Глава 4. В Затонск (1/2)
*** Стояло уже совсем позднее утро, когда он ступил на широкую площадь Николаевского вокзала. Мгновенно подоспел расторопный носильщик с тележкой и распорядился его нехитрым багажом. Яков расправил затекшие плечи, огляделся…Площадь гудела на разные голоса. Зычно покрикивали разносчики газет: ?газета-копейка! Полушка - статейка! Новые речи в ?Речи?! Истории про Ната Пинкертона!? и прочие прибаутки. Нарядные охтенки торговали с наплечных корзин свежим молоком. Вдоль трамвайных путей скрипели подводы и телеги, груженные товаром, везомым в столицу бойкими ярославцами.
Площадь двигалась по вечным осям торговой жизни. Лотошники с кренделями и пирожками сновали там и сям, предлагая прохожим: ?Пирожки с мясом, вареньем, грибами! Штучка - пятачок! Полрубля – пучок!?. ?Саечки, саечки! Подовые паечки!?.
Яков застыл среди суеты, внимая пульсирующему пространству. От потрясения, пережитого какой-то час назад, он словно обессилел. Он так устал следить за неостановимым бегом событий, и так его вымотала эта гонка, что он просто перестал думать.
Подставляя лицо серому небу, Яков рассеянно смотрел, как чухонки продавали первую клюкву, меленькую и розоватую, призывая покупателей забавными напевами: ?по клюкву, по клюкву! К штофу ик чаю! Клюква моченая, с солью толченая!?.
Наискосок от него оживленно торговали две молоденькие девушки - от дымящихся котлов шел дразнящий аромат еды. Одна продавала похлебку, другая – вареный картофель. Разношерстный народ с баулами и ребятишками заправлялся между путешествиями. Среди общего гула и говора то и дело раздавались возгласы: ?Кому картошки! Похлебки!… Сбитня! Горячих пирогов, прямо из печи!?.Штольмана давно мучила жажда. Он выискал глазами сбитенщика, благообразного подвижного старика с расчесанной надвое снежистой бородой, и закинутым за спину самоваром. Старик откручивал из-под локтя длинный краник, ловко наполняя стаканы пенистым горячим напитком, и развлекал зевак затейливыми куплетами. С каждым налитым стаканом он выдавал новую фантазию, достойную подмостков народного балагана. Это был прирожденный куплетист, и образовавшаяся свита почитателей щедро сыпала медяками за импровизированное выступление: ?сбитень народный, медовый, на скус бедовый, с перцем, с сердцем, с нашим удовольствием!?.Яков расплатился, глотнул пряной жижи и остался с толпой - поглядеть и послушать. Балагурство сбитенщика отвлекало его… от того последнего сокрушительного факта, который час назад ударил молнией в его расшатавшуюся жизнь, и едва не перебил ему хребет. Ему хватило выдержки исчезнуть и доехать сюда.
Но чувствовал он себя круглым дураком, таким дураком, каким не знал себя никогда. Штольман, такой внимательный, опытный, был тверд во мнении, что его не проведешь. Какая самонадеянность! Оказалось, что контроль над ситуацией был потерян в самом начале двухгодичного расследования, едва лишь надворный советник замаячил перед носами хитрой парочки. Никогда он так не ошибался…
Яков до последнего не предполагал, что Нина может быть причастна к вероломной краже Негошевых денег, из-за чего он загремел под суд.
И в ту злополучную июльскую ночь, когда избитый и готовый уйти в подполье для неофициального расследования, он заехал к ней попрощаться… Той ночью невообразимая свитская фрейлина, не раз предававшая его князю, и -- хранившая у себя украденную опись, вдруг помогла ему… За несколько часов она разыскала сговорчивого ювелира и какого-то сомнительного дельца, продала алмазный фрейлинский шифр, собрала нужную сумму, и уже утром Штольман смог отвезти деньги к Стане и Милице Негошам.
Что это было… Порыв раскаяния? Внезапная жалость, так не свойственная этой женщине? Очередной коварный ход? От наплыва мыслей голова шла кругом…
Стоп, господин надворный советник. Не теперь… Теперь вы не станете об этом думать… Впереди так много ленивых часов досуга, - он с горькой усмешкой покачал головой, - Вы сядете и придирчиво разберете по часам историю своей глупости!
Он посмеялся над собой, и стало немного легче – самоирония, как всегда, выручала…
Яков встрепенулся, шум вокзальной площади вновь коснулся его слуха. ?Стаканчик от печалей, что черти накачали. Бери, прохожий, не зевай - и скука сердца не замай!?, - задорно частил куплетист под хмарью северного неба, озабоченный народ расслаблялся и веселился. С ними Якову было теплее…Подошли матросы в холстинных фартуках, измазанных дегтем, протягивая черными дланями медные деньги. Какой-то чиновник в форме и новенькой фуражке с кокардой, очень довольный, грубо потеснил Якова острым локтем. Штольман собрался было ругнуться, но вдруг - мгновенным движением - даже не успев отследить свой порыв, ухватил маленькую грязную ладошку, юркнувшую в карман чиновного невежи. Мальчишка-карманник, которого он словил на горячем, засипел простывшим горлом и бешеной юлой стал вывинчивать руку. Но Штольман держал цепко: ?Куууда??.
- Дяяяденька, пустите, бооольно! - брызнув слезами, взвыл оборванец, не забывая при этом вертеться юрким пламенем.- Господин хороший, это ваш кошелек? – Штольман свободной рукой тронул чиновника и протянул ему портмоне.- А… что такое? Аххх! - выдохнул он, оловянными глазами уставясь на мальчишку, и, налившись злобой, закричал, - Ууу, поганец! Да я тебяяя!…- А ну, брысь отсюда, пока в кутузку не отправил, - пригнувшись, скомандовал воришке Штольман и обернулся к ротозею, - Вы полегче, уважаемый.- Выыы, зачем отпустииили! – прогудел чиновник, тряся Якова за рукав. Штольман раздраженно отстранился и молча зашагал прочь. Развлекавший его балаган был испорчен…В левом виске противно пульсировала острая игла. ?Правильно, что оставил опись нетронутой, - вопреки решению не думать перекатывал он болезненные мысли, - Нежинская не знает, что я в курсе… пусть думает, что во мне говорит оскорбленная ревность. Если будет шанс продумать ответный ход - я еще сыграю с вами, Ваша светлость и госпожа фрейлина…?.Преграждая Якову путь, по торцовке процокала лошадь - с телеги со смуглым возницей, из золотистой соломы нездешними галчатами глазела на Штольмана застенчивая черноволосая ребятня. Тоскливо провожая их взглядом, Яков Платонович ощущал - как бы он ни старался отвлечься, чувство утреннего потрясения не отпускало…
Штольман бесцельно заспешил дальше. Сеял мелкий дождь и конные трамваи на кругу, на крышах которых мокли пассажиры, тускло блестели железными боками. Вдали гудели локомотивы. Сквозь кисею из дождевого серебра прочертилось стройное здание Николаевского вокзала, скрепляя живой муравейник арочными сводами. А ведь это последнее здание, в которое он посетит в этом городе…
Часы на башне пробили десять. Штольман поежился под косой моросью: до отправления поезда оставался час, и он совершенно не знал, что ему делать. Сидеть в зале ожидания не хотелось. Он еще послонялся возле тумбы с объявлениями. Потом купил газету у разносчика, потом зло поторговался с продавцом ватрушек, стараясь убить время, но окончательно просырев и нарочно ничего не купив, вынужден был войти под арку.
Здесь, как всегда, его настиг ветер. В арке всегда жил ветер. Он хулигански свистел и улюлюкал вслед каждому прохожему, стоило только ступить под округлые своды. Теперь ветер насмешливо провожал и его, может быть, с сочувствием, а может, насмехаясь, и, должно быть, в последний раз… Штольман свистнул в ответ, и поймал тяжелый взгляд городового. Служивый положил руку на портупею и медленно направился к нарушителю. Яков Платонович напустил на себя неприступный вид и прошел мимо со строгим лицом.
Его встретили мраморные залы, щедро украшенные лепниной, и стальной гул дымного дебаркадера. На путях уже стоял его поезд. Запах креозота и жженого металла ударял в ноздри. Стуки рельс многократным эхом разлетались по колонному залу, словно в огромной кузне. Толпа все прибывала.*** …Вокзал, шумный и дымный, всегда нравился ему. Когда Штольман выезжал в губернии или занимался расследованиями по ведомству путей сообщения (была пара сложных случаев), он с молчаливой радостью бывал здесь.
Яков полюбил поезда в детстве, в момент, когда, казалось, для него не осталось выхода… Когда в 62-м году во флигеле Павловского кадетского вынули из петли и перенесли в лазарет худенького, больше не веснушчатого, а уже серого, совсем незнакомого кадета Копина, единственное близкое ему существо, Яков решил, что это конец… Он не смог уберечь друга, не смог предотвратить беды, не смог разоблачить мерзавца, доведшего Андрея до петли…С ним тогда стали случаться странные застывания. Он похудел и почернел, не замечал, когда к нему обращались… Отчаяние так поглотило его, что он удрал в самоволку и забрел на набережную Ждановки, мелкой тинистой речушки, где собирался утопиться, но поскользнулся, ударился и упал. Там его нашли и вернули в кирпичные казармы.
Всерьез обеспокоенный Ванновский, тогдашний директор корпуса, поблескивая из-за стекол пенсне умными глазами, решил свозить взвод двенадцатилетних павлонов в Путиловское депо.Кадетам демонстрировали изобретение: новенький, только что отстроенный русскими и американскими инженерами локомотив. Внутри огромной машины передвигались лязгающие механизмы, клокотал клубами дым, колеса ворочали железные дышла. И пахло гарью, керосином, смолой… -- тот терпкий, невыразимый запах депо, который навсегда врезался в его сердце.Инженер в синей строгой форме рассказывал, как все это было сконструировано и отлажено, и тонко пригнано, и какая мощная объединенная воля тысячи деталей толкает этот локомотив. Раскрыв рты, мальчишки созерцали дышащее металлическое чудо, и Яков чувствовал, что локомотив знает, для чего заведено его железное сердце, и знает, кому доверить свою силу. Слаженный мощный зверь, полный скрытого упорства, рвущегося наружу дымом и свистками.Им разрешили потрогать и погладить зверя. Кадеты бегали вдоль его огромного тела, и трогали, и гладили, и гомонили.Пораженный Яков смотрел на локомотив.День вдруг засиял, то ли от блеска металла, то ли из-за острого запаха дыма и гари, но онемевший Яков стоял и смотрел на послушное творение рук человеческих, и мечтал стать - сразу - и этим инженером, и этим локомотивом.