Юрек (PG-13, ангст, драма, hurt/comfort) (1/1)

Ибрагим заходит к повелителю поздно ночью, заходит крадучись, осторожно, чтобы не разбудить и не потревожить: повелителю после болезни нужно отдыхать. Ибрагим ступает тихо, останавливается возле постели повелителя, старается даже не дышать, и эта боязнь разбудить, эта боязнь издать хоть звук?— самое прекрасное, самое великолепное, что случалось с Ибрагимом: повелитель от этих звуков может проснуться.Может открыть глаза, может заговорить, может пошевелиться, и Ибрагим до боли вжимает в ладонь ногти. Больше десяти дней, долгих, мучительных дней повелитель не мог ничего?— и лекари даже не знали, очнётся ли он, придёт ли когда-нибудь в себя, хоронили его заживо, и каждый день словно приближал повелителя к могиле.Ибрагим помнит каждое слово лекарей, каждое их заверение, помнит собственную беспомощность, потому что сделать ничего было нельзя, только ждать?— а надежда на то, что повелитель откроет глаза, с каждым днём становилась всё меньше и меньше. Лекари говорили Ибрагиму не таясь, говорили прямо: чем дольше повелитель в таком состоянии, тем больше шансов, что он отдаст душу Аллаху.А Ибрагим?— Ибрагим слушал, стиснув зубы, и шёл решать государственные проблемы, которых будто становилось всё больше и больше. Указов и отчётов становилось всё больше, Ибрагим засиживался порою до рассвета, и каждое решение давалось ему с трудом. Мысли разбегались, разбивались о ровные строчки отчётов, сыпались на жалобы, а Ибрагим не мог думать ни о чём ином, кроме повелителя.Не мог думать: за стенкой повелитель умирал, умирал тихо, спокойно, а Ибрагим даже не мог его спасти. Он привёл к повелителю лучшего лекаря Стамбула, привёл, пригрозив казнью, если лекарь хоть словом обмолвится о состоянии повелителя, но и лучший лекарь повторил слова других. Мы ничем не можем помочь, остаётся только ждать. Ждать, делать вид, что болезнь повелителя не опасна, просто заразна, и заниматься своей работой.Той работой, часть которой у Ибрагима всегда забирал повелитель, работой, которую Ибрагим забирал обратно: повелитель и так себя загружал, работой, которую они всё-таки делали вместе, иногда разбирая записи даже в постели. Тогда Ибрагим полулежал на повелителе, потому что так было удобнее, а повелитель, читая через плечо, ласково целовал его шею и затылок.У Ибрагима сводило пальцы от беспомощности, от желания сделать хоть что-то, что могло бы улучшить состояние повелителя, что могло бы отдалить его от смерти. Пальцы сводило от беспомощности, а от прикосновений?— быстрых, украдкой?— к повелителю жгло холодом, кололо так, что от боли Ибрагим зажмуривался?— и тут же открывал глаза: вдруг повелитель очнулся, вдруг всё-таки среагировал на прикосновения. Но повелитель не реагировал, а Ибрагим не мог перестать касаться. Он бы проводил в покоях повелителя много больше времени, вглядывался бы в его бескровное уставшее лицо. Ибрагим бы проводил?— но то единственное, что он сейчас был способен сделать для повелителя, ждало его.Работать рядом с покоями повелителя было невыносимо, поэтому Ибрагим уходил работать куда угодно, лишь бы не там?— и возвращался, ведь быть вдали от повелителя в такое время казалось ему предательством. Ибрагим один раз всё-таки уехал в свой дворец, уехал, потому что боль была настолько сильной, что Ибрагим едва дышал, но в своём дворце оказалось ещё хуже.Ибрагим долго не мог уснуть, просыпался от любого шороха, несколько раз разбудив и Хатидже, и забылся только под утро, забылся ненадолго, чтобы проснуться от необыкновенно реального, тяжёлого кошмара, в котором он нёс гроб повелителя на своих плечах. Но не менее тяжело, не менее страшно было видеть лица других. Даже лицо Хюррем, осунувшееся, неживое, будто она себя уже успела похоронить вместе с повелителем, и Ибрагим тогда, когда они стояли около бюста, поймал себя на редкой, порою раздражающей мысли: они похожи намного больше, чем сами думают.Потому что Ибрагим не знал, как жить после смерти повелителя, запрещал себе об этом думать. Повелитель не должен был умереть ни в коем случае, и когда Махидевран, Махидевран, которую Ибрагим так защищал, заговорила о повелителе так, словно его уже похоронили, Ибрагим на мгновение оглох. Он знал, знал, разумеется, что любовь Махидевран рано или поздно от всех обстоятельств переродится в ненависть, знал, но не ожидал, что Махидевран скажет об этом вот так.Что мог ответить ей Ибрагим, что она от него ожидала? Верности сыну? Ибрагим любил Мустафу, любил как собственного сына?— может, даже больше,?— последовал бы за ним без сомнений?— но такие разговоры были бы уместны только после восхождения Мустафы на трон. После. Не тогда, когда повелитель был ещё жив, когда ещё была надежда.Если бы повелитель умер, если бы вдруг случилось то страшное, то невозможное, душа Ибрагима умерла бы вместе с ним. У Ибрагима остался бы разум, осталось бы искалеченное, незаживающее сердце, но души бы больше не было. Ибрагим бы разломал свою скрипку, разбил бы её в щепки, сжёг бы все европейские ноты, которые повелитель дарил ему, потому что именно музыка их познакомила, именно музыка свела их вместе, именно музыка сплела их пальцы.Музыка для Ибрагима была напоминанием не только о матери, но и о повелителе, и если и мать, и повелитель мертвы, то для кого Ибрагим бы играл? Ради кого бы помнил все мелодии, ради кого бы до поздней ночи пытался разобрать наскоро записанные ноты, ради кого бы перекладывал их на скрипку? Ради кого бы танцевал его смычок?Ибрагим бы не смог пережить смерть повелителя. Он бы остался на этой земле, он бы продолжал идти вслед за Мустафой, воспитывать собственных детей, но что за жизнь без души? Что за жизнь без повелителя? Повелителя, который научил Ибрагима любить собственное имя, повелителя, который научил Ибрагима любить ничуть не меньше, чем Ибрагим его, повелителя, который вместе с Ибрагимом познавал мир, плакал, смеялся, доверял все свои секреты, побеждал и проигрывал, повелителя, который называл Ибрагима спутником жизни, лучшим другом, любовью, повелителя, который так долго был рядом, что без него и Ибрагим?— не Ибрагим.Что за жизнь без человека, который так терпеливо, так мягко пытался подружиться с юным замкнутым Ибрагимом, что за жизнь без человека, который ласково рассказывал Ибрагиму абсолютно всё, о чём узнавал, что за жизнь без человека, который читал множество любовных стихов Ибрагиму, и в каждом слове, в каждой строчке Ибрагим видел себя, что за жизнь без него, без Сулеймана, без человека, имя которого Ибрагим говорил так редко, так тихо, что не слышал порою и сам себя? Что за жизнь без солнца? Тёмный ад.И с каждым днём ожидания этот ад подступал к ногам Ибрагима, вился вокруг, перекатывался холодным туманом, а Ибрагим молил Аллаха, чтобы повелитель остался жив. Остался в этом мире, остался с ним. Ибрагим молился, просил, просил так горячо, как не просил никогда, и цеплялся за бортики кровати повелителя, и от молитв боль не утихала, а только возрастала, возрастала?— и превращалась в воспоминания, и Ибрагим терялся в этих воспоминаниях, плакал так, как не плакал даже тогда, когда его привезли в Османскую империю, но не вспоминать и не молиться не мог, и его сердце заходилось от боли.А потом повелитель начал приходить в себя. И приходи в себя долго, но его стоны, его хриплое, измученное ?Паргали? легло бальзамом на сердце Ибрагима, излечило все рубцы, все раны, и Ибрагим смотрел, смотрел на медленно моргающего повелителя, смотрел на его без сомнения живое лицо, смотрел и не верил.Все эти дни, тянувшиеся словно несколько лет, стирались из памяти, пока лекарь осматривал повелителя, пока благодарил Аллаха, пока говорил, что повелителю нужно делать, чтобы быстрее поправиться. Ибрагим не слушал и не слышал. Повелитель не слушал тоже, но Ибрагим поймал его уставший, всё ещё больной взгляд?— и едва не расплакался прямо перед лекарем, только привычно стиснул зубы. А повелитель очень слабо, почти неуловимо дёрнул уголком рта, поймав на этом Ибрагима, и Ибрагим с большим трудом заставил себя слушать лекаря. Коснуться повелителя хотелось так, что жгло ладони.Но случай так и не предоставился, а сейчас Ибрагим боится разбудить. Повелитель спит один: лекарь попросил уйти всех, чтобы его не беспокоить?— и чтобы не беспокоился сам повелитель. Ибрагим всматривается в его лицо и безумно, безудержно боится того, что это повторится. Что повторится приступ, повторится кома, повторится это ломающее ожидание, повторятся страх, боль, ужас, повторится…Ибрагим сжимает кулаки ещё сильнее, старается себя сдержать, но его разум уже не сдерживается, заставляет Ибрагима думать о самом худшем, заставляет думать, что от второго приступа повелитель может и не очнуться, заставляет думать, что повелитель всё ещё может вернуться к тому состоянию?— и в какой-то момент Ибрагиму кажется, что повелитель не дышит. Что его грудная клетка не шевелится, что это опять приступ, но последний, смертельный, и Ибрагим едва не задыхается сам, и, видимо, издаёт какой-то звук, видимо, шевелится, видимо, что-то делает?— и повелитель открывает глаза. Открывает глаза, дышит, дышит?— и спрашивает:—?Ибрагим?И со звуками его голоса к Ибрагиму приходит возможность сделать вдох. Повелитель дышит?— и Ибрагим дышит вместе с ним, и его трясёт так, что не получается даже ровно стоять. Повелитель хмурится, реагирует, реагирует так, как всегда реагировал, и от того, что повелитель реагирует, Ибрагиму становится лучше и хуже одновременно.—?Иди сюда,?— медленно говорит повелитель. И повторяет, потому что Ибрагим не двигается:?— Ибрагим. Иди сюда.Ибрагим дрожащими руками сбрасывает сапоги и забирается на кровать, почти падает рядом с повелителем?— но всё-таки немного дальше, чтобы не причинять неудобства,?— и повелитель поворачивает к нему голову.—?Ближе.И Ибрагим ложится ближе. От повелителя резко пахнет травами, пахнет сильнее обычного, и этот запах ломает Ибрагима окончательно. Повелитель обнимает его, прижимает к себе, и Ибрагим кладёт голову ему на плечо. А рука Ибрагима оказывается на груди повелителя, и под этой рукой бьётся сердце. Бьётся слабо, так же слабо, как обнимает его повелитель?— у него ещё нет сил,?— но бьётся, бьётся, и силы обязательно появятся, и Ибрагим вдыхает, вдыхает шумно, давится собственным вдохом, а потом плачет. Плачет, пряча лицо и отворачиваясь от повелителя, плачет с таким облегчением, какого не испытывал, кажется, никогда, плачет?— а повелитель держит ладонь у него на затылке. И от этой тёплой, до мелочей знакомой и родной ладони становится легче. Становится легче от того, что повелитель рядом, становится легче от того, что он жив, становится легче от того, что он в сознании, что он скоро поправится, встанет, что он сможет это сделать, становится легче от того, что всё наконец-то закончилось, что больше не нужно ждать и мучиться, что можно наконец услышать голос повелителя, прикоснуться, почувствовать, как руки повелителя касаются в ответ, становится легче от того, что смысл жизни Ибрагима, его солнце, его душа с ним. Становится легче.И повелитель шепчет ему в макушку, когда Ибрагим начинает всхлипывать тише, когда его перестаёт так трясти:—?Спасибо, что позвал меня тогда, Ибрагим. Я вернулся только благодаря тебе.И сердце повелителя на этих словах бьётся чуть быстрее.И не собирается останавливаться.