Озгюрлюк (PG-13, hurt/comfort, fix-it, немного ангста) (1/1)

Ибрагим поворачивается резко, уходит из покоев так быстро, как только может, и Сулейман переводит встревоженный взгляд на Мустафу. Мустафа смотрит на закрывшуюся дверь и явно не понимает, что же такого сказал Ибрагиму?— зато понимает Сулейман. Для Ибрагима тема рабства такая же болезненная, как и тема о происхождении, и Сулейман вздыхает.Он понял про болезненность ещё давно, ещё в Манисе, когда зашёл разговор про родину Ибрагима: Ибрагим тогда, начав говорить, осёкся в моменте похищения, словно перехватило горло?— и сколько Сулейман не спрашивал, про свои первые годы в Османской империи больше не говорил. Говорил про Паргу, скупо, но говорил, а вот про первые годы?— нет. Но Сулейман всё ещё ждал, что скажет, и очень хотел, чтобы Ибрагим рассказал.Сулейман качает головой: он и отвык, что Ибрагима могут называть рабом: в Манисе никто так явно Ибрагиму ничего не говорил, после нескольких лет будто и забыли?— забыл и сам Сулейман, пока Мустафа не напомнил. И откуда только взял? Ни Сулейман, ни уж тем более Ибрагим никогда ему не рассказывали?— да и Махидевран бы не стала: к Ибрагиму она относилась очень хорошо.—?Не стоит говорить о таком людям, Мустафа,?— строго говорит он сыну, и Мустафа смотрит уже на него, явно не понимающий, почему, наклоняет голову?— точь-в-точь как Ибрагим,?— и Сулейман объясняет:?— Это невежливо.—?Но валиде сказала, что тебе повезло с рабом,?— наивно возражает ему Мустафа, и Сулейман прикрывает глаза. —?Я спросил, с каким, и она сказала, что с Ибрагимом.Сулейман вздыхает ещё раз. На валиде он гневается всего несколько мгновений: наверняка валиде говорила кому-то ещё, а Мустафа просто услышал, но всё-таки гневается. Не стоит говорить при детях о подобных вещах: они слышат много больше, чем показывают.—?Не всегда нужно повторять за валиде,?— Сулейман поднимается вместе с Мустафой в руках. —?Особенно такие вещи. Видишь, и Ибрагима ты обидел своими словами. Обещаешь, что не будешь повторять?Сулейман ставит Мустафу на пол перед самыми дверьми, и Мустафа старательно кивает, а потом интересуется:—?Я обидел Ибрагима?Сулейман прячет усмешку: несколько раз он видел эту растерянность, эту тревожность на лице Мустафы, но каждый раз она кажется ему забавной. Ибрагиму тоже?— и к Ибрагиму бы Сулейману надо прийти скорее. Сулейман прячет усмешку, но строго отвечает, несмотря на вину в голосе Мустафы:—?Ибрагим тебя уже простил. Но больше так не делай.И стучит в дверь, чтобы передать Мустафу слугам, приказав отвести к матери. Мустафа оборачивается на него, и Сулейман хмурит брови, напоминая о данном обещании, и закрывает двери. И идёт в покои Ибрагима. Но в покоях Ибрагима не оказывается, зато он оказывается на балконе, и Сулейман может лишь догадываться, куда его привели собственные мысли?— и не расстроил ли он себя этими мыслями ещё сильнее.Сулейман подходит почти неслышно, но Ибрагим всё равно замечает: слух у него настолько тонкий, что не сравним даже со звериным. Ибрагим замечает и убирает руки с перил, словно пытаясь показать Сулейману, что наслаждается звёздами и ночным воздухом. Но Сулеймана сложно провести.—?Ибрагим,?— зовёт он, но Ибрагим не поворачивается к нему?— и тогда Сулейман тянет его вглубь балкона, подальше от любопытных глаз, и разворачивает сам. Ибрагим прячет глаза и лицо, но в руках Сулеймана расслабляется, и Сулейман прижимает его к себе крепче. Ибрагим дышит тише обычного, но Сулейман всё равно слышит его прерывистое, как после плача, дыхание, и говорит на ухо:—?Мустафа так не считает, Ибрагим. Повторил кем-то брошенную фразу,?— о валиде Сулейман сознательно умалчивает. —?Он ребёнок, ты же знаешь, дети повторяют за взрослыми.Ибрагим молчит, притираясь щекой к плечу Сулеймана, и Сулейман гладит его по голове. За последние несколько дней у Ибрагима слишком много поводов для расстройств?— а у Сулеймана слишком много поводов об этих расстройствах думать. Ибрагим его беспокоит, беспокоит его ранимость на почве, на которой его так или иначе будут задевать.И даже если сейчас все замолчат, позже найдётся ровно такой же Ахмед-паша, недовольный и должностью, и происхождением Ибрагима?— и кто знает, как отреагирует Ибрагим тогда. Сулейман знает, что с возрастом Ибрагим научится что-то пропускать мимо ушей, научится сдерживать себя и заставлять замолчать, но это с возрастом?— а что сейчас?—?Он беспокоится, что обидел тебя,?— тихо хмыкает Сулейман, и Ибрагим хмыкает тоже?— почти болезненно:—?Я не сержусь на шехзаде. Как я могу на него сердиться?Сулейман знает, что Ибрагим не может: слишком он любит Мустафу, чтобы на него обижаться, слишком скоро прощает все его шалости за одну лишь улыбку. И Мустафа, чувствуя это, к нему тянется, тянется к этой безусловной, бесхитростной любви?— и Сулейман всегда удивляется, как у Ибрагима получается вот так любить. Удивляется?— а потом тянется к Ибрагиму тоже: для Сулеймана у Ибрагима много любви, и эта любовь чистая, светлая, могущая заменить собой и солнце, и луну.Любовь Ибрагима словно делает самого Сулеймана лучше, сам Ибрагим словно делает Сулеймана лучше. Но вот так любить сына Сулейман так не умеет. Не умеет?— но упорно пытается научиться видеть Мустафу глазами Ибрагима, и порой даже получается. Чаще всего рядом с Ибрагимом, из-за Ибрагима, из-за его тёплого взгляда, брошенного украдкой, из-за выражения лица: Ибрагим глядит на Мустафу так мягко и так ласково, что самому невозможно смотреть иначе. И невозможно не замечать эту любовь: настолько она явная и настолько сильная. Сулейман иногда думает, что Ибрагим любит Мустафу едва ли не больше, чем самого Сулеймана, но тут же смеётся над собой за такие мысли.Ибрагим наконец поднимает голову?— и Сулейман вглядывается в его лицо, вглядывается в то, как Ибрагим моргает, моргает быстро-быстро, но когда Сулейман открывает рот, говорит:—?Со мной всё в порядке, повелитель.—?Ибрагим,?— почти укоризненно говорит Сулейман, потому что Ибрагим снова пытается его провести?— и точно из-за того, что думает, будто произошедшее не стоит его, Сулеймана, внимания.Ибрагим не в порядке, далеко не в порядке. Сулейман разглядывает его бледное лицо, и Ибрагим улыбается одними губами, желая уверить Сулеймана, что всё хорошо?— и Сулейман поджимает губы. Сколько ещё раз Ибрагиму напомнят, что он раб, сколько ещё раз Ибрагим будет стоять вот так, только в одиночку?— или наоборот, сколько раз он вот так стоял, не говоря ничего Сулейману? Какой это случай: первый в этом дворце или один из нескольких? И сколько таких случаев было во дворце в Манисе, о которых Сулейман не знал или просто не обращал внимания?Сулейман касается щеки Ибрагима, гладит её пальцами, и Ибрагим подаётся вбок, стараясь прижаться к пальцам. Во что превратит Ибрагима постоянное напоминание о рабстве, если оно злит даже самого Сулеймана, давным-давно переставшего считать Ибрагима рабом? Да и когда же Ибрагим им был, если с первых же минут их знакомства Сулеймана перестали интересовать такие вещи? Не потому ли он и не замечал подобных случаев, не потому ли сейчас сердится? Так почему тогда не сделать то, что знают и Сулейман, и Ибрагим, общеизвестным?Тогда Ибрагима так уже не заденут, тогда и поводов для расстройств будет меньше?— а между ними не изменится совершенно ничего. И если Ибрагим будет улыбаться чаще?— и расстраиваться много реже, то решить этот вопрос нужно как можно скорее. Сулейман целует Ибрагима в обласканную щеку, а затем, убирая руку, говорит:—?Я дарую тебе свободу.Ибрагим распахивает глаза так широко, что Сулейман может в них увидеть своё отражение, и приоткрывает рот, хотящий что-то сказать. Но только несколько раз смыкает и размыкает губы?— и замирает, как замирает каждый раз, когда потрясён. Сулейман ничего не может с собой поделать и улыбается, глядя на Ибрагима: его удивление он любит ничуть не меньше, чем все остальные эмоции, а то и больше, и Ибрагим, не отмирая, поднимает брови, словно до сих пор не веря. Сулейман его не торопит, ждёт, пока Ибрагим поймёт, пока отреагирует, пока скажет хоть что-нибудь.—?Подпишу вольную сегодня,?— добавляет Сулейман, добавляет исключительно для того, чтобы Ибрагим уж точно поверил, а Ибрагим обхватывает его двумя руками, жмётся, хватается пальцами за кафтан?— и целует Сулеймана так благодарно, что от этой благодарности Сулейман едва не теряет голову.Только отвечает на эту благодарность не менее радостно: счастье Ибрагима делает и его счастливым, и Ибрагим целует его ещё несколько раз, прерываясь только чтобы глотнуть воздуха: он задыхается, блестит глазами, и этот блеск дороже всех алмазов мира, этот блеск даже не сравнится с ними, и Ибрагим улыбается теперь не только губами, но и глазами, и лицом, и всем своим существом, всей своей огромной и любящей душой, и целует Сулеймана снова. И Сулейман лишь тогда замечает, что у Ибрагима мокрые щеки, останавливает его, стирая слёзы, и Ибрагим шепчет:—?Вы сделали меня самым счастливым человеком на земле, повелитель.—?Я рад этому, Ибрагим,?— таким же шёпотом отвечает Сулейман, всё ещё держа его лицо в ладонях, и Ибрагим касается губами его руки, жмурясь, и слёзы всё льются и льются у него из глаз, и Сулейман их уже не вытирает?— сцеловывает, и ресницы Ибрагима щекочут ему губы. И Ибрагим успокаивается, не сразу, но успокаивается, и Сулейман приглаживает его чудесные брови, приводит их в порядок?— и надеется, что привёл в порядок и мысли Ибрагима.А после они долго стоят, прижавшись друг к другу, и Ибрагим смотрит куда-то вдаль, на звёзды, а Сулейман глядит на Ибрагима.И Ибрагим, замечая его взгляд, начинает негромко смеяться.И в этом смехе столько любви и свободы, что Сулейман смеётся тоже?— и получается почти в унисон.