Часть 2. Глава 1. "Нельзя дорожить жизнью, недостойной человека." (1/1)

Мне уже 16. Удивительно, но в моей памяти какой-то провал между детством и юностью. Я ничего особенного и не делал, но все же иметь такую дыру неприятно. Особенно осознавать это на пороге смерти. Просто нет 5 лет моей жизни, и все. Неприятно, но все же смешно. Прямо сейчас в своих первых воспоминаниях подростка я стою на сцене с медалью на шее. Это, скорее всего, по физике, которую я выиграл в очередной раз, даже не задумываясь. Они не знали, но все же это была заслуга Диди. Именно физику я знал отлично. Мои руки ещё были покрыты парой шрамов за ошибки в теории и задачах. Я был в самом расцвете сил, но не роста, а мои навыки общения свелись окончательно к нулю. Мне хватало Эрика и Лилии, детей - я так называю Чака, Дэниела и Кайла - и родителей. Всех их. Я не хотел больше никого впускать в свою жизнь, так стало намного проще. Чем меньше людей вокруг, тем меньше из них меня покинут. Это навязчивое чувство было со мной с того самого дня, 6 лет назад, когда у меня забрали от моих самых близких людей в мире. Забравшие меня люди вскоре тоже стали для меня дорогими, тем не менее мне ещё требовалось время, чтобы забыть прошлое. Забыть и перестать их обвинять. Я был благодарен и не замечал за собой этого мнения, что что-то им припоминал, что в чем-то обвинял.

Я стоял на коленях в церкви, читая, склонив голову, когда меня окликнула Моника, прикоснувшись к моему плечу. Медленно повернув, она позвала меня. Её ангельский образ нисколько не изменился за время, её яркий блонд, почти белые волосы, светлая, молочная одежда и мягкие руки, ведущие меня наружу, как тогда в приюте. Гадкий червячок прошлого, настолько чёрный, насколько может быть ненависть, зашевелился в моей груди, напоминая мне о тех сделавших меня слепым и немым событиях. Я стал слепым, не замечая света, и немым, не имея сил говорить правду. Я привык к такому, привык обволакивать свою жизнь в слои вранья, теряя себя. Церковь была местом, где я наконец-то мог выговориться, спасая себя, и, думая так, спасая свою душу. Слова, что никто другой, кроме меня и моего немого собеседника, слышать не мог. И я, тот, кто надеялся на крупицы внимания. Было невозможно забыть эти моменты одиночества, невозможно, даже если они и повторялись изо дня в день, из года в год я действовал одинаково, но даже такое постоянство меня не угнетало. Вне церкви я снова становился тем ненавистным себе мальчишкой, чья жизнь была полна моментов, которые не должны были там находиться, а своим присутствием лишь медленно ее отравляли. Я часто вел себя отстраненно от их забот и разговоров, поэтому часто, пытаясь вовлечь меня в диалог, они должны были окликать меня раз, два, даже больше, пока я наконец не выходил из своих фантазий. А это было довольно сложно, скорее всего я просто этого не хотел. Мне было вполне комфортно и спокойно в моей маленьком мирке, окруженном плотной завесой музыки и мыслей. Я тонул в этом ворохе слов и бита, но мне это нравилось, добавляло некого шарма в мое понимание мира и моих ощущений. Как же я любил двигаться под музыку… Мне хватало отголоска песни в моем сознании, чтобы невольно начать танцевать. Я не пускался в пляс посреди улицы, но и нельзя было не заметить легкие повороты и подергивания. Эрик, впервые это заметивший, сначала удивленно и необычно провожал меня глазами, но затем и сам стал подстраиваться. По мычаниям и движениям мы даже пытались угадывать песни друг друга, до чего же это было смешно! Мы могли часами болтать не о чем или делать всякие шалости, играть или в шутку драться. Однако не все могло длиться вечно. Родители Эрика, точнее его мама, владеет крупной сетью фармацевтических кампаний, поэтому он, как наследник, был сразу в это дело вовлечен. “Опыт и стаж определяют профессионализм.” - говорила мадам Винтер каждый раз, когда Эрик пытался улизнуть или пропустить встречу. Чего уж скрывать, это я его часто подначивал сбегать, чем вызывал лишь большую неприязнь у его матери, чем могла быть только оттого, что я трущобный выходец. В последнее время я и сам Эрика чуть ли не насильно затаскивал на работу. Лет с 18, он стал полноправным владельцем Винтер-групп, а значит каждая его выходка могла стоить компании репутации, денег, связей. Я не любил об этом говорить, но он как-то упомянул, что я был именно тем, кто заставлял его работать. Я ему помог? Наверное, да, хотя я никогда не любил признавать свои заслуги. Мне было легче сделать доброе дело и совершенно забыть об этом, чем помнить и ждать добра в ответ. Я не привык ждать такого со стороны. Добра достойны люди, а не я. Разве меня можно назвать добрым человеком? Эрик готов за меня голову сложить, как и я за него, но разве это делает меня добрым? Только то, что люди видят в тебе того, кем ты на самом деле не являешься, не делает тебя этим загадочным и чуждым твоему характеру человеком. Я знаю, что могу помочь, но помощь в мою сторону воспринимаю в штыки. Только если безмерно доверяю, только если этот человек знает обо мне все, только если я сам могу себе разрешить облокотиться о него, тогда и только тогда я приму помощь. С заботой все еще хуже. Как же я до безумия желанию эту заботу, но при этом отмахиваюсь и запрещаю себе ее принимать. Забота подразумевает близкие отношения, симпатию, какое никакое беспокойство, но разве я могу кому-нибудь позволить заботиться обо мне? Смешно и уж точно противно. Я ненавижу себя настолько, что любую заботу буду отрицать настолько, насколько это возможно. Слезы и эмоции в мою сторону я не терплю. То же и со страхом и с любовью. Принять то, что меня кто-то любит...

Всегда возвращаюсь в своей голове к моментам, когда я был рядом с Диди. А я же правда был рад этим моментам, каждому такому мгновению, когда мы были близки, когда он меня по-своему оберегал, воспитывал. Единственный, кого я могу звать ”папой”... А ведь у меня её было родного отца, да и рос я нисколько не думая ни о нем, ни о случайной встрече, ни о других людях, что могут мне его заменить. Паркер, хоть и усыновил меня, но никогда не относился ко мне, как к родному, хоть и пытался меня полюбить. Странно знать о том, что меня решили взять заместо выкидыша, что они так хотели завести общего ребёнка, но тот погиб, а я сейчас живу там, где он мог бы. Я же не просил этого и не собирался занимать чье-то место, никогда не собирался. Меня приняли в семье как ребёнка, но не как сына, в этом есть разница, поверьте, вы поймёте её когда нибудь. А Диди... Он скорее решил дать сам себе второй шанс. Шанс стать отцом и вырастить ребёнка, которого потерял в той перестрелке. Я всегда был заменой, но никогда этого не признавал. Я жаждал стать единственным, стать первым, а не вечно вторым, это же желание не давало мне отступать. Делать, все что они хотели, делать так, как они хотели, быть тем, кем он хотел, чтобы я стал. Папочка растил меня для себя, а я принимал его заботу, как благодать, вскоре ставшую данностью. Привязываться к людям невозможно без той ответной реакции, её Диди мне и дал, тот самый импульс, который я так ждал от приёмных родителей или от сверстников. Меня не понимал никто, а он всегда слушал, всегда был на моей стороне, словно подтверждая наши отношения. До чего же абсурдно...

Абсурдно настолько, что даже смешно.

”Смешно...” - настолько ненавистное уже мне слово. Я всегда улыбался. Всегда натягивал улыбку назло всем. Вы задумывались о том, что же раздражает людей рядом с вами? Что бы вам сделать, чтобы не только выделиться, но и разозлить, заставить вас отчасти даже ненавидеть? Нет? Что ж мой ответ - улыбка. Чем ярче ты улыбаешься, тем тошнотворнее людям от твоего счастья.

- Когда ты перестанешь улыбаться, мир поймёт, что ты сдался. - Я сидел тогда рядом с Диди за столом и, услышав фразу, невольно дернулся. Настолько простая и странная истина отчего-то засела глубоко в моей голове. Я тогда улыбался. Смотря Диди в глаза, я улыбнулся, а он в ответ потрепал меня по голове, что-то сказав, да это и неважно. Я уверен, что этими словами были: ”Молодец” или ”Быстро учишься, малыш”. Раз за разом он вкладывал в меня разные установки, формируя меня, мой характер. Я давно это понял, но даже и не отказывался от этого, принимая все и сразу. Диди всегда казался мне таким необычным. Его мышление и взгляды так контрастировали со всеми, кто меня окружал, что я невольно утопал в этих сравнениях. Пожалуй, самым запоминающимся, именно тем, что въелось мне в подкорку, был наш совместный ужин. Он сказал, просто так, ни с того ни с сего, завещал мне никогда и ни за что не делить мир на чёрное и белое. Никогда не смотреть так, как смотрят остальные. Никогда не судить, не будучи уверенным.

Он готовил меня к большему, готовил к будущему, хотел, чтобы я был как он. Безжалостным. Решительным. Хладнокровным. При этом я оставался слишком мягкосердечным, это приходилось искоренять. Вырывать из меня болью, шоком, стонами и уроками жизни. Мои глаза, тело, дух должны были привыкнуть ко всему. Ко всему тому, что в будущем могло стать моими обычными буднями в качестве лидера звериной мафии.

Моё будущее было определено уже давно, глупо это пытаться отрицать.