в кожаном кошеле, который был припрятан в тайной полости на исподнем. Но… утром, одеваясь в гостинице, кошеля господин Калинкин не обнаружил. Где и когда был потерян кошель, вспомнить он не мог. И с растерянной надеждой кинулся в Сыскное.Исчезновение тучного купецкого кошелька поначалу вовсе не взволновало Путилина. Калинкин выглядел типичным провинциальным олухом: с завитыми локонами и распушенными усами на мясистом лице, в лисьей шубе и шапке, в поддевке на красную рубаху, он походил на сельского медведя, случайно забредшего в столичный театр. Сидя на стульчике, трещавшем под ним, как сухая лоза, купец непрестанно вытирал блестящий лоб и с неожиданно тонкой жалобой в голосе молил:- Ради Бога, господин Путилин, помогите моему несчастью! Тридцать тыщ как в воду канули… Ваше Высокоблагородие, мы о Вас наслышаны в наших палестинах - Вы способны на чудеса! Помогите вернуть кровное… Вот, у меня тут… не побрезгуйте… – он завозился и достал из кожаной торбы, брошенной у ног, завернутое в тряпицу подношение. По кабинету поплыл богатый чесночно-укропный дух.- Что это? – удивленно вскинулся Путилин.- Так ведь сало наше, калинкинское! Самолучшее! Солим для всей округи – соседи в очередь выстраиваются. И вот, ежели еще настоечки чудодейственной прибавить, анисовой, так оно в самый раз будет! Настойка - чистая слеза, не побрезгуйте!И выставил на стол зеленую бутыль, наполненную маслянистой жидкостью.
Иван Дмитриевич с утра работал над свежим неприятным делом: выкупленный в честь Сретения из Литовского замка проворовавшийся писарь убил своего благодетеля и ограбил. Путилин в волнении бродил перед картой, заложив руки за спину, совался носом в районы и рассеянно отвечал купцу. И потому, увидев нежданные подарки, он сглотнул набежавшую слюну и нервно произнес: - Уберите безобразие! Не положено! Прошение Ваше примем по всей форме, а за результат ручаться не стану – Вы ведь даже не помните, где деньги потеряли.Он велел Якову снять показания и забыл о купце. Незадачливый понурый Калинкин отошел в дальний угол к столу Штольмана – и принялся оформлять прошение.
Но когда на неделе к ним наведался уже четвертый купец, да все с тою же бедой, Путилин навострил нюх. Последнее ограбление произошло на Никольском: с купца мало того, что деньги, еще и перстень именной сняли.
Туда-то Штольман с Ицкой и побежали в первый раз мелкой трусцой - чтобы не мерзнуть. Пока бежали до рынка, рыжий сбивчивым екающим звуком выговаривал на бегу:- Про мою жизнь роман писать можно, Штольман!- Расскажите, Погиляев?!- Значит, служил я мальчонкой в лавке у портного, потом подрос и до 54-го ошивался с босяками, а потом встретил Ивана Дмитрича, - он усмехнулся, - и с тех пор служу у него верой и правдой…Он повел крючковатым носом и замолчал.- И что же? – Яков дернул Ицку за рукав.- Идите к черту, Штольман! – неожиданно выкрикнул Ицка и сморщился. – Делом надо заниматься, некогда мне тут с Вами лясы точить, – добавил он и быстрым жестом отер скулу.Яков хмыкнул и отстал.Так и начался их бег по кругу. Когда через неделю в семь утра начальник созвал в кабинет всех сыскарей, приставов и чиновников по особым, чтобы выяснить:- Что сделано за неделю?
Штольману похвастать было нечем. Ицка куда-то запропастился.*** Кокушкин мост, как маленький ключик, открывает узкую щель Столярного переулка. Яков ступил на мост и пошел, упрямо сопротивляясь снегу, но тот обрушился на него удесятеренной лавиной! Налетел ветер и завертел жгучие буруны, захлестал лицо колючими пощечинами, пробрался к самому телу, и вмиг выстудил теплое нутро.
Якову стало не по себе… Замерзший канал темнел по сторонам неясным провалом, и Штольмана вдруг бешено, невыносимо потянуло спать… Редкие встречные показались ему привидениями. Они медленно выступали из белой крутящейся мглы, уплывали за плечи и таяли…
Штольман ощутил озноб испуга. Он обнаружил, что на мосту совсем один. Он все шел и шел, но как будто вовсе не двигался. Малюсенький мостик не выпускал его, а может, не впускал… К тому же он потерял ориентиры и не понимал, в какую сторону шагает - вьюга морочила ему голову.
Вдруг из этой белесой пены, в которой ничего уже не было видно, выступил человек в битых очках, перевязанных бечевкой. Человек притиснулся к Якову, и Штольман разглядел странно бледное, светящееся лицо… Сутулый, неопрятно одетый, но трезвый человек ухватил Якова за рукав и, перекрикивая ветер, с задыхающимся торжеством выпалил:- Некоторые глупцы, лживые крикливые глупцы, не поняв тайны, осмеливаются бросать вызов аду! Тем они убивают величие истинного подвига! Думая найти лесть там, где должно видеть только постижение……Ветер сорвал и унес слова… Якову послышалось из снежной мглы:- Ааааээюют. Ааайся…Нечеткие очертания бродяги померкли, но вдруг, следующей вспышкой он дохнул в лицо ошалевшему Штольману и безумным оракулом взвыл:- Юноша! На вас вся надежда!Яков, вконец обессиленная надежда столичного сыска, застыл, уставясь в разбитые стекла очков, и, не видя глаз бродяги, не видя за ними ничего, впал в постыдный ужас! Очки теперь отблескивали каким-то синим свечением, и к ним не прикасался снег... Яков, цепенея, созерцал в глубине битых плошек только два пика своего башлыка – два желтых всполоха, отчего приставший бродяга сделался совсем уж инфернальным. Стекла очков, два неподвижных глаза - кошачьих, египетских, неотступно светили ему в лицо. А их хозяин опять потерял очертания в бешеной метели.Якова прошиб пот. Откуда-то нашлись силы, и он дрожащей рукой отстранил невидимого проповедника. Странное приключение словно разбудило его, кровь побежала по жилам, и он бегом рванулся прочь.
-Не ходи туда, капитан! Возвращайся, убью-у-т! - понеслось ему вслед.Последним рывком выскочив с моста, Яков Штольман покинул странное место и смог отдышаться. Снегопад опал и стих. Штольман снова увидел знакомые небеса, и дома, и конки…
В Петербурге царило обычное февральское утро.