О море, прошлом и одном сообщении (1/2)

15 февраля, понедельник<span class="footnote" id="fn_32169002_0"></span>. Тэхен. </p>

Я, нахмурившись, стоял у большого стеллажа с учебными пособиями и сборниками пьес. Откровенно залипая в одну точку и порой даже забывая перелистнуть страницу, я слишком вылетал из реальности. Мозг был как будто ватным, мысли утекали сквозь меня, отчего я не мог ни на чем сосредоточиться. Это похоже на постоянный недосып, когда тело существует по инерции, а разум совершенно не работает. Обрывки фраз в моей голове были слишком разрозненными, их было так много, что в итоге я думал обо всем и ни о чем одновременно, бросив попытки взять в фокус хотя бы одну из маячащих на периферии мыслей. Я не понимал, что именно я ищу в учебнике, но не мог отделаться от ощущения, что точно пойму, когда мои поиски увенчаются успехом.

Я пытался вникнуть в написанное, но это похоже на чтение слишком сложной книги, когда в один момент ты перестаёшь понимать сюжет, отчего приходиться перелистывать несколько страниц назад и перечитывать абзац за абзацем. Мне кажется, то же самое происходит в моей жизни. Я постоянно спрашиваю себя: «Что происходит?», но ответов нет, данных недостаточно. Я снова и снова прокручиваю пленку памяти назад, чтобы понять, в какой момент все пошло не так, где я что-то глобально упустил, что в итоге ничего не понимаю.

— Как прошел день влюбленных?

Я моргнул и медленно повернул голову, разумеется, это был Хосок. Я поправил очки, вздохнул и уткнулся обратно в сборник.

— Спал, — коротко ответил я, буквально прилагая усилия, чтобы вчитаться в ноты. Я правда спал, кажется, мой организм был настолько вымотан и шокирован всеми произошедшими событиями, что решил просто убежать подальше от стресса в сон. Защитный механизм. Я не винил себя за это, я все еще чувствовал себя расклеившимся, зато спать не хотел.

— Как скучно, — фыркнул Хоби, усаживаясь за ректорский стол, заваленный бумагами. Посмотрев на это, он мучительно выдохнул, тут же обратив на меня жалобный взор. — Тэхен, по кофе, а?

— Я не пью кофе, — деловито заметил я, захлопнув книгу, однако мольбу о помощи я услышал четко. Хосок ненавидел бумажную волокиту, и всячески стремился отложить ее до самого последнего момента. Он тоже стремился сбежать, только в его случае все было немного проще. — Но так и быть, я согласен пойти выпить чая.

Хоби выглядел довольным, пусть он и был моим начальником, в какой-то степени я считал его своим другом. Я пытался вспомнить, общался ли я хоть с кем-то так же близко, как с ним, но никто на ум мне не приходил. Мы никогда не смешивали рабочее и личное, возможно, поэтому у нас сохранились такие хорошие отношения. Я знал, что Хосок хороший талантливый руководитель, справедливый и честный, он всегда предъявлял по делу, за косяки наказывал, за хорошую работу поощрял. Эту непредвзятость я очень ценил. Мы шагали еще по пустому коридору, где тут и там мелькали солнечные зайчики, оседавшие теплом на коже. Редкий солнечный день зимой, какой приятный сюрприз. Я не без радости отметил, как мягко отдается звук туфлей от деревянного паркета.

— Тэхен, нужно поговорить, — вдруг серьезно сказал Хосок, отчего я остановился, в ту же минуту уловив в этой интонации те самые нотки ректора.

— Да, конечно, — кивнул я, следуя за ним по коридору.

Я лихорадочно пытался вспомнить, были ли за мной какие-то косяки в последнее время, но ничего не припоминал. Однако если дело не в работе, то в чем? Я нахмурился, пока мы в тишине взяли себе чай и кофе. Возможно, он хочет обсудить пятничный концерт? Да, скорее всего так и есть. Придя к такому выводу, я немного успокоился. Хосок молчал, трубочкой играясь со льдом в стакане.

— У меня есть дело к тебе, — наконец, не выдержав, начал он.

— Слушаю, Хоби.

— Ко мне приезжает младший брат. Он будет учиться здесь на отделении виолончели. Я хочу, чтобы ты вел у него общее фортепиано.

Я выдохнул, заметно расслабившись. Семья для Хосока всегда стояла на первом месте, и как бы он ни был занят, он находил несколько минут, чтобы позвонить маме домой. Я считал это очень трогательным проявлением любви с его стороны.

— У нас в консерватории много преподавателей, ты знаешь, это специалисты высокого уровня…

— Нет, Тэхен, — прервал он меня, — Я хочу, чтобы это был ты. Потому что ты скрипач, и видит бог, я знаю, какого уровня твое владение скрипкой, ты можешь почувствовать его музыку и направить его на верный путь. После всего, ты талантливый педагог и пианист, ты способен его всему обучить. Он как раз приедет на второй курс.

Я вздохнул, наслаждаясь, как солнце согрело уставшую от зимы и холода кожу. Спорить с Хосоком было бесполезно, он был уверен, что я справлюсь, но я не мог отделаться от ощущения, что уж слишком большую ответственность он на меня возлагает.

— Ты не боишься доверить мне что-то настолько важное? — задумчиво произнес я, глядя в окно и подпирая ладонью щеку.

— Если бы была такая возможность, я бы доверил тебе свою жизнь.

— Слишком опрометчиво, Хоби, доверять свою жизнь кому-то, вроде меня. — я тихо посмеялся, предчувствуя, что он позвал меня совсем не за этим, — О чем ты правда хотел поговорить?

— Тэхен, я… — он продолжил тише, — Я знаю, как ты к этому относишься, но у тебя хотят взять интервью…

— Нет, — тут же оборвал я.

— Тэхен, корейский «Aллюр» пишет статью, посвященную столетию консерватории, и тут всплывает факт, что лауреат мировых юношеских работает преподавателем…

— Нет, — отрезал я. Хосок знал, что я в этом вопросе непреклонен. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но, видимо, наткнувшись на мое невозмутимое выражение лица, бросил эти попытки. — Ты ректор, ты и занимайся этим, я всего лишь декан, и в этих стенах я остаюсь только преподавателем. Не более.

— Ладно, — выдохнул он, — Но что случилось на концерте? Какая муха тебя укусила?

Я замер, с силой сжимая челюсть. Правда была в том, что я и сам не знал ответа на этот вопрос. И раз уж я невольно оказался втянут во что-то настолько личное, то теперь был скован этими узами темноты и тишины. Я не мог вот просто взять и что-то выложить, даже Хосоку, потому что это была не моя тайна, на разглашение которой я не имел никакого права.

— Думаю, — начал я осторожно, — Я кое-что услышал, чего не должен был… — по факту, я не врал, все было именно так.

— Что-то о Мин Юнги? — догадавшись, уточнил Чон, и я нерешительно кивнул. Хоби вздохнул, а я в голову не мог взять, как он может быть таким проницательным. — Неужто он и правда какой-то криминальный авторитет?

— Откуда такие мысли? Бред какой-то… — Я непонимающе вылупился на него.

— Да ниоткуда, просто проверял твою реакцию.

Я слушал его, хотел было уже возразить, и вдруг снова отключился от жизни. Вылетел с ошибкой «Ответы не найдены. Данных недостаточно». Мне так захотелось дождливую, свежую осень, что в душе защемило от тоски и грусти. Гулять бы по октябрьскому парку в Эдинбурге, слушать Стинга, цокать каблуками ботинок по сырой брусчатке. От осознания, что скоро наступит весна, мне стало практически невыносимо, ведь лето я ненавидел больше всего на свете. Как будто бы такая жизнь для меня, а вот это все, что я проживаю, это совершенно не обо мне. Мне так невозможно захотелось все бросить, собрать чемоданы и улететь первым рейсом куда угодно. Куда-то, где я смогу почувствовать себя спокойно, и мне не будет так невыносимо одиноко. У меня будет своя небольшая квартира, моя собственная, которую я смогу обставить, как захочу, и в которую я всегда смогу вернуться. Потому что это будет мой дом.

— Тэхен? — я сморгнул слезу. Глаза высушило от того, что я долго смотрел в одну точку. У меня свело живот, и я закусил внутреннюю часть губы. — Ты в порядке?

Хосок выглядел встревоженным. Я пожалел, что доставляю ему столько беспокойств, но я не мог ничего сделать с тем, что я такой неправильный. Сломанный. Мне было невыносимо грустно.

— Я в порядке, — сказал я тихо, — Я возьму твоего брата на себя, но никаких интервью, как скрипач, давать не буду, прости. Я не могу тебе рассказать, что случилось на концерте, это не моя тайна. Мин Юнги не криминальный авторитет и не извращенец, он просто… — я сглотнул, чувствуя, как туманятся глаза, отчего быстро их вытер ладонью и шмыгнул носом. Сейчас мне вдруг показалось, что мы с ним так сильно похожи. — Он просто очень одинокий человек. Ты не против, если я уйду на больничный на пару дней?

— Конечно, если тебе это действительно нужно. — кивнул Хосок. Он знал, что я не позволю себе бездельничать и не брошу студентов, но все эти навалившиеся мысли были для меня чем-то из разряда «слишком».

Я встал, медленно направляясь обратно к выходу с ощущением, что моя жизнь мне не принадлежит, что-то я капитально делаю не так. Мне резко опротивело все: эти люди, эта работа, зима, даже музыка. Я, может, и понимал, что это минутное наваждение, какая-то моя слабость, и без музыки я уже не смогу прожить, но сейчас мне хотелось забыть совершенно обо всем. Попробовать пожить другой жизнью, где я не был профессиональным музыкантом в прошлом, многократным лауреатом и так далее. Что, если бы я был обычным человеком? Без сцены, славы и блеска софитов? Стоили ли эти эмоции того, чтобы отказаться от них в пользу тишины и спокойствия? Чем бы я тогда занимался? Что я вообще умею, кроме как играть на скрипке?

Я остановился и сжал руки в кулаки. Да что я такое, в конце концов? Я взял смартфон и, не помня себя, купил билеты на завтра на Чеджу. Когда я не знал, что делать, я всегда ехал на море. По крайней мере, это успокаивало меня, я переставал так паниковать и тревожиться. Я по-глупому надеялся, что в этот раз оно мне тоже поможет.

Я увидел море впервые в восемнадцать лет, когда прилетел в Италию на отборочные. Будучи слишком занятым подростком, у меня никогда не было времени съездить на море в Корее, но я постоянно грезил о нем, как любой подросток, склонный все романтизировать. Море казалось мне чем-то великим и недостижимым, только не то, где пляжи и ресторанчики. Это море казалось мне приручённым, как одомашненное животное, а я смеялся с этого, будто человек сможет и в самом деле подчинить себе такую стихию. Море просто подыгрывало и на время соглашалось существовать по этим правилам, до первого шторма, разумеется. Мне нравилась вода в диком ее состоянии, с природными нетронутыми пляжами, горячей галькой, такие места казались мне самыми настоящими. Море тут оживало, играло всеми красками, ластилось к рукам и нежно обнимало за плечи.

Итальянское море было такого насыщенного синего цвета, что увидев его впервые, я не мог дышать. Оно простиралось бесконечно далеко, что я даже не видел линии горизонта. Море заканчивалось где-то там, на краю земли, где вода сливается с небом. Изредка вдали, будто в туманной дымке, я видел Альпы. Вода бушевала, невыразимо высокие волны бились и бились о камни со всей силой, и у меня захватывало дух от восторга. Я ходил босиком, я был так счастлив, что сейчас мне кажется, я больше никогда не смогу быть таким счастливым. Там мне и сделали предложение, обнимая за талию и шепча на ухо что-то совсем сокровенное, и я дал свое согласие. А через полгода мы расстались.

В Италии рано темнеет, рано закрываются магазины, жизнь там будто останавливается, стоит солнцу сесть за горизонт, особенно в Болонье и Лигурии. Мы стояли на балкончике нашего номера, пока я с удовольствием вдыхал итальянский дурманящий воздух и смотрел вдаль на огни ночного города, он обнимал меня сзади, положив голову на плечо, и показывал мне Большую Медведицу. Я был рад, что мы разделили на синем шелке темноты нечто такое личное, и, вернувшись в Корею, я часто спешил найти ее, думая, что мы сейчас смотрим на одно и то же небо. Возможно, это был единственный раз в моей жизни, когда я по-настоящему любил. Призрачная мечта о том, что на таком расстоянии есть нечто, объединяющее нас, грела меня. Мы купили себе в шутку серебряные кольца на местном рынке у милой женщины, и прямо при ней торжественно надели их друг другу на безымянные пальцы левой руки.

Я посмотрел на свою левую руку, будто она мне не принадлежала. Сейчас там ничего не было.

В самолете до Кореи я плакал взахлеб, видимо, потому что чувствовал, что на этом все и закончится, хотя совершенно точно не было никаких предпосылок. Мы были счастливы, я был на тысячу процентов уверен, что это мой человек, мы строили планы на совместное будущее. Все закончилось само собой. Просто в один день он не ответил мне, будучи слишком занятым, а потом я ему. Иногда я все еще скучаю по нему и по тем временам, потому что, пожалуй, это было лучшее за всю мою жизнь. Я не пытался ничего вернуть, потому что я в прошлом любил его в прошлом, сейчас настоящий я не имел к этому никакого отношения. Я был рад, что в мире есть хоть один человек, который смог увидеть меня таким: искренним, настоящим, с цветущей улыбкой и полным сил. Я рад, что он будет хранить эту часть меня, которая сейчас умирает каждый день. Мы стали слишком разными людьми, мы расстались бы в любом случае рано или поздно, но я бы все равно хотел попробовать. Мы ни при каких условиях не могли быть вместе сейчас, когда я разбит и сломлен.

Я больше всего любил ездить на юг страны зимой или поздней осенью, когда не было туристов, снующих туда сюда. Можно было бесконечно долго сидеть под дождем и смотреть в туманную даль. Дождь зимой теплый, меня никогда не беспокоило, что я могу промокнуть или заболеть. Люди заболевают не от холода, а от вирусов, в конце концов. Зато можно было вдоволь подумать, сидя ночью около обогревателя в своем номере под тусклой лампой, слушая звуки разразившего шторма. Одной ночью я проснулся жутко напуганный, будто кто-то грохочет мне в окно. Я не без страха приоткрыл штору и понял, что на улице никого нет, это бушевала стихия. Волны, высотой под пару метров, были такой силы, что я не видел ни одного волнореза. Вода глотала их и облизывала камень своим темным языком, отходя и наступая с новой силой. Я очень долго ходил под впечатлением от увиденного, по итогу так и не уснул в ту ночь. Тогда я понял, что боюсь открытого моря, и больше никогда не смогу искупаться в нем.

Я остановился у своего кабинета, посмотрел на часы. До занятия еще около сорока минут, и почему-то мне очень захотелось…

Я распахнул дверь, медленно подойдя к небольшой камерной Ямахе, любовно проведя пальцами по крышке. Я сел и долго смотрел на клавиши, а потом закрыл глаза и четко осознал, что мне захотелось сыграть что-нибудь. Я подумал о тихом рассвете солнца, о том, как переливаются его лучи в осеннем небе, как тяжелые свинцовые облака медленно отступают. Вот-вот пойдёт снег, думалось мне. Это всего лишь короткий отблеск звезды в космосы, такой редкий и такой прекрасный, что этим моментом хочется упиваться, навсегда выгравировать это воспоминание в своей памяти. Я был там, я стоял в темном пальто, подставляя лицо солнцу, пока через мгновение оно не спряталось за тучи. Я кутался в шарф. Там я гулял по побережью, у меня была собака и черный зонт, на всякий случай, которым я не собирался пользоваться. Там я был кем-то. А здесь я был никем.

Я все играл и играл, раз за разом спрашивая у себя, почему я просто не могу делать то, что хочу? Потому что не могу отказаться от прошлого, отвечал я себе с грустной улыбкой. Как же мне тогда жить дальше и быть счастливым, если я не могу пережить прошлое, что балластом тянет меня на дно? Эта часть меня, задающая вопросы, была похожа на ребёнка, которого мне было очень жаль. Ничего, ты же как-то до сих пор живешь, отвечал я взрослый. А он возражал, мол, это не жизнь, а существование.

Он был моим первым парнем. Я никогда не задумывался о своей ориентации, он просто появился, и я понял, что люблю его. Мне было абсолютно наплевать, какого он пола, это был человек, понимавший меня, как никто другой в мире. Мы разговаривали часами обо всем на свете: о музыке, о книгах, о вселенной и физике, мы читали друг другу стихи, мы смотрели мультфильмы по скайпу, мы засыпали вместе, когда я слушал его сопение, мы занимались сексом по телефону. У меня спирало от него дыхание, я играл ему часами на скрипке, все, что он попросит, ходил вместе с ним на лекции в Итальянской школе. Я любил его, я спал по три часа в сутки, я не мог дождаться дня, когда его увижу. На последние деньги я купил к нему билет. Он встретил меня с кипой голубых шариков. Я тогда долго смеялся и впервые в жизни поцеловал парня. Это было прекрасно.