Глава 4 (1/2)
В тот день, когда мороз и низко нависшие снежные облака над Хельсингёром сменились морозом и до боли ярким, отражающимся от каждого сугроба солнцем, Александр наконец смог без посторонней помощи не только подняться с постели, но и дохромать до часовни Святой Елены. Встать на колени ранение ещё не позволяло, поэтому молился он просто присев на ближайшую к алтарю скамью. Атмосфера, царившая в небольшой, но с любовью и вниманием построенной часовне позволяла уйти с головой, раствориться в молитвах и размышлениях над Священным Писанием. Хотя с некоторых пор спокойствие Александра нет-нет да нарушало воспоминание о давешней злосчастной исповеди. Ведь наверняка в подобные часы, когда Александр, преклонив колени, перебирал бусины чёток и благоговейно возносил ежедневные молитвы Господу и Пресвятой Деве, эта развратница таилась где-то неподалёку и наблюдала за ним, лелея греховные помыслы.
— ...sed libera nos a Malo. Amen, [5] — с особым нажимом произнёс Александр, изгоняя посторонние размышления.
Из ризницы, пристроенной к часовне недавно, когда ей пришлось служить главным католическим храмом Хельсингёра, доносились приглушённые голоса отца Гейнриха и брата Юлия, совсем молодого ещё итальянского доминиканца, недавно лишь избравшего стезю инквизитора. Хельсингёрский священник по-своему сошёлся со всеми тремя приезжими собратьями. Энрико вызывал у него восхищение, доходившее почти до некоего благодарного преклонения. О, младшими Энрико вертел, как хотел, ещё с приютских времён: очаровательная улыбка, одна-другая любезность, проникновенная фраза («Гейнрих — это, разумеется, в честь святого Генриха? Как и меня, до наших краёв это имя дошло как «Энрико».) — и священник уже смотрел на посланца из самого Рима с собачьей преданностью. К Александру Гейнрих поначалу относился с опаской: почти двухметровый рост, шрамы на лице, оставшиеся с юности, и инквизиторская репутация редкого не повергали в трепет. Но надо отдать должное, хельсундец довольно быстро разглядел за устрашающей внешностью доброжелательный и отзывчивый, хоть и вспыльчивый, характер.
Зато Юлий сошёлся с отцом Гейнрихом с первой же встречи. Примерно одного возраста, связанные служением одной Церкви и общими интересами, разделявшие те же надежды и опасения — вскоре молодые люди стали не разлей вода. Уже подметив у брата Юлия склонность к меланхолии, тоске, которую, как известно, усугубляют долгие тёмные зимние ночи (да и косые взгляды горожан, ещё не отвыкших вздрагивать при виде чёрно-белых облачений доминиканцев-инквизиторов), Александр только обрадовался этой дружбе, даже если временами она мешала безупречному выполнению поручений. К примеру, сейчас, по возвращению из порта, Юлию положено было доложить ему о новостях. С другой стороны, если бы в порту было замечено что-то подозрительное, Юлий не только не стал бы мешкать, но и, со свойственной его соотечественникам горячностью, добежал бы, не сбиваясь на шаг, от самой пристани и не смутился бы прервать старшего инквизитора на середине молитвы.
Александр покинул часовню, но возращаться в начавшую тяготить после долгих недель в постели комнату не стал. Опершись на высеченную из камня купель со склонившимся над ней ангелом, которую летом использовали для святой воды, Андерсон уставился на открывавшуюся с холма панораму города, неправильной формы кварталы крытых черепицей крыш, сбегавшие вниз, к искрящемуся серебром в лучах почуявшего весну солнца морю знакомого с детства тёмно-серого цвета, без малейшего намёка на лазурь Средиземноморья, к которой привык глаз за последние годы (хотя, какие там годы — десятилетия!). Солнце приятно припекало, впитываясь теплом в чёрный доминиканский плащ. Другой бок, тем временем, не забывал пощипывать морозец, заставив Александра со временем развернуться противоположной стороной.
Во дворе закипело оживление: риксканцлер Вальтер Константин Дорншерна, отобедав с послом Священной Римской империи Зорином фон Блицем, покидал посольский дворец. Говорят, после этих обедов фон Блиц, славящийся умением пускать пыль в глаза даже самым проницательным политикам Европы, по несколько часов бывал вне себя от бешенства. Несмотря на морозную погоду, риксканцлер прибыл не в экипаже, а верхом. С необычайной для мужчины преклонных лет ловкостью он вскочил в седло подведённого слугой жеребца и в сопровождении нескольких солдат рысцой пустился по дороге к городу. Минуя часовню и прислонивщегося к купели напряжённо наблюдавшего за ним Александра, Дорншерна на секунду задержал на инквизиторе взгляд и недобро прищурился, по обыкновению сузив левый глаз чуть сильнее правого. Ничего хорошего этот знаменитый асимметричный прищур Андерсону не сулил.
Энрико был крайне раздосадован тем, что падре не только устроил публичную сцену из вылазки, замышлявшейся как тайный обыск, но и позволил вывести себя из строя на ближайший месяц в лучшем случае. И хотя фраза «Мне повезло, что она тебя не убила» выдавала беспокойство и собственническую привязанность, с Александром Максвелл без необходимости последнее время не разговаривал.
Энрико Александр помнил ещё лохматым подростком-послушником, которого в монастырском приюте чаще называли «ослушником», — и за пренебрежение дисциплиной, и за ослиное упрямство, проявляемое при этом. Старшие монахи-воспитатели качали головой и делились сомнениями, что ничего путного из мальчишки не выйдет. Тем удивительнее было, что сошёлся Энрико с наставником, славившимся хоть и справедливостью, но суровостью и самой тяжёлой рукой — разве что сыграло свою роль то, что оба были в какой-то мере чужаками: молчаливый гигант-северянин и белокурый бастард-полукровка, которого нельзя было не заметить в куче-мале прочих итальянских детей.
Так бы Александр, наверное, и провёл свои дни при приюте, если бы не одно засушливое лето, скудная жатва, голод; и даже в сердце, казалось бы, католической веры подняли голову различные ереси, подстрекатели погнали чернь на бунт, вели их против церкви и против богачей. Толпа ударилась о стену вооружённых солдат и рассыпалась по городу, громя и грабя, что только на пути попадалось, не погнушались и зажиточным доминиканским монастырём. Вид прячущихся за спины монахов детей и послушников не пристыдил нечестивцев, напротив, кто-то бросил клич: «Бей поповых выкормышей!» Дальше Александр помнил только, как окрасилась алым чья-то белая ряса и приступ неукротимого бешенства, которыми он бывал одержим с юности. Как раз испытывая отвращение к этому, делавшему его своим рабом, гневу, против отцовской воли Андерсон не пошёл в военные, а постригся в монахи, из упрямства добравшись до самой Тосканы. Слепая ярость, выхваченная из рук противника алебарда, воинская выучка и природная сила вдобавок — только что моливший пожалеть детей монах преобразился в карающее орудие, обрушившееся без разбору на погромщиков и на подвернувшихся под горячую руку защитников. В частности, один из братьев получил такой удар древком в грудь, что через пару дней скончался. К счастью, другим хватило смекалки отступить подальше и уберечь детей, да и бунтовщики, никак не ожидавшие такого отпора, не задержались.
Понятно, что при детском приюте Александра оставлять не пожелали: с одной стороны, обязанные ему жизнями, с другой — чудом сами спасшиеся от него (он не уставал благодарить Господа, уберегшего хотя бы от тяжелейшего греха детоубийства!), равно братья и подопечные косились на «одержимого» и шептались за спиной. Почти все, кроме одного белобрысого послушника, с недетской серьёзностью прошедшего через смертельную опасность ребёнка заявлявшего, что гнев падре был праведным.
Наметься в то время какой-нибудь крестовый поход, Александр без колебаний отправился бы туда, где за веру следовали бы сражаться с оружием в руках. А так наиболее приближённой к его идеалу оказалась Святая инквизиция. Брат Абрахам Аркейский, выслушав его историю, хмыкнул: «Какой же из тебя инквизитор, если даже признаков одержимости не знаешь? Никакой ты не одержимый, Александр, просто Бог тебя испытывает... А впрочем, судить о себе всегда сложнее». Взял он молодого монаха к себе больше за силу и сноровку, по опыту зная, что инквизитору с чем только не приходится сталкиваться, а позднее не без удивления открыл для себя, что «дикий северянин» весьма начитан как в богословской науке, так и в естественных, а при возможности не упускает повода ознакомиться с любыми рекомендациями по ведению дознания и даже самыми богомерзкими трактатами, дающими понятие о взглядах и хитростях их противников, не гнушается. Так и началась история Александра Андерсона, инквизитора, заведшая его в итоге в далёкий неприветливый северный город, где провидение свело его снова с Энрико Максвеллом, выросшим в вышколенного молодого человека, обучавшегося в Риме и Париже и ныне вращающегося в высших политических кругах.
Провал Александра сильно подорвал доверие королевы Ингрид к Максвеллу, но уступать «самонадеянной протестантке» тот не собирался. Южный берег Эресундского пролива давно был для Священной Римской империи лакомым кусочком. Однако силы империи были разрознены, а Хельсундское королевство было готово биться за каждую пядь своей земли. После перехода короля Арньольва II в лютеранство обычные захватнические мотивы императора были приукрашены идеей борьбы за истинную веру. Святой Престол, однако, памятуя о старой мудрости «разделяй и властвуй», не торопился благословлять героические помыслы императора, не оставляя надежды вернуть себе влияние в Хельсунде другим путём. Собственно говоря, на предстоявших вскоре переговорах между её Величеством королевой Ингрид I и представителями императора Максимиллиана II именно позиции римско-католической церкви, судя по всему, суждено было стать решающей: окажет ли Рим поддержку королеве или благословит императора на крестовый поход наших дней? Воспользовавшись сложившейся ситуацией, Энрико Максвелл, после многочисленных извинений за возмутительное поведение представителя инквизиции, предъявил королеве Ингрид дипломатично завуалированный ультиматум: в качестве залога доброй воли и дружеских отношений между Хельсунде и Святым Престолом выдать Священной канцелярии разоблачённого самозванца и еретика Владислава Дракулу.
Одновременно, не полагаясь на «добрую волю» королевы, утверждавшей, что вышеупомянутый преступник после скандального разоблачения скрылся, Максвелл развернул поиски во всех направлениях. Соглядатаями в порту и на главных дорогах, ведущих от Хельсингёра, он обзавёлся явно, едва ступив на земли Хельсунде. Брат Рональдо был послан следить за рудниками в Юдинг Скохвой, где, как им удалось выяснить, применялись разработки Алукарда. Сам же Энрико отправился проверить загородное имение королевы у озера Гурре, и солнце как раз начало, слабея, крениться к горизонту, когда Александр с радостью приметил на ведущей к посольству широкой мощёной улице знакомый экипаж.
Энрико остановил карету, не доехав до двора, возбуждённо махнул рукой, подзывая Андерсона к себе, а когда тот торопливо дохромал до экипажа (не зажившая ещё окончательно рана от холода разболелась сильнее), Энрико затащил его внутрь, возмущаясь: «С ума сошёл, от этой стужи околеть можно». Длительное путешествие по морозу, похоже, пробудило в южанине чувство солидарности со всеми, находившимися вне тёплых стен, и заставило сменить гнев в отношении Александра на милость.
— Вам ведь положено оставаться в постели, да? Нет? — продолжал выступать Максвелл, уже переступив порог выделенного представителям церкви флигеля. — Падре, не берите греха лжи на душу. Я же всегда могу послать за доктором и уточнить его указания.
— Энрико, я насмотрелся в этот потолок до конца жизни, — проворчал Александр, злобно косясь вверх, на округлую лепнину. — Удалось что-нибудь выяснить? Больно вид у тебя оживлённый.
— И да, и нет. То есть, в Гурре приезда никого постороннего не наблюдалось. Будем ждать, что напишет Рональдо, — Энрико сбросил тяжёлый плащ на руки появившемуся слуге, отослал его прочь и посмотрел на Александра с укоризной. — Я, конечно, предпочёл бы, чтобы вы, со своим опытом и умениями, сейчас были с ним в Юдинг Скохвое.