Глава 8. Путилин и февраль (1/2)
Февраль, 1867 год***Стылое февральское утро медленно бродило по громаде Петербурга.Словно чиновник в худой шинели, только что потерявший место, ономыкалось по набережным, обледенелым пристаням, совалось в подворотни, и душные портерные в скорбных поисках забвения…Под свинцовым небом качалась кисея неостановимого снега. Соборы и шпили запутывались в снежистых сетях, словно рыба в заливе под рыбацкими руками. Редкие фонари и голые деревья мутнели… теряли очертания, меркли в белых косых росчерках. А в глубине этого заштрихованного дагерротипа смутно проступали темные дома.
Их высокие угрюмые валуны с ослепшими глазницами окон сегодня не отражали звуки: ни копыта извозчичьих лошадей; ни ругань грузчиков, катавших бочки; ни посвисты мастеровых - не были слышны и за два шага. Город словно обеззвучел. Все скрадывал, все смывал быстрый снег, с его шепотками вдоль улиц неслась какая-то другая жизнь…
Склоненный долу Яков шел, преодолевая метель, вдоль узкого ложа Екатерининского канала.
Слева – над высоченным доходным домом со съемными койками работных людей пенился дальний шум Сенной площади. Метель не была помехой неизбывно живому механизму толкучки, и это огромное, кишевшее на разные лады людское варево из точильщиков, барахольщиков, сбытчиков краденого, минутных сапожников и торговцев всевозможной едой - слитно стучала и гомонила, приглушаемая снегопадом, и казалось, что из глуби заснеженного пространства утробно гудит большой кит…Едва вынырнув из чрева этого кита, где в сутолоке и давке они с Ицкой Погиляевым производили допрос, сыскной агент Штольман впал в какое-то вязкое, рассеянное состояние.
Он впадал в него уже несколько дней, проваливаясь и выскакивая на поверхность реальности, однако, продолжал непрерывно двигаться и говорить – как будто спал с открытыми глазами. С закрытыми он толком не спал вот уже две недели…
Яков брел, надвинув острый башлык, повязанный поверх шинели и фуражки, - с колючим песком в глазах и затуманенной головой, и думал о том, что дело по виртуозным ограблениям купцов, которое Путилин поручил им с Ицкой, не клеилось.
Заезжих купцов облегчали на весомые кошельки на толкучках и народных простецких рынках вроде Сенного, да Апраксина, куда те забредали по неосторожности. Да так ловко, что ни лиц, ни даже момента воровства пострадавшие не смогли заметить. Кто обчищал их и где тратил деньги – оставалось загадкой, никаких следов не было. Иван Дмитрич получил нагоняй от градоначальника, очень кипятился, грозился отправить на розыски весь отдел, но не мог оторваться от собственных расследований и потому поручил занозистое дело Ицке с Яковом:- Сработаетесь, - коротко сказал он, - вы оба башковитые и юркие. Ищите воров.И они искали. Двенадцать суток, как взмыленные савраски, бегали по городу, но безрезультатно. Без конца опрашивали мелких карманников, дергали перекупщиков, уже намозолив совесть низовому элементу, – но никто ничего не слышал. Они переодевались мещанами и болтались на торжищах - поигрывали сторублевками. Ругались о поросятах и пеньке, и даже приобрели у спекулянтов модные процентные бумаги Блокка, но так и не привлекли нужного внимания.И только лишь сегодня, в середине февраля, случайно наткнувшись на знакомого долговязого щипача - Ицка поймал его за рукав, когда тот хотел прошмыгнуть мимо, – им забрезжила надежда. Мелькнула рубиновым хвостом маленькая зацепка в виде приметного перстня, снятого с пальца одного зазевавшегося купца…
*** Ицхак Погиляев, юркий еврей 28 лет отроду, которого все величали попросту - Ицкой, был маленький, да рыжий, и гляделся совершенным подростком. Он знал Ивана Дмитриевича десять лет, еще с прошлого места службы в Нарвской части. Путилин неимоверно высоко ценил его, и когда создавалось Сыскное, то переманил рыжего за собой. Путилин любил поручать ему самые трудные розыски.Заостренный нос и скошенные глазки под красными веками делали веснушчатое Ицкино лицо как бы подслеповатым и больным, отчего на сторонних людей этот человечек производил впечатление полной ничтожности, не стоящей и внимания. С этим ничтожным видом он и проникал повсюду.
Рыжий знал все ходы и выходы злачных мест непарадного Петербурга. У него в знакомцах водились осведомители, проститутки, сомнительные дельцы и прочие личности - все были чем-то ему обязаны и с охотой делились тем, что слышали…- Как он попал в стражники, я не знаю, - весело бормотал Иван Дмитрич, однажды вечером обгладывая куриную косточку за небогатым семейным ужином, куда Яков по обыкновению был приглашен.
Гость как раз разворачивал для Косиньки, прыгавшего от нетерпения, конфеты из кулька, принесенного в подарок вместе с копеечной книжкой. Татьяна Константиновна с улыбкой наблюдала за их занятием, а Иван Дмитриевич благодушествовал!Они сидели в столовой под теплым абажуром, и Штольмана в который раз изумляло, как дома из строгого и горячечного начальника Путилин превращался в говорливого обывателя, в своем расшитом халате похожего на южнорусского помещика. Иван Дмитриевич посмеивался в усы, много шутил, воодушевленно жестикулировал и вертелся, и, не замечая того, походил повадками на своего пятилетнего сына.- Ицка труслив, как заяц, - продолжал Иван Дмитриевич, - но сыщик он отменный! Я в него сразу вцепился, - вдруг рассмеялся он какому-то мелькнувшему воспоминанию. Потом, назидательно выставив указательный палец, с внезапной серьезностью сказал, - Вы, мой друг, поучитесь у этого природного гения! Всему, чему сможете.
- Непременно, Иван Дмитрич, почту за честь поучиться у него, а… - Якову не дали договорить: мать ненадолго отошла и Косинька стянул со стола весь кулек. Конфеты просыпались на пол, и мальчишка радостно заплясал над ними. ?Вот непоседа!?, - крякнул Иван Дмитрич и полез собирать конфеты.- Татьяна Константиновна! – крикнул он в кухню отошедшей жене. - Помните, ярассказывал?!
Он живо повернулся к Якову:- Как Ицка вещи ворованные в младенческих пеленках нашел? Я тогда еще награду получил!- Награду! – вскинулся Косинька на отца и его карие глазенки заблестели.- Иван Дмитриевич! Опять Вы при Косиньке распаляетесь, не надо! - Татьяна Константиновна вплыла в столовую уточкой, с объемным животом, прикрытым шалью, и поставила на стол блюдо с золотистыми пирожками. - Сынок, не слушай отца. Няня, уведите его, спать пора. – обратилась она через плечо к вошедшей нянюшке.Положив теплую ладонь на плечо Штольману, она улыбнулась и окинула мужа мягким взглядом:- Кушайте, Яков Платонович, кушайте. Вы его сильно не расспрашивайте, иначе он Вас до ночи заговорит.- Да что Вы, Татьяна Константиновна, - засмущался Яков, краснея до корней волос, - я, напротив, перенять хочу все премудрости. Иван Дмитриевич мне пока не поручает серьезных расследований… И я…Но Путилины опять отвлеклись от гостя: отец трепал шаловливого сына по загривку, а мать чмокала его в маковку на ночь. Яков улыбнулся. Его здесь хорошо кормили, обдавали лаской и теплом, как близкого родственника, но совершенно не слушали! Семья жила мирно и чуть бестолково, однако находила время и для него, бессемейного юнца. И он был благодарен этим радушным людям…- С таким нюхом, как у рыжего, у меня ни одно следствие не пропало! – сказал Путилин на прощанье, провожая Якова до двери. -Когда уже и отчаивался порой, я говорил ему: ?ну-ка Ицка, покажи фокус!?, и он, поди ж ты! - вытаскивал вещи из трубы аль из печки! Быть бы ему первостатейным вором на мою голову, но его страстно увлекает розыск, – и засмеялся.Вскоре после этого разговора Иван Дмитрич поставил Якова с рыжим в пару, и послал на расследование грабежей.
*** Напарник был хорош! Вымотанный бессонницей и беготней по Сенному Яков с яркой завистью наблюдал, как Погиляев за один прием выуживает из болтающегося селедкой длинного щипача нужные сведения.- Стой, Артамоша, дело есть, - по обыкновению кося мимо, просипел Ицка в застежку щегольской пелерины, явно снятой с какого-то денежного плеча и пристроенной воришкой поверх дырявого армячишки.- Я завсегда, со всем удовольствием! – мгновенно уверил Артамошка, опалив Ицку сверху вниз честными, навыкате, глазами, и прижал руки к щегольской обновке.- Скажи-ка мне, брат - не слышал ли ты, кто помыл с верхов купцов заежьжих? Ловкая такая бестия. Следов никаких! Музыкант работает, аль еще кто, не знаешь?…- Музыканта я с лета не видел, господин Ицхак, гастролирует где-то… А вот про эти удивительные со всех сторон случаи слышал. Третьего дня взяли мы, значит, полштофа с Васей, кильки с лучком насунули с прилавка, сидим, и тока я ему и говорю…- Ты про вкусное мне потом расскажешь, Артамоша, - маленький Ицка тряхнул длинного так, что тот икнул, - сядем с тобою, потолкуем за жизнь. Сейчас по делу расскажи, некогда мне.- Так я же и говорю! Вася мне излагал, что его знакомому барыге один залетный предлагал перстень купить рубиновый с именной гравировкой, снятый с раззявы вместе с большими тыщами. Так он не стал…- А что же он к барыге пошел, в ломбард не сбросил?- Этого я не знаю, господин Ицхак. Светиться, наверное, не хотел, мутный он какой-то, неспокойный был - Васин барыга его не полюбил. И сплавил к Тряпичнику.- Который в Столярном квартирует?- Там, вестимо… Только он уже неделю дома не живет, все на Апраксине шастает.
- Хмм, проверим… Как выглядел этот залетный?- Вася сказал, вроде ярославский - белесый и глаза: один голубой, а другой с бельмом. Сам работает, безартельный.- Молодец! - тряхнул Ицка Артамошку и отпустил его, - более не держу.
Махнув на прощанье пелериной, долговязый за секунду растворился в снегопаде.Перстень следовало быстро проверить, пока не канул без вести. Сговорившись встретиться позже, они разделились: Ицка побежал влево – по скупщикам и ломбардам Апраксина, а Яков - вправо, на квартиру Тряпичника - в пугающий район Столярного переулка.
*** Нырнув в белое безмолвие снегопада на Екатерининском, Яков вдруг подумал о том, как невзначай, незаметно все изменилось. Первая эйфория от сыскной работы осталась в далеком вчера. Онзаметил и это его удивило: Яков Штольман больше не тот восторженный мальчик, который полгода назад пришел работать к Путилину, снял свою первую комнатку, и летал на работу на крыльях восхищения, словно рыцарь к прекрасной Даме.
Тогда сыщицкая стезя казалась Штольману блестяще-героической, полной захватывающей лихости. Он гордился своим местом и с небрежным шиком ронял поклон, здороваясь у дверей с дежурными.
Ему казалось, что и дела в отделе особенные, и люди – будто древние витязи, наделенные скрытой силой. В суровом молчании, как жрецы, они разбирали дела просителей, и белые кителя на фоне карт придавали их труду характер строгого служения. Якову казалось, что в Сыскном всем заправляет невидимая сила знания и мужества, и эта сила покорила его с первой минуты.Ежедневные совещания в кабинете Путилина у огромной карты Петербурга… Короткие команды, звучащие заклинанием. Сборы и переодевания сыскарей, совавших оружие по портупеям и карманам, - четкие движения бывших унтер-офицеров имели ту скупую точность, что похожа на сверхъестественное вдохновение. Штольману каждый штрих казался значительным. И всем этим действом руководил Путилин с видом строгим и задорным.Этот человек ничему не удивлялся, и словно не ведал износа и грусти, расцветая от каждого нового кровавого происшествия. Легендарный сыщик был в своей стихии и походил на гончую, всегда готовую бежать по свежему следу, - обилие дел прибавляло ему сил. Путилин являлся в отдел то в диких лохмотьях, то гладеньким мещанином, то засаленным мастеровым, когда мокрым, когда в саже, так что и не сразу узнавали его.
В очередной раз разыграв дежурного, который ревел:- Куда прешь, бродяга?! …Ой, не признал, Ваше благородие, прощения просим!Он стремительно влетал в кабинет, переодевался, заказывал чаю и ватрушек, и через полчаса становился самим собой – подтянутым, чуть насмешливым начальником Сыска.