Глава 4. В Затонск (2/2)
Тот день перевернул его жизнь. В тот день кадет Штольман стал инженером своей души…*** Заиграл военный оркестрик, провожая роту юнкеров, должно быть на стрельбы… Штольман очнулся от воспоминаний, сморгнул с ресниц блики далекого детства и завертел головой.Перекрывая музыку, задребезжали под куполом заливистые свистки. Столичное небо пробилось в перекрестья огромных окон полуденным солнцем, и рослый громогласный швейцар объявил московскую посадку.Преодолевая небольшую толчею, Яков предъявил билет, и вот уже обер-кондуктор с мягкими манерами, встречавший пассажиров первого класса, проводил его на место.
В вагоне было многолюдно. Пассажиры в праздничной эйфории долгого путешествия рассаживались по мягким бархатным диванам, заполнявшим вагон. Статские, офицеры с женами, два генерала, несколько крупных купцов, изящные дамы в дорожных костюмах - по всегдашней безотчетной привычке отметил Яков подробности, чтобы навсегда задвинуть их в глубокий ящичек памяти.Хорошо, что в вагоне не встретилось ни одного знакомого, он бы этого не вынес. Осматриваясь на вокзале, Яков не заметил слежки – очень хорошо, значит, никто не знает, что он так сорвался…- Пожалуйте-с, господин Штольман, Ваше место, - поклонился обер-кондуктор, - приятного путешествия!От окна живо обернулся очень элегантный господин лет сорока, совершенно седой, с прибранными усами и волоокими выразительными глазами:- Здрааавствуйте. – преувеличенно-сердечно поприветствовал он Штольмана и протянул руку, - будем знакомы, Паратов Сергей Сергеич, золотопромышленник.- Штольман, Яков Платонович, надворный советник, - пожал он крупную кисть и тут заметил, что сосед его сильно навеселе.- Славное путешествие предстоит, быстрое. – похлопывая по оконному стеклу, возбужденно поделился сосед, - до Москвы домчим, не заметим! А как домчим, так и отметим!?Ну вот, - подумал Штольман, - начинается?.Тронулись. Проезжая по мосту через Обводной канал, Штольман мимолетно вспомнил непростое ?Дело о растаявших чертежах? (Дело №7603 из личного Досье Штольмана), в котором он помог известному мостостроителю Белелюбскому с его лабораторией…За окнами разгоняющегося поезда, под бодрый тенорок говорливого соседа, медленно уплывал город. Место его триумфа, его силы, его любви и его падения…Так началось это бегство, совсем бесславное, как казалось ему.*** Через четверть часа мягкого покачивания поезда по вагону прошел кондуктор, внося утреннюю заботу и что-то праздничное в тяжкую усталость Штольмана.
- Свежая пресса, свежая пресса. Пожалуйте, дамы и господа: ?Отечественные записки?, ?Вестник Европы?. Последняя ?Нива? с приложением для дам, 25 копеек, пожалуйте.
Охотней всего брали ?Ниву?. Помедлив, Яков тоже взял ?Ниву?, а вовсе не привычный ему ?Вестник Европы?, который он любил почитывать на досуге, интересуясь научными новинками и политическими веяниями просвещенного запада.?Делать, - говорите, - чего никогда не делал??, - припомнил он слова полковника Варфоломеева и бросил взгляд на журнал. На титуле значилось: ?М. С. Щепкинъ. По поводу сотой годовщины его рождения и двадцатипятилетия со дня кончины?. Яков Платонович бессмысленно уставился на смутно знакомый портрет крепкого полнокровного человека в густой рамочке текста и после секундного колебания перевернул журнал. Отлистнув последнюю страницу, он внезапно поперхнулся и сухо закашлялся: на него смотрели грибы! Да-да, грибы всех видов и названий, под пафосным заголовком: ?Важн?йшiе русскiе грибы?. Докатились, надворный советникъ Штольман! Достойная разминка для ваших мозгов.- Грибочки любите? – сунулся носом в страницу Сергей Сергеич, - Вы знаете, я вот их обожаю, с закусками, да в хорошей компании, да если еще с цыганами!…Штольман мгновенно разозлился и полоснул яростными глазами по лицу назойливого соседа, не проронив, впрочем, ни слова, - он умел так молчать. Сконфуженный промышленник немного посопел и извиняющимся тоном спросил:- А Вы, простите, на отдых едете или по делам, позвольте узнать?Яков сказал, что едет по семейному делу - на похороны любимой тетушки в небольшой городок под Москвой.На десять минут Паратов отстал, всем своим видом изображая понимающее сочувствие, однако, надолго его не хватило. Он не унимался, жаждал внимания и болтал всю дорогу. Сосед положительно не умел молчать. Яков прикрыл глаза. Хотелось тишины, но вкрадчивый голос соседа все же отвлекал от тяжелых мыслей.Пришлось обсудить с ним гастрономические вкусы парижан и состояние российских дел на внешних рубежах, пресловутое слияние купечества с дворянством, и прочие виды на урожай. Все-таки надо было взять ?Вестник?…К вечеру выходивший на станциях сосед выдохся и, уткнувшись носом в манишку, замолчал… В их диванном закутке наступила тишина.Штольман отдался вязким мыслям, что тяжелыми льдинами плыли по его сознанию: мчащийся куда-то локомотив его жизни больше не подчинялся ему. Он не смог растолкать льды, и давно позабытой, черной змеей вползла в нутро обреченность.Это чувство уже двадцать с лишком лет не посещало его. С воспитания в кадетском корпусе, где его ковали в железе дисциплины хитрым бесстрашным волчонком, он не помнил такого уныния. Это чувство заснуло на дне сердца, покрылось ледяной коркой, и Штольман считал, что навсегда схоронил его.
Звезда вечного сиротства, под которой он родился, прибрала его еще с младенчества - он уверовал в это. С той самой ночи, как отец вырвал Якова, перепуганного пятилетнего совенка, из горячих дрожащих рук маменьки, сиротская звезда заполучила его тело и душу.
Отец привез его в мрачное здание бывших казарм, подавленного и опухшего от слез, сдал на руки дядьке Кузьмичу, и более ни разу не приехал. Так исчез домашний баловень Якоб и на свет появился незнакомый ему кадет Штольман пяти лет от роду, в форменной курточке и фуражке с красным околышем, который издалека отразился в зеркале приемной залы. И кадет Штольман не смог разглядеть свое лицо меж других бледных лиц с одинаковыми чернильными глазами, полными ужаса и тоски.Первое построение и речь директора о присяге и дисциплине он не запомнил…Эти вынырнувшие из глубины сердца воспоминания были болезненными и кололи меж ребер ноющей иглой. Яков поерзал на мягком бархате дивана. Ему очень хотелось драться и грубить. Но никто и ничто не оскорбляло его: мерный перестук колес баюкал; сосед по дивану крепко спал; деликатный буфетчик, принесший чай с очередного полустанка, был рад услужить.*** Ночью, когда смерклось, и кондуктор засветил по периметру вагона фонари, сквозь овальные стекла которых дрожали робкие свечечки, его потрясение стало как-то пронзительнее. В вагоне повисла особенная тишина, когда наговорившиеся пассажиры дремали на мягких диванах, даже сквозь сон сохраняя гордые посадки голов…Он не спал, он не мог спать… Не стерпев неподвижности, Яков встал и быстро прошелся по боковому проходу вдоль бархатных диванных туш, на пуфах которых мерно покачивались господа. Вышел в сени, рванул вверх оконную переборку, вдохнул травяной ветер. Теплый воздух заполоскал по щекам, играя с ним, и защекотал ноздри. Штольман длинно выдохнул...Он и вправду безмерно устал… Прав Варфоломеев. Его выпотрошила эта последняя двухгодичная операция. Постоянная оценка событий, людей, вся его неспящая наблюдательность - довели до срыва, и он допустил дуэль…
Его самолюбие и гордость страдали так, что начинало жечь, едва он сжимал челюсти. Сердце уже не кололо, а беспорядочно и больно металось с той стороны груди. Снова накрыла паника. Как тогда, в детстве, над телом Андрейки Копина…
Теперь, когда он знает так много, когда нужно взять след, пока не остыло, он вынужден позорно бежать. Это было самое большое разочарование и самое несносное.
Штольману было стыдно. Он не понимал точно, перед кем, перед чем? Перед лощеным Двором, который ядовито жужжал о дуэли с князем, стреляя в него улыбками? Перед начальником личной охраны Его императорского величества полковником Варфоломеевым? А может, перед тем двенадцатилетним кадетом, поверившим в железного зверя?…И не смягчить раны самолюбия ничьей лаской. Нет на свете ни одной близкой ему женщины, некому положить усталую голову на грудь, некому пожаловаться… Да и не умел он жаловаться.
Штольман служил царю и отечеству на трудном поприще скрытности. Никогда близкая женщина, позволь он себе такую роскошь, не смогла бы ни простить, ни разделить неопределенности его будней, эту ежедневную закрытость, внезапные и долгие отлучки. Да и то сказать - его сухость, натренированная годами, неизменной преградой вставала бы на пути к невинному женскому сердцу. Дружба с Ниной долго согревала его, но и это исчезло.
Такова была дань, которую брала с него сиротская звезда. Она была требовательна и властна, его звезда, она жаждала его себе без остатка. Он осознал это годам к тридцати. Поначалу он еще сопротивлялся и пробовал ухаживать за барышнями, которые оказывали ему знаки сердечной склонности. Однажды дело едва не дошло до помолвки с одной прелестной смущающейся дебютанткой из хорошей семьи, только начавшей выезжать в свет, но ужаснувшиеся родители девицы сочли намерения выскочки Штольмана возмутительными и отказали ему от дома.
После горьких раздумий он принял одинокий путь холостяка с обреченностью стоика, которому не к кому возвращаться вечером, но и нет обременения. Постепенно он привык согреваться мимолетной женской лаской, сорванной на бегу улыбкой, заменяя себе этим постоянное тепло домашнего очага, которого он не мог и не умел себе позволить.Сходясь с женщинами, он довольствовался малым. Он просто грелся подле них, стараясь отплачивать им случайным жаром тела. Тем больше он ценил дружбу с Ниной, но…Его способностьдоговариватьсяс женщинами подвела его. Он допустил промах и чувствовал себя униженным. Ему было страшно признаться себе, что он вышел в тираж, что он не нужен. А ведь ему нет и сорока…
И теперь его неизбежный удел - одиночество и самоотречение. Одиночество и самоотречение... Впрочем, как всегда...*** Штольман резко вскинул голову, очнувшись от вязкой дремы. Оказалось, он все же незаметно заснул. Вагон был прошит лучами утреннего солнца. Щепотью протерев глаза, Яков пружинисто встал и глянул в окно. Поезд стоял на очередной станции где-то в часе езды от Затонска. В вагоне царило оживление, кто-то входил, кто-то выходил, но московские пассажиры мирно сопели последней дремой, самой сладкой из дрем - он им позавидовал. ?Скоро прибудем?, - облегченно подумал Яков. Он устал находиться в этом замкнутом пространстве запертым с пестрой жизнью. Все казались ему довольными, все кроме него.
Золотопромышленник, прохрапевший всю ночь, теперь жадно попивал чай с баранкой с серебряного подноса, и вновь желал пообщаться. Чтобы не учинить скандала, Штольман сжал зубы, и на оживленную говорливость купца промычал что-то невнятное. Паратов заскучал, уткнулся в ?Ниву? и отстал.*** Звук колокола предупредил об остановке поезда и Штольман сошел на станции ?Затонск? под сип выдыхаемого пара. Пассажирский люд потянулся в распахнутые низенькие двери. Он же немного постоял, вбирая в легкие духовитый плотный воздух затонского утра…
Вокруг провинциального вокзала устоялась покойная тишина. У приземистого здания невозбранно гуляли куры, пара кудлатых псов лениво щурилась из мягкой пыли. Швейцара не было и в помине… как, впрочем, и пронырливых нищих… Как и ни одного носильщика.?Надо бы телеграфировать?, - взъерошил затылок Штольман и прошел внутрь.Маленькая станция уже опустела. На деревянной скамье над мраморным полом обретался пушистый котище, да крепко спящий смотритель с фуражкой в руках - вот и вся братия. Усмехнувшись, Штольман прошел в рубку, предъявил документы, и телеграфировал Варфоломееву.
С последним ударом телеграфного ключа Яков поймал себя на том, что чувствует странное облегчение - оттого, что сдал двухлетнюю вахту из столичных интриг, вынюхиваний и притворства. Он был почти готов спасаться обычной рутиной в быту… А в работе – теми простыми расследованиями обывательских преступлений, которых так мало доставалось ему в последние годы.Выйдя из рубки, он обнаружил, что зал беспробудно, вопиюще пуст: Якову самому пришлось искать куда-то пропавшего с багажом носильщика. Кружа вдоль торцовой вокзальной стены по еле видной тропинке, он угодил в густые заросли бузины, и почти выдрался из засады, когда вдруг под его нетвердой ногой истерично забилась хохлатка. Штольман едва не упал, споткнувшись об ее нелепо прыгающее тельце, и выругался: ?вот бестия! Да что ты тут делаешь, летать учишься?!?.
А впрочем… она ведь существо, не связанное долгом? Она может бродить, где хочет, и делать все, что ей вздумается, – это ли не свобода?
Вот и он стал такой свободной курицей. И теперь никто ему не указ… Яков усмехнулся своим мыслям и вылез из зарослей. Носильщик отыскался на заднем дворе среди поломанных возков – и Яков обрадовался ему, как родному…
Громадный, призрачный, имперский Петербург остался где-то в дождливом вчера.