Тридцать четвёртая притча: Расхититель гнёзд (1/2)
***
Всё завершилось августовским Днём Труда, утихло и смолкло. Распростёршаяся у подножия Королевского холма ярмарка воскресла после праздной недели и зажила привычной городской жизнью. Они открыли лабазы, они растянули маркизы, намыли окна и подмели черепичные крыши, усеянные золой фейерверков.
– Форель! Свежая ахеронская форель!
– Знаем мы твою свежесть, Гáто! Небось со свадьбы в холодникé стыла…
– Клянусь именем Короля, моей рыбой даже Дом Вельзевула не брезгует!
– Ха! В Мрачном Доле дохлого бáку сожрут и не поморщатся!
Громкие выкрики торговцев и покупателей похожи на ленивых шмелей. В рассветном часу над Чертогом поднимается мягкое, пока ещё спокойное солнце, и эти минуты особенно нравятся Ронденту. Как и нравится ему здешний рой «осиного гнезда» – это их «осиное гнездо» и его способ узнавать свежие сплетни, поставляя их к царскому завтраку.
А то, что советник успевает прикупить себе всякого в неприметных, но облюбованных лавочках, всего лишь приятное дополнение.
Свою страсть ни к чаям, ни к редкой земной сувенирке секретарь здесь ни от кого не скрывает, сердце столицы – рынок, и сердцу, как известно, не прикажешь.
– Здравствуй, Агнес. Спасибо, Агнес. Хорошо поживаю, Агнес. Смотри, какую интересную штуку мне доставили с Земли, Агнес.
Травница крутит в руках механический гиробол, улыбается – во-первых, из вежливости, во-вторых, оттого, что Рондент ей по-женски интересен. Не понимает назначения механизма, но задаёт десяток вопросов, увлечённо кивая рогатой головой.
Она – суровая, молодая и принадлежит к тому виду, который называют «унгýлами». Тела унгýлов человекоподобны, только кожа сухая и дублённая – иногда белая, иногда чёрная, встречаются особи с синеватым оттенком. Антропоморфия головы примечательна: черепа у подобных Агнес вытянутые, ушные раковины большие и треугольные, волосы растут в основном на затылке, а макушку венчают роговые отростки различных форм.
Унгýлы лишены крыльев, но устойчивы к действию магии и считаются отличными воинами. Грудные клетки у женщин и мужчин широкие, ноги длинные, корпуса массивные, а рога могут служить дополнительным орудием.
У них с Агнес порой случается.
В чреве лавки, в подсобке, где тахта и шторочка.
Но Рондент всегда извиняется после нелепой страсти, даёт понять, его время полностью принадлежит королевскому двору.
– Возьми ещё этот сбор, советник, - у Агнес ловкие пальцы. Она сама собирает травы в лесах Ли́гии и степях Сили́сии. Потом сушит, смешивает в пропорциях, которые кажутся удачными, и очень ладно выходит. – Если переешь за столом и тяжесть на живот ляжет, заваришь – сразу попустит.
По её намёкам и жутковатой, но не лишённой прелести улыбке Рондент делает неутешительный вывод: с прошлого «свидания» он растолстел.
Но сегодня не одна из тех встреч, сегодня он – обычный покупатель, приличный горожанин, без всякого там. Хвастает покупками, выбирает заварку, красуется новенькой фибýлой, не встречается с Агнес глазами. Думает, ему всё же неприятно, что низших клеймят, а у травницы во лбу две дыры – отметины со времён службы то ли на Кругах, то ли в Доле Вельзевула.
Он не видит разницы между собой и такой симпатичной унгýлкой, что многим даст фору своим интеллектом. А что выше его, немаленького, к слову, мужчины, на три головы, так не беда то, коль советнику любы высокие дамы. Наряди Агнес в доспехи, дай меч – и будет истинная воительница, карательница, жрица брани.
Про такую и поэмы слагать можно, и в балладах возносить.
А её изуродовали жуткой традицией.
Рондент много думал про низших, когда у них первый раз произошло, и пришёл к выводу: эволюция существует – развиваются они, не обиженные бессмертным влиянием. Не раскинься Нижний мир в здешних землях, черти с бесами так и бегали бы без портков, каннибализмом промышляя, но явились люди, несущие не только знамя, но и знание.
Капля за каплей то неизбежно протекло в умы послабее, вот и окрепли.
Он оставляет травнице больше, чем та сказала. Уходит по-деловому, не прощаясь, пускай пока пересчитывает. Не то чтоб она ему не доверяла, просто Агнес обстоятельная и всегда так делает.
Уже на самом выходе с ярмарочной площади советник юркает в неприметный проулок. Один из тех, что сразу за центром города, но похож на портал в большие проблемы. Вот вроде только шёл ты по шумному, безопасному и просторному, а сейчас стоишь, сжав кошель, потенциальной отбивной между домами, что вытянулись на шесть добрых этажей, и побаиваешься.
Но именно здесь, в неприметном подвале, ведётся бойкая, оживлённая торговля запрещёнкой – настоящая контрабанда, ввезённая в водовороте.
И точно под носом у дворца.
Никакой нужды мотаться в Тартар.
***
Песня была набором горловых звуков. Известная оперная певица, что полоскает глотку гоголь-моголем, что-то в этом духе.
Вики думает, она никогда не пробовала гоголь-моголь – не тот напиток, что подают на принстонских вечеринках. Но знала о нём из книжки, которую подарила бабушка. Сборник английских, немецких и шотландских сказок, а их предки из Европ вышли, да и Ребекка книгу читала.
Настал черёд новой, Уокерской женщины осваивать матчасть.
Вив ошибалась: рассказы, собранные под плотным полустёршимся от старости корешком, мало походили на сказки. Сказания – да, пожалуй: древние, передаваемые из поколения в поколение истории, пахнущие железом и похотью, в которых демоны то и дело увязывались за одинокими, ищущими свою судьбу путницами.
С годами ба определённо забыла содержание, не предназначенное для детских глаз, но всё было на пользу. Ни темноты, ни тесноты, ни того жуткого, длинного, как шпала, и обдающего морозом, как дементор, существа невероятного роста, что паслось на вратах Тáртара, Виктория не убоялась – спасибо Вивиан.
Протяжные гласные изо рта «певицы» сменялись рычанием, чтобы снова обернуться сосущей мелодией.
– М-да, вдохновляющий трек.
– Не трек. Призыв, малáя! – Ухнули с задором. – Студентка, ну?
Пришлось покрутить головой, никого не обнаружить и догадаться опустить глаза. Так и есть, чёрт обыкновенный, едва достающий Вики до пупка. Мальчик, парень, мужчина?.. Да чёрт их разберёт, этих чертей.
– Почему студентка?
Она поправила капюшон мантии – самой скромной, которую отыскала в королевском гардеробе. Судя по виду, «самой скромной мантии» была жизненно необходима сияющая на подоле мифриловая крошка и воротник из какого-то седого благородного меха.
И то, и другое Уокер срезала не дрогнувшей рукой.
– Так «трек» говоришь, - он подмигнул ей жёлтым глазом и ловко втянул носом соплю, - значит, на Земле бываешь. Сту-ден-точ-ка.
В людской толпе – хотя людей, честности ради, тут было меньше прочих, - перед импровизированным помостом, на котором клубился мрак и откуда разливалось песнопение, девушка в мантии вряд ли могла вызвать интерес. Потому что в мантиях были буквально все, заглянувшие в Тáртар и на Чёрный рынок, паразитирующий в соседях.
– Что такое призыв? – Она кивнула на сцену, - и почему это – «призыв»?
– Первый раз, ну? – Он поддёрнул штаны, стянутые большим, чужим, явно человеческим ремнём из телячьей кожи, - и ударился в объяснения, - это нянька, она призывает в Тáртар.
– Кого? – За воротами, где Виктория приземлилась, были только скалистые холмы, стыдливо прикрытые мхом, да сам базар, похожий на стихийное бедствие. Ни поселения, ни тракта, ни одинокого имения одного из тех знатных родов, кто презрел столичную жизнь и уверовал в силы природы. Хотя до Чертога рукой подать – вон он, за скалами, виден со всей живописностью поправшего горизонт Королевского Холма. – Тут, поблизости, нет никого.
– Тю, малáя! – У чертей волос нет, но есть мясистый чубчик на лбу. Не волосы, а какие-то хоботки, что позволяют им проходить через границы физических миров в эфемерное «зазеркалье» и коптить души грешников. Своими отростками низший трясёт в отрицании и повторяет, - это ж нянька! Она поёт колыбельный призыв всех нечестивцев, который вот тут! – Стучит себя по хлипкой, странно впалой груди, - отзовётся! И услышат его все, чьи помыслы темнее самой тёмной ночи, и прилетят на зов, найдя дорогу к Тáртару.
– А зачем они сюда прилетят?
Допустим, если дорисовать десяток колонн, накрыть их навесом и повесить табло, местечко станет похожим на вокзал. Да, грязный; да, страшный; да, со всяким сбродом. Один в один парижский Гар-дю-Нор.
Вглядываясь в толчею вдоль помоста, Вики старалась посчитать людей и прочих существ по головам и постоянно сбивалась. Состав менялся, как меняются пассажиры, отбывающие с платформы. А один немолодой господин с оленьим рогом, почему-то единственным в центре лба, постоянно ускользал из-под взора и то ли присутствовал, то ли отсутствовал. В общем, находился, но не полностью.
«Был у меня такой сокурсник в Принстоне…», - философски подумалось Уокер.
По слухам, Колин Бартнетт вроде бы ходил на лекции, а, может, и не ходил на лекции. И никто, даже староста, не мог этого ни подтвердить, ни опровергнуть. Поговаривали, что диплом парень получил так же: то ли защитил, то ли не защитил.
Одним словом, легендарная личность.
– Те, кто ещё окончательно разума не лишился в своих тёмных страстях, на базар пожалуют, малáя, - чёрт махнул себе за спину, мол, торговля там, сама понимаешь. – Но если возврата нет, то прилетят, чтоб… - он понизил голос и зыркнул на няньку, - …туда уйти.
На слове «туда» крылья обдало морозом в беспощадные, августовские плюс тридцать. Почему-то стало ясно, что «туда» – это откуда уже не возвращаются сюда.
– Значит, вокзал! – У Вики есть свойство не замечать за собой главного достоинства, с которым она родилась или давно, кожа к коже слиплась. Зато главное охотно замечали другие. Даже чумазый визави, где-то нафаршированный земной культурой, мысленно хмыкнул: вот так умение видеть живое в мёртвом и понятное в страшном. – А звать… в смысле призывать зачем? Разве Тáртара не стои́т на одном и том же месте? Откуда тогда тут взялся рынок?
– Да как Тáртару стоять на одном и том же месте, это ж чёрная дыра, - упрямо покачал головой знакомец. – Тáртар вне места, вне времени, он появляется затемно и исчезает с первыми петухами. А торговый люд ждёт, чтоб в округе этого «вокзала» собраться. Мы с тобой в межмирье стоим, малáя! – И словоохотливый чёрт поспешил удариться в объяснения.
Есть Верхний и Нижний миры – эти всем известны. Тут и огонь горит, и реченька журчит, и волны о камни бьются – плоть, кровь, всё по-настоящему. Ещё, говорит чертяка, существуют рай и ад, которые для усопших, для земных душ. Это миры, которые ни потрогать, ни пощупать, Бессмертным туда путь заказан – коли помрут в недобрый час, всё равно не там окажутся, а в Нигдее сгинут.
Так и сказал «Нигдея», игнорируя слово «Небытие».
Рай этот духовный, поди ж, над ангельской половиной Империи раскинулся, витает себе в облачках и горя не знает, а ад – в здешних землях, под ними, Кругами разверзается, грешниками шкворчи́т. Верхние круги – ещё обитаемые, из подземных вулканов да камней разной степени раскалённости сотканный, и что ангел, что демон там и ходют, и дышут, и существуют; а нижние Круги – те уж не такие, к ним живому Высшему разуму не прикоснуться, иначе уйдут, в смысле – ясности ума лишатся.
Но всё это Уокер и без него знала, однако не перебивала в ожидании. И дождалась. Того, чего в книжках не написано и в беседах не озвучено. Интересно почему?
Тáртар, со слов чёрта, был не чем иным, как аналогом Консистóрии на стороне Верхнего мира.
Впрочем, что из себя представляет Консистóрия и даже как она называется, болтун не имел ни малейшего понятия, но о существовании места слышал. Есть, мол, у ангелов между измерениями полянка – чистенькая, уютненькая и к водовороту поближе. На той полянке дают право на крылья и новую имперскую жизнь.
В Тáртаре с точностью наоборот – сюда с плохой головой приходят, готовые разменять жизнь на тёмную мечту, и не человечки непризнанные с Земли, а сами Бессмертные.
– Вот ты как сюда добиралась, малáя? – Он приосанился, обласканный просветительским сиянием. Заприметил, что стоят они возле сваи, деловито уткнулся в ту локтем, промазал и потерял равновесие.
– Долетела. – Она увильнула от ответа. А дальше случилось кое-что удивительное, по версии чёрта, и самое рядовое, по мнению Виктории. Замечая чужое падение, девушка на автомате поддержала низшего за плечо. – Куда лететь, мне подсказали.
Правда, с ремарочкой. Вики действительно спросила Мими, где стоит Тáртар, но та вопросу удивилась, а потом расхохоталась. Бросила: «Что, уже собралась травить муженька какой-нибудь кантареллой? Рановато начинаешь, Непризнанная!». Но потом, конечно, добавила, махнув рукой в абстрактном направлении: «Где-то там стоит… Захочешь – отыщешь, зевак там достаточно, не только «пользователей» Тáртара».
– Значит, есть, за чем лететь в Тáртар. Явилась, почувствовав призыв. «Вокзал» здесь и не здесь каждую ночь, песня няньки в душé откликается – народец прибывает. Кто – посмотреть, кто – затариться, а кого-то и дома не дождутся. – После того как девчонка не дала ему упасть, чёрт стал поглядывать восхищённым желтоглазым взором, наконец-то замечая и золото волос, и мерцающую застёжку на мантии.
«Ай, хороша!», - особливо застёжка.
– У каждого есть своя тёмная мечта. Получается, на призыв может явиться кто угодно. – Один хочет извести родню ради наследства, другая втайне жаждет отделаться от мучительно умирающей матери, третий рыщет в поисках могучего, кровожадного артефакта.
В голове почему-то возникает образ Дино: «Я бы не явился на призыв».
«Но ты его тоже слышишь», - её изогнутая бровь вместо ответа.
– Может так, ну. Каждый услышит, но не каждый полетит. А из тех, кто прилетел, не каждый сунет нос дальше рынка, не будет обласкан нянькой. – Чёрт гримасничает, по-научному задирая палец вверх – эврика! – До неё доходят единицы. Те, кому нечего терять, кто не нашёл вариантов. Ты здесь что хоте…
– А почему эта пожарная сирена зовётся «нянькой»? – Говорить о себе Непризнанная не собиралась.
– Да ты присмотрись, малáя! – Четырёхпалая ладонь указывает на помост. – Присмотрись да прислушайся! Зовёт она, как мамка али нянька, деток своих заблудших зовёт, дела грязные под покровом ночи творить и дýшу закладывать, ну.
«Значит, в дýшах дело!.. Дьяволы их даже со скидками не берут, но нечто в Аду всё же выкупает это богатство», - и, невесть с чего повинуясь восклицанию своего спутника, Уокер пялится во тьму и…
– Увидела! – А затем и услышала.
– В саду увяла розочка,
В амбаре сдохла козочка,
А в паутине мушки –
Те скоро будут в брюшке.
Сначала проступил контур – большое, живое, неживое. Неописуемое.
Тёмная субстанция со вполне осязаемыми краями. Так, иногда, на чертежах эскиза без намёка на фасад можно различить его будущую архитектуру.
– Упала мёртвой птица Рух,
Утоп в пруду заклятый друг,
Сгнилó зерно на грядочке,
Поели мыши пяточки.
То, в чём сидела «нянька», можно было сравнить и с креслом-качалкой, и с чудовищным, мрачным троном, и с уродливым гнездом.
– Кабан кишочки ковырял,
Да полюбовницу задрал.
Волчок в лесу вкусил бочок,
Заполз в глазницу червячок.
В финале темнеющий сгусток обрёл черты пресловутой няньки, пасущей детушек.
«Уж лучше б не увидела, - ухнуло в голове, пока Виктория жадно, через «не хочу» исследовала «сладкоголосую певунью», - это у неё рука… или нога?..», - число конечностей постоянно менялось, почти как наличие-отсутствие господина с рогом, а поза и фигура наталкивали на мысль о гигантской паучихе, прядущей узор.
– Тишь-гладь настала наконец,
Лишь в люльке мой не спит стервец.
Ему я шью одёжку,
Одёжка без застёжки-и-и…
– Это она про похоронный саван поёт, ну! – Зашипел чёрт. – Это на похоронном саване ни одной застёжки, малáя!
– Да поняла я, - шикнула Вики.
«Шурх-шурх», - девушке кажется, «нянька» смотрит точно на неё, хотя нет у той ни носа, ни глаз, ни даже лица. Чёрная дымовая завеса или жижа. Да, пожалуй, жижа идеально подходит.
Уокер не проваливалась в болота, но слышала от ба классическое «Не ходи в Бивер-Крик, там пиявки».
В общем и целом в болота Виктория не проваливалась.
Но в Бивер-Крик, конечно, ходила.
Боялась и шла с алабамскими подружками – то ли с самоуверенным желанием не оступиться на тропе, то ли со скрытой надеждой непременно провалиться в мутный, пахнущий прелой листвой и смертью омут.
Потому что «нельзя, но интересно».
– Слышь, малáя, ты не увлекайся! – Чёрт не в первый раз дёрнул за рукав мантии. – Очи долу, не то засосёт, ну.
Пришлось моргнуть свинцовыми веками и удивиться, как быстро те потяжелели.
– Куда засосёт? – Стало душно и гадостно.
Мерзейшее создание. Не монстр, не чудовище, не страшный зверь, а пустота, за которой ничего нет.
Уокер не боится тварей, она из тех, кто таскал садовых многоножек, заставляя мать запрыгивать на комод.
В общежитии Виктория могла линчевать таракана тапком, а за неимением оного и ладонью.
Ей нравились побитые жизнью коты, от них пахло интересными историями.
Один раз она видела гризли в парке Йосемити, он показался ей ужасно дружелюбным.
Всё, чего Вики боится, – это звенящее ничего.
И ровно с таким, пусть не звенящим, но поющим, она только что столкнулась.
– Ясно куда, в пучину тьмы засосёт нянька! – Он покрутил вертлявой, сидящей на тонкой, цыплячьей шее головой и выдал, - и с привратником тоже ни бельмéса не перекидывайся, малáя. Тот хоть и на одном с нами языке говорит, но энергией твоей кормиться станет. Такова плата, ну.
Уокер уже не слушала, пошатываясь, вцепилась в чужую руку и прогундосила:
– Пожалуйста, вы можете меня вывести?..
Чёрт по имени И сам думал предложить, правда, за монету золотую или застёжку с её воротника, но от этого «вы» настолько опешил, что молча взял за руку и потянул к вратам.
А потом быстро-быстро мимо привратника, который – ишь! – замерцал пустыми зенками, дрейфуя в их сторону.
Чёрт по имени И – один из немногих, про кого даже брякнуть могут «Гля-я-я, какой образованный». Но это везение, никакого колдовства. Мать его им окатилась, когда её и ещё девятьсот девяносто девять таких же подарили знатной госпоже. И пусть мамаша понесла не только его, а целых тринадцать разнополых деток, но именно у И на угольном бёдрышке красовалось бельмо в форме сердца.
От прочих чертей со временем избавились – куда полагается продали, на Круги, - а И оставили младшенькому, как щеночка.
Вот с щеночками он первые десятки лет и провёл – даже бегать научился на всех четырёх, хотя черти – прямоходящие. И хвостом вилял, точно цербер. А уж после, когда подрос, половине пёсьей стаи зубы выбил, а вожаку голову откусил и прекрасно себя чувствовал.
Его тогда хозяин прикрыл от старших и неминуемой гибели – кир Голиаф, стало быть, - наврал родителям с три короба, что псарню потрепал волколак из Вдовьего леса, а самому И штаны выдал, обувку, книжку детскую и в сарае поселил. Сказал, коли И грамоте обучится, быть ему у Голиафа камердинером и носить костюм новый, с искрой по лацкану.
«Хотя где такое видано, чтоб чёрт слугой при господине ходил, ну», - вздыхал И, правда, потом представлял двубортный, блестящий пиджак да рейтузы с бусинками и рассматривал книжные картинки. Он себе и имя там выбрал, заприметив на странице с буквой «И» инкуба – красивого, хоть глаз выколи.
Естественно, особой прелести демоническому порождению придавала мерцающая, кольчужная набедренная повязка.
– А «привратник» – это тот дылда на воротах? – За пределами Тáртара задышалось.
– Ага, но он не бестелесный, не то что нянька. – Низший указал в сторону лавок и палаток. Лишённые привычного вида и базарного гула, все они были хорошо закрыты от любопытных глаз – хоронились в каркасных хибарах за дверьми или стояли наложницами восточного гарема, плотно укутанные в шатры-полотна. – Тебе на рынок, ну? И что надобно? Я тут всё знаю, подскажу.
– Мне… - Непризнанная замялась, думая, как объяснить полезному знакомому, что она ищет: «Ищу то, не знаю что, потому что в кое-чьих потерянных записях есть об этом упоминание».
Но чёрт явно истолковал молчание иначе:
– Не боись, малáя, что бы ты не хотела купить, меня этим не удивишь. Яды и прочие женские штучки – они во-о-он там, на северной стороне. А в палатках, где рукомойник висит, живой товар. Руки надобно мыть, а потом щупать. Ну а щупать - он устрашающе заулыбался маленькими, острыми, как у рифовой акулы, зубами в пару рядов, - полагается с наружной и внутренней сторон. – Они медленно зашагали вдоль лабазов. – Ежели тебе, малáя, нужны амулеты всякие и хищные вещи, юркай в здания. Заклинатели здешние – птицы важные, на улице дерьмо не топчут. А нелегальное оружие найдёшь там, где отрава, только восточнее, ну.
Пока шли, Вики всматривалась – вдруг увидит то самое, искомое, чужой, трудолюбивой рукой зарисованное в свитке.
– Заплачý пять ли́вров за рассказ, что такое эта ваша «нянька» и откуда она пришла. Взялась. Уродилась.
Радужки визави радостно полыхнули жёлтым, да так, что сразу ясно стало всё-таки перед ней ещё очень юный чёрт.
– Известно откудава – из первородной тьмы, едва та впервые пролилась на имперские земли. Когда были ещё Отец, Сын и Святой Дух. Но нянька – она нечестивица, малáя! Тоже дух, но нечистый!
Выходит, что-то христианская вера истолковала правильно. А до неё – миллион языческих культур. И теперь кочует мысль из сказки в легенду, из легенды в конфессию, из одного народа в другой, видоизменяясь, но не теряя сути: раз есть Святой Дух, должен быть и нечистый.
– И кто конкретно может услышать зов?
– Так любой, малáя, у кого мысли нечистивы, ты же сама верно столковала. Грызёт тебя тёмное и запретное, снедает прям, тогда взлети повыше без всякого направления и непременно доберёшься до Тáртара. На месте решай, тебе на базар или… – Ещё один взгляд на врата. – На «вокзал». – На секунду оба замолчали, а потом И продолжил, - вот ты зачем явилась? Приплод, что под сердцем от полюбовника носишь, вытравить? Соперницу сгубить чарами уродующими да хворью какой древнепомазанной? Или хочешь новых плотских удовольствий изведать и пришла рабов себе с Островов Презрения прикупить? Кожа у них чёрная, дублённая, языки – как молоты, а члены – как копья.
«Нам нужно посмотреть на молоты!», - зашептал гнусный голосок. «Отвали, - отмахнулась девушка, - не до тебя».
Во-первых, у неё есть дело.
Во-вторых, молотом её и Люцифер укокóшить сумеет, и по нему видно.
Последние дни адское отродье адресует ей исключительно хмурые, случайные взгляды, словно на экзамене: «Списываешь, Непризнанная? Я всё вижу». Эту неозвученную аттестацию Люций и принимает, и сдаёт. И оба слишком часто думают, всё ли они сделали правильно, приглядывая друг за другом.
Нет.
Следя.
Ночами всё пока ещё хорошо, но ночи имеют свойство заканчиваться. Вики считает, однажды она явится в спальню, а за окнами больше нет никаких ночей и никогда уже не будет.
– Я ищу сундук, - она встряхнулась, собралась.
– Какой-такой сундук, малáя?
– Их много?
– Так-с, - чёрт начал загибать короткие пальцы, но тех не хватало, - есть сундук-людоед – его те, кто побогаче, у себя дома любят ставить, излишки еды скидывать. А если гость какой нежеланный зазевается, то и того скормят. Потом есть сундук-кри́пта, в том держать врага своего в заточении, стало быть, принято. Сундук-удильщик, сундук-кровосос, сундук-дюрабль, сундук похоти, сундук-язык, сундук-мистериум…
– Сундук-люлька!
– Эээ… Малáя, не понял я тебя, ну.
В одинаковых, как на подбор, вечерах в Чертоге она вновь открыла для себя библиотеку Сатаны и больше уже не закрывала. Сбегáла туда при каждом удобном случае. А с той поры, как добралась до антресоли – не разобранной и тем самым не отличимой от прочих антресолей любого измерения, - начала сбегáть и при неудобном.
– Я ищу жаропрочный сундук-люльку. Но такой, чтобы выдержал температуру двенадцать с половиной тысяч градусов по Фаренгейту.
***
Едва капюшон слетел с макушки, Фенцио закашлялся, с шумом булькнул в пузатую кружку и прикусил язык.
– Погоди-кха-погоди! – Пришлось дважды вдохнуть, прежде, чем разродиться, - мимо проезжал караван потаскух и ты соскочила с обоза?
– Ты сам принял моё предложение, - Ребекка уселась на лавку в такой вонючей таверне, которую ни Богу, ни Дьяволу на тракте Филы не отыскать.
Стоявшая на болотистом пустыре, в стороне от торговых и лётных путей, в это ранее время суток едальня пустовала.
– Это не было твоим предложением. Письмо пришло от другого человека.
«Здравствуйте, профессор! Мы не знакомы, но мне рекомендовали Вас, как лучшего из ныне живущих заклинателей…».
Скверная, неприкрытая лесть.
Конечно, он согласился.
За стойкой ни души́, не считая грязно-белой, облезлой, мучимой старостью псины.
Собаки в Империи – редкий товар. Формально есть, но в дикой природе вряд ли выживут, будут сожраны бáку, заменившими двум мирам стаи дворняг. Вот и платят Бессмертные за породу, если хотят держать хохлатку в доме.
От демонстрационной, выставленной на показ и ухоженной собачки в руках аристократки ту, что щерилась на стойке, отличало всё, кроме размера. Словно когда-то пёс жил лучшей жизнью, а потом захирел и стал не нужен прежним хозяевам.
Поблекшая, драная шкура.
Поблекшие, драные крылья.
– Ребекка! – Она вздрогнула. Отвела глаза от кабацкой животины. Уставилась на Фенцио. – Объяснись.
В его голосе навсегда укоренились педагогические нотки. А ещё он злится, но это как раз привычно; и выглядит взволнованным, чем удивляет.
Не обескураженный слепыми волнами безумной страсти, а просто волнующимся. Она же зачем-то влетела в Верхний мир, пусть и на самую его окраину, не убоявшись потенциального ареста.
– Избавь меня от заботушки, - Уокер озвучила то, что думала. – Письмо написал мой гарда. Тот обаятельный господин семи футов росту, чьим шлемом можно сносить головы.
– Значит понимаешь, что твою переписку могут перехватить, государева предательница? – В побитую жизнью кружку престол вцепляется, как в боевой щит. Между ним и Ребеккой только эта деревяшка: втайне он верит – посудина сдюжит.
Учитель выглядит лучше, чем зимой, но всё равно плохо. Чуть подстригся и сильно похудел, являя миру забытую, массивную фигуру, однако высился над столом весь седой, неопрятный, бедный. Потёртой портупеей не скрыть застиранных одежд. Нищета никого не красит, но над Фенцио поиздевалась основательно.
Задолго до банкротства.
«Нищий духом», - примерно так она думала. С самого первого дня знакомства думала. И с тех пор ничего не изменилось. Бедность профессора была вписана в его генетический код, впаяна в ДНК, она красовалась печатью на безвольной щетине, она же угадывалась в массивных пальцах, покрытых фалангами-узлами.
Фенцио – дырявая бочка: как ту не наполняй, всё равно выльется.
– Ты мне должен. – Его вопрос она проигнорировала, переходя к делу.
– Это я уже понял. Зачем позвала?
Ужасно глупо сидеть, смотреть на неё, люто ненавидеть, быть обязанным жизнью, свободой и сохранённым остатками репутации и всё равно втайне верить, сейчас эта женщина исцелит его одним своим словом.
Даже младенцы быстрее усваивают уроки боли, только не он, не Фенцио, раз до сих пор чего-то ждёт.
– Расколдуешь мне это и твой долг будет уплачен, а Кровная Печать потеряет силу. – На неструганный стол падает торба – мягкая и объёмная. Внутри угадываются очертания мантии – тёплая, даже зимняя, с горячим, колючим, шерстяным ворсом.
– Если ты не справилась с трансфигурационным чарами, значит заклинание накладывал некто… дерьмо драконье! – Вскочив с лавки, он отбросил тряпку в сторону. – Ты в своём уме, гадина?! Я не стану это расколдовывать!
– Станешь. – Угрожающе зашипела женщина. – Ещё как станешь, Фенцио. У тебя выбора нет или будешь… пусти!
Не пустит профессор её – приподнятую за шкирку, повёрнутую к себе, - его черёд выставлять требования. Глаза в глаза, нос к носу.
Чтобы нависнуть над Ребеккой, он весь ссутулился:
– Ты знаешь, кто заколдовал эту мантию, серафимская подстилка?! Вижу, что знаешь! Тогда усеки, я не стану этого делать! – Сначала он смотрит прямо, а потом начинает метаться взглядом по лицу. Ресницы её, гневные брови, влажные губы – ему всё здесь красиво и всё больно. – Плевать на Клятву Крови, плевать на твои угрозы с уловками! Отказ равен смерти? Отлично, меня устраивает! Я нарушаю наш договор. Я не стану тебе помогать. – Женщина перед ним – ледяная, ровная, мёртвая. Гипсовое изваяние без единой трещинки. Толкнуть бы её, расколотить – тут и не сыщет никто. К обеду явится разбитнáя девка с веником и заметёт осколки серафима промеж досок. Но когда он представляет, как Уокер падает, Фенцио тошно: он кинется её ловить. – Страшáть вздумаешь? Законами трясти? Именем Эрагона приказывать? Ты – беглянка, Ребекка Уокер, такая же клятвопреступница, как и я. Мне тебя скрутить проще и сдать в первую же префектуру, и гори оно всё адским пламенем. Сиди в остроге, рассказывай прокурáторам, как полгода назад я подменил переводчик, а ты – вот ведь штука! – прикрыла мою задницу! К тому моменту мне будет всё равно, древняя магия нарушенной клятвы сотрёт меня в порошок!
– Ха. – Своими ногтями-клыками гадюка давно впилась в чужое запястье, а теперь чувствовала, что пустила ему кровь, - до чего ж ты жалок, раз думаешь, что нужен хоть кому-то. Раз считаешь, что твоя смерть способна хоть на что-то влиять. Всем плевать на тебя, старик. Ты никому не нужен. Тебя даже магия не заметит, мимо пройдёт – мимо ничтожного, трусливого, бессмысленного. – У него ксерокопированные, блеклые, водянистые радужки. Копия даже не десятая, сотая – краска выцвела, подошла к концу, никто не менял картридж. Но те всегда такими были. Она помнит его моложе, не испитого долгими земными заданиями в первые годы учительства. Уже тогда глаза профессора не имели свойства сиять. А если горели, то болезненно и страстно, когда он трахал её в своём кабинете. Будучи медсестрой, она смотрела образовательные ролики. Всякую социальную чушь в духе «Как вести себя с пациентами после ампутации», «Аспекты обследования жертв изнасилования» или «Реабилитация наркоманов». Фенцио напоминал героинщика со стажем. Никаких весёлых приходов, никакой опиумной клоунады Винчесто. Когда ангел смотрит на неё, он смотрит на ненавистную дозу, и рядом с Беккой у этого медведя всегда bad trip. – Но я – не силы небесные, я – единственная – кто в тебе сейчас нуждается, и я знаю, у тебя есть тот, кого ты любишь. Любишь так сильно, что, засыпая, думаешь о его благополучии. Любишь всем своим скупым от вечной бедности сердцем. Любишь ни за что и за всё сразу. – Её шёпот повсюду, он – основа основ, мать-природа, уханье стервятников и трель ранних, певчих птиц. – И люби, Фенцио! Люби и души не чай в своём щенке, который не имеет ни малейшего представления, как страшно ты им дорожишь. Люби его даже сильнее, чем можешь. Я хочу, чтобы ты захлебнулся в своих отцовских чувствах… - женщина встала на цыпочки, создавая нелепую интимность момента, - …прежде, чем я его у тебя заберу. Смерть – слишком лёгкое наказание. Сдохнув, ты не сможешь лицезреть, на какое вонючее дно укатятся любые перспективы сынульки. И как глубоко будут захоронены его амбиции. – Держать её в руках, дышать её воздухом и выслушивать слова-пощёчины – уже не мазохизм. Мазохизм оставляют в постели и идут жить обычную жизнь, а профессор глубоко болен, он жаждет уничтожить источник болезни и наслаждается каждым симптомом. Не убирает ладони с белого ворота, а спустя секунды любуется, как его собственная кровь оставляет на ней следы. – Я расскажу всё, что знаю. Про отбор первокурсников, про переводчик, про ночь в лесу. Я повинюсь в молчаливом соучастии. Я выскажу все свои подозрения, а не был ли ты в сговоре с Фомой. Я покажу воспоминание, как твой ублюдок кидается к умирающему тебе и потом желает волочить твою тушу в деревню. Я намекну, что Дино мог что-то знать, вот и пытался убраться вместе с тобой. – Его глаз дёргается, а рот не слушается, пытается изобразить ухмылку. Жалкое подобие. Одна сторона ползёт вверх, вторая в треморе кривится вниз. Блядские ногти – в вены: на, возьми, напейся, раз вспорола, уничтожь меня до самого конца, сделай так, чтоб ничего не осталось. Только не держи набитым соломой чучелом, о котором вспоминают раз в десять лет, дерут за поводок, проверяют, как он там. Висит ещё? Глаза вóроны не склевали? Ах, каков уродец! – Ценой собственной свободы донесу эту правду до Трибунала хоть через неделю, хоть через сто лет. В войне, в мире, при любой власти. Понадобится, жизнь положу на то, чтобы отпрыск твой сгнил в презрении. Чтобы везде, куда не явился, перед ним закрывались двери. Чтобы бесы на базарах руки́ не подавали. Чтобы проститутки в борделях не обслуживали. Чтобы не жил, а существовал, и знал – всё это с ним сделал ты. Снова. – Толчок заставляет грузно осесть на лавку, и теперь Уокер возвышается, закрывая свет в окне. – Поэтому никакого небытия, профессор. Тебе и там покоя не будет.
– Ты. – Он искусал губу и не нашёл слов. Метнул глаза к полу и просто плюнул туда – Ребекке под ноги. – Во что ты ввязалась, кикимора болотная, раз просишь снять чары самого Сатаны?
Усевшись на прежние места, оба расстилают накидку, словно и не было никакой отвратительной сцены. Взрослые, деловые люди.
– Играю по-крупному.
– Убьют тебя, в труху испепелят, даже отпеть будет нечего.
– Ну поплачешь обо мне, покрéстишься на иконки.
Фенцио проигнорировал выпад, сложил пальцы рук хитрым узлом и попытался опутать мантию заклинанием. Столп энергии тут же отбросило вверх.
– Понятно.
– Что тебе понятно?
– Это не простая трансфигурационная магия.
– И что, её не снять? – Она непоседливо закрутилась на лавке, напоминая любопытную ученицу. Ту ученицу, которой могла быть, не желай он её при каждой школьной встрече.
– Ой, дура! – Покачали головой. – Снять конечно. В Империи не так уж много заклинаний, которые не имеют обратного действия. Обычно это кровные узы или сложное, защитное волшебство: некоторые запирающие чары, магия артефактов… А трансфигурация возвратна – то, что заколдовано, обычно должно быть расколдовано.
– Знаю-знаю, - серафим нетерпеливо замахала руками. С энергией магических замкóв она знакома не понаслышке, пусть не тратит её время. – Ближе к делу, профессор!
– Где ты взяла эту вещь?
– Неважно. Хотя… у одной демоницы, - забавно, что отвечая на этот вопрос, ей не приходится лгать.
– Какая-то ты помятая, Ребекка! – Приветственный вопль Матильды сотрясает розарий в пышном дворе. – Словно черти всю ночь имели! – Показавшись в дверях и не найдя на лице гостьи ни намёка на улыбку, хозяйка расхохоталась сама по себе и шумно рухнула в плетённое кресло. Здесь, вокруг, всё гигантское – демоница, мебель, кусты. Даже круглый, стеклянный столик, созданный для кофе, тоже огромный. Замечая чужой, оценивающий взгляд, рыжая хмыкает, - ну а что ты хотела? Большому кораблю – большое плавание! Всё, что ты видишь, шьют, собирают и делают на заказ. И в клиентах, знáмо кто – мы с Вельзевулом.
– Я тебя разбудила.
– Это не беда, я сама назначила время. – Заложив два пальца в рот, Матильда лихо присвистнула. – И не ты разбудила, а мальчики мои. – Словно в подтверждение, в атриуме, ведущем во двор, появился смазливый демон лет двадцати пяти. – Принеси нам всего по чуть-чуть, гарсон!
Это был уже не первый молодой человек в белоснежных, облегающих кальсонах и тельняшке, которого Ребекка встретила. Точно такой же, похожий, как две капли воды, но с волосами по-кудрявее, сопроводил её в сад минутами ранее.
– Я не голодна, но от кофе не откажусь.
– А я – голодна. Так бы и завалила упитанного бычка, да стрескала без хлеба с маслом.
– Значит «твои мальчики»… - Бекка проводила взором фигуру юноши, чью, обтянутую лайкрой задницу, можно было исследовать в анатомических подробностях, - …это твои слуги?
– Слуги, а то! И не слуги тоже. Если понимаешь, о чём я. – Хозяйка сделала большие глаза и разразилась утробным, грудным гоготом. – Для женского здоровья оно завсегда полезно. И не хмурься ты так, Ребекка Уокер, я этих близнецов-молодцов беру на оклад, лишь когда плюша с каникул в академию возвращается. А то у тебя на лбу написано, что от подобных панталон, да с сыном-бисексуалом в одном доме добра не ждут. Мне, в общем-то, всё равно, кого он хочет любить, я рада, что мой сын в принципе познал прекрасное чувство. Но этот его лучезарный друг, милый Сэмюель… не желаю, чтобы мой Ади на чужие жопы засматривался, он – натура увлекающаяся!
– Какая ты. Современная. – Серафим думает, она уже говорила это рыжухе. Но в голове тесно: других условно вежливых формулировок у неё нет.
Бекка не умеет поддерживать разговоры подобного градуса искренности. В обществе Матильды ей всегда немного стыдно за оную, а когда общение затягивается, этот стыд превращается в злость: «Хватит врать, Уокер, тебе не за неё неловко, ты ей просто завидуешь».
– Ну как там твоя счастливая, новобрачная козочка? Три дня со свадьбы миновало, отсюда вижу, что Чертог пока не сгорел до тла. Значит всё идёт неплохо!
– «Сияет, как ливр, который отшлифовали до блеска», - она не знает, как её дочь, она не видела ту с сáмого праздника, и в точности цитирует Сатану.
– Немудрено с таким-то жеребчиком! – Матильда умиляется и проявляет недюжинное кокетство: хлопает ресничками, чмокает виноградным ртом среди необъятных, просторных щёк, становится игривой, - слышала я, что природа была необычайно щедра к дьявольской семейке и не обделила тех ни размером, ни диаметром, ни умениями…
– Рада за них. Но лучше расскажи… - серафим попыталась сменить тему.
– Ну а что? – Что-то менять не вязалось с планами демоницы. – Бабье счастье между ног кроется, оно всем известно. Никакие богатства не спасут, коль там мхом поросло, да пылью покрылось. Чем краше лес, тем чаще следопыт тропу тори́т!
– У нас говорят «Чем гуще лес, тем толще партизаны». – Ей стало дико, до неприличия смешно, но пришлось взять себя в руки – в атриуме скрипнули половицы.
– Не прошло и года, гарсон! – Матильда недовольно зыркнула на паренька, чьи усы были подкручены на французский манер, а вершины крыльев – окрашены каким-то затейливым омбре. – Тебя разве что за смертью посылать, мон ами… - ожидаемо, молодой человек выкатил тележку, на которой лежало «всего по чуть-чуть» – в три яруса плюс фруктовница в пять этажей. – Иди уже, дальше сами.
Хозяйка попыталась придвинуть к Ребекке серебряное блюдо, на котором нашли свой последний приют два десятка эклеров.
– Нет, благодарю. Мне только кофейник.
Серафим кивнула на пузатую утварь, чувствуя запах, способный пробудить мёртвого. А пробудиться следовало, она не спала всю ночь, слишком занятая своим ожидаемо-нежданным гостем. И только лишь когда рассвело, задремала поперёк кровати – истерзанная, расхристанная, бескрылая, но согретая мужскими руками. Проснулась всего-то через час, но Сатану не обнаружила. Зато на прикроватной тумбочке стояла чашка эспрессо. Полная чашка, до сих пор горячего от чужой магии эспрессо.
«Спасибо? Пожалуйста».
– Вот потому ты такая тощая, как сикильдá, серафим! Есть тебе нужно, тогда и мужик появится! На твоё хорошенькое личико клюют, а потом видят девчачью жопу и думают… тю, да глисты у неё, никаких сыновей мне не родит, да помрёт в скорости!
– Как удачно, что я больше никого не планирую рожать. И одного раза хватило.
– Труфное рафрефение? – С аппетитом прочавкала Матильда, тут же проглатывая и не затыкаясь, - плюша был огромен, одиннадцать с гентами фунтов. Повитуха схватилась за ножницы, умоляла дать дозволение надрезать лоно, пока этот кабанчик не задохнулся в путях. Я потом ещё с неделю регенерировала и клялась проделать с яйцами и членом Нéвуса аналогичное и теми же ножницами, вздумай он обрюхатить меня снова!
– Меня просто зашили. – Спокойно донеслось через стол.
Хозяйка в своём духе с очередной откровенностью, но этими разговорами бывшего медработника не смутить. Студенткой колледжа Ребекка носила ланч-бокс на практику в морг; работая в отделении Скорой, могла обсуждать кровавый понос очередного бомжа из Лейквуда; а на посту старшей медсестры не брезговала забирать у коматозников не только пакеты с мочой, но и конфеты, подаренные визитёрами.
Посмеивалась над наивной верой всех этих мамок-нянек, возлагавших шоколад с видом «Ну теперь-то мой родственник точно выйдет из пятилетней отключки, чтобы заработать себе сахарный диабет».
– То есть как зашили?! – Матильда даже рот приоткрыла, роняя кусок коврижки в свою тарелку.
– Иглой и нитками.
Это всегда забавило. В Империи дерутся мечами и магией, отсекают конечности, рубят языки, секут плетьми, но стоит рассказать, что на Земле раны штопают портновскими прибамбасами, в сиськи втыкают силикон, а, по самым свежим сводкам, на 3D принтерах уже научились печатать донорские органы, Бессмертные тут же приходят в ужас.
Какой кошмар.
Это претит природе.
Когда, зимой, она зашивала Фенцио рану в лесу, тот даже полудохлым умудрялся биться в судорогах от вида иголки с ниткой. И скажи ему кто, что ещё можно пробовать варианты и перебирать чары, теряя кровь, он бы без раздумий пошёл на риск.
– То есть у тебя там нитки, подруга?! – Рыжая схватилась за сердце пухлой, раздутой, нездоровой ладонью. – Бедняжечка, может тебе к скорнякý сходить, чтобы распорол этот узел, чтоб было, куда..? Ну ты понимаешь!
Она же шутит? Нет, точно издевается.
– Смешно, - хмыкнула Бекка, - кое-что оставили.
В ответ подмигнули:
– И как там дела, после швов на сокровенном? Вкуса к страстям не растеряла? Ощущения не притупились?
Серафиму уже надоели околописечные разговоры, но Матильду требовалось «уважить».
В конце концов, именно она невольно стала соучастницей её маленького «грабежа». Именно ей на свадебном балу Ребекка вручила кулёк, шепнув, это вещи Винчесто, что остались после приговора. По понятным причинам, за теми никто не явился «до востребования», а Уокер – молодец, решила помочь отцу с матерью, лишившихся единственного сына.
«Я не знаю его родню, но мы учились вместе, будет здорово, если сможешь отдать скарб его матери. Слышала, что Рэджина – светская львица, вы наверняка где-то пересекаетесь. Только не на свадьбе, прошу, не омрачай ей этот праздник».
Кроме мантии в кульке действительно было несколько адмироновых безделиц, но тех, которые серафиму за ненадобностью и от которых не ёкает: опиумная трубка, часы на цепочке, чтиво «Бес страшный» – один из научных трудов, написанных его папашей.
Если убрать пробел в названии, Винчесто шла эта книга.
Зато его пиджак – тот, в котором демона привезли в Цитадель перед судом и следствием, несвежий, потный, вкусный, - женщина оставила себе.
Иногда, мучаясь чем-то болезненно-уродливым, распирающим рёбра изнутри, в прошлой столичной жизни она укладывала пиджак с собой.
И ещё долго, не моргая, всматривалась в буфет.
На призыв о помощи Матильда откликнулась, а уже утром получила Уокерское послание, мол, спасай, подружка, случайно сунула туда свою рабочую хлами́ду, что дорога мне, как память.
Выходит, именно этот завтрак должен был завершить круговорот мантии в Чертоге.
– Наоборот, секс после родов был таким, будто мне снова шестнадцать и я лишаюсь девственности.
Упоминание «первого раза» оказалось удачным. Они посплетничали о парнях, потом обсудили школьных педагогов, даже Мальбонте помянули и вернулись к балу.
– …семейка Клавдия – крохоборы! Тьфу, моль белесая! Не удивлюсь, если на руку не чисты и ложечки после пира собрали с каждого из столов. – Ни свои симпатии, ни антипатии хозяйка дома не скрывает. – Мне больше лорд Олофéр по нраву, да только ты ему в душу запала, вобла сушёная! Помнишь хоть этого громкоголосого джентльмена в юбке в клеточку? Он меня позднее, как салюты загремели, на синем глазу допрашивал, а надолго ли ты у нас в гостях и не имеет ли на тебя кто поважнее виды. Кстати, вдовец, как и ты.
– А ещё гном, - закатывает глаза Уокер, - с бородой до пупка.
– Ростом он, может, и не вышел, но поговаривают, что ловчее его пальцев во всей Империи не сыскать.
– Ты б сыну так невесту присматривала, как мне – демонов.
– Зачем моему Ади супруга? Его мальчик краше многих девчонок будет, а взгляды у меня свободные, ты сама заметила.
– У тебя – да, у других – не очень. – Бекка пожала худенькими плечами, укрытыми плащом. Крылья выглядели жалко, и пока она их просто прятала. – Без династического брака у твоего наследника будет меньше возможностей.
– Ха-х! – Рыжая дама зажестикулировала, смешно выпучив глаза. «Как при Базедовой болезни, - в Бекке проснулся диагност. – На Земле ты бы подыхала от щитовидки, инсулинозависимости и артрита, а тут порхаешь». – Куколка моя, когда я была возраста своего сына, я драила толчки у таких, как Прозерпи́на и Махаллáт. Замечу, что знатное гавно вообще ни чем не отличается от народного. – На этом месте Матильда с шумом проглотила шоколадную тарталетку и демонстративно облизнулась. – Так вот, драила я, значит, сортиры наёмной, приходящей прислугой, а там и Нéвус мой – пончик сладкий. У меня был небольшой капитал, у него был небольшой капитал, нам хватило ровно на одну шахту, Уокер. На единственную. Арестованную государством у тех мануфактурщиков, кто подати зажилил. Тьмутаракань в центре Пустошей, куда иной дракон лететь не захочет. И знаешь что?!
– Что? – Конечно серафим знала. Видела декларации их семьи в общем перечне знатных семей.
– Это был даже не джек-пот, а настоящее ограбление банка. На нашем руднике нашли столько мифрила, сколько тысячелетиями не находили.
– Как это поможет твоему сыну-гею? – Или бисексуалу? Кто он там…
Перестав живописать руками пируэты, Матильда склонилась навстречу, но немного – неповоротливое тело не давало перегнуться через столик, и тогда Ребекка сама двинулась вперёд.
Кивнув в знак благодарности, демоница иронично выдала:
– А как оно помогает мне сидеть за одним столом с этими чванливыми снобами, чьи горшки я когда-то выносила? Как позволяет быть вхожей в королевский зáмок? Как приглашает на обеды к самому Сатане? – Теперь дама превратилась в роковуху – откинулась назад и накрутила кудряшку на сарделечный палец, - поверь, я б и в постель Владыкину влезла, да есть у меня версия, что там уже нагрето.
– Вот оно что, - слухам не удивилась, талантливо делая вид, что ей, может, и интересно, только не её, Ребекки Уокер, это дело, а на хозяйскую театральность натянула улыбочку.
– Смеёшься? Смейся. Здесь смеяться правильнее, чем плакать, а спасаться проще, чем ловить. – Матильда тоже осклабилась. – И что трахает он тебя, догадываюсь. Такие, как ты, у мужиков вечно бельмом на глазу и стояком в портках. А знаю, потому что такой же была, пока не разбогатела, не раскабанела и связи с простым народом не растеряла.
– Ты заблуждаешься, демоница.
Ухмылка слетела с теперь совершенно серьёзного лица:
– Помятая ты, говорю ж, Милордом от тебя разит. В плаще пришла хотя жара стоит, хоть свежуйся. Чтоб лизоблюды Эрагоновы не сыскали, крылья он тебе выдрал. Сначала – их, потом – тебя. Ну и в зеркало посмотрись, красивая ты, но это ерунда, красивых вáлом, но ты – диковинная, не из нашей кунсткамеры. Как тут устоять, как не надкусить. А ещё холодная, недолюбленная. Многие на такое падки. Не знаю, может согреть пытаются и долюбить. – На секунды воцарилась полная тишина. Обе, не моргая, уставились друг на друга, словно решали, к вражде, к дружбе или к дождю было это откровение. Лишь после физиономия Матильды лопнула. Пошла смешливой, огромной трещиной. Разразилась громом-гоготом, - что, поверила?! Ой, дурында! Тощая ты, не по здешней моде, не задирай носа! А что трахают… так кого только не трахают, серафим. Была б я поменьше, может и я б тебя трахнула, да раздавить боюсь!
Примерно тогда она и откланялась, получая на руки мантию. А сейчас уже битый час наблюдала попытки бесполезного заклинателя снять чары.
– Ты решил, что я хочу проторчать с тобой весь день? – Уокер коротко зыркнула на двери таверны – нет, всё ещё утро и никакой случайный забулдыга не нарушает их уединения. Даже собака скрылась куда подальше, едва Фенцио начал колдовать.
– Не мешай, поганка бледная.
– О, колкий на юморок профессор Фенцио.
– О, слабая на передок серафим Ребекка.
Но это больше для острастки, он и не глядел в её сторону, полностью сосредоточенный делом. В его руках было нечто завораживающее, старик всегда талантливо творил магию.
Когда-то, в бытность студентом, его преподаватель Трансфигурации – толковый демон Симóн – говорил, что чары можно усилить, если наложить вторичное заклятье. Сначала превращаешь один предмет в другой, а потом шлифуешь сверху утилитарной магией.
К примеру, обратил книгу в чернильницу и заколдовал ту, как бездонную. И, сколько не лей чернил, всяко пусто будет.
Пока не снимешь вторичных чар, не вернёшь книге прежнего облика. Трансфигурация – есть принятие прежней формы, а дополнительное заклятье искажает родоначальный смысл.
– Какие бытовые чары применяются к одежде?
– Что?
– Ты – женщина, вы в таком сведущи, - Фенцио повернулся в сторону Ребекки и с удивлением заметил – скамья по соседству пуста. Серафим замерла у немытых окон, высматривая что-то снаружи и, видимо, давно помалкивала. – Если ты купила в лавке накидку, что ты с ней делаешь?
– Не знаю. – Она не повернулась, лишь одёрнула свою мантию. Не чета той, с которой ангел колдует-воюет. Плащ и платье на потаскухе хоть и неприметные, но лоснятся неявной роскошью. – Могу обсушить чарами, могу вспороть разрезы под крылья и скрепить полотно обратно, могу почистить магией или по размеру подогнать.
– Это я пробовал, всё не то! – Прокряхтели по-дедовски.
– Тогда себя спроси, специалист по «винтажу». Накидка-то мужская. – Это именно его одежды могли лично видеть Шепфу и таскаться десятком Первородных задóлго до самогó Фенцио.
«Гори в Аду, солнцеликая блядь!», - подумалось, но без должной злобы. В сущности Ребекка права – его заношенный гардероб взывает к костру, но у бывшего престола сложности с расхламлением.
Никто не мешает приобрести самых дешёвых нарядов, да Дино приодеть, уж на то денег хватит. Однако, каждый раз, когда профессор почти решается перетрясти десяток вешалок, он смотрит на замызганное, не спасаемое никакими чарами тряпьё и видит артефакты сытой жизни.
Единственный не-престол в престольской мантии.
В той он ходит весь учебный год.
Давая дебилам триста шестьдесят пять поводов для насмешек.
– Кофе у вас есть? – Голос Уокер доносится от стойки, где появилась заспанная, седая бабища.
Серафим накинула капюшон и надвинула тот до самого носа.
– Кофий, деточка? – Запыхтела старуха. – Есть. Как же нет? – Откуда-то бабка мигом вытащила медный, а теперь просто ржавый чан и зачерпнула грязно-коричневую муть рукой и кружкой.
«Пей-пей, я заинтересован в твоей смерти, чухонь заморская!».
Но пить Ребекка, конечно, не стала, сначала подошла с тарой к окну и посмотрела на маслянистую плёнку, замерцавшую на солнце. Принюхалась. Вздохнула. Зыркнула на старуху, которой и след простыл, и вернулась на скамейку.
– Значит нет? – Кружка громыхнула о стол.
– Значит нет. – Педагог отодвинул зачарованную тряпку.
– От тебя никакого толка. – Она устала от безделья и злилась на себя с Фенцио. Во-первых, теперь профессор знает, у неё в руках некая вещь Сатаны. Во-вторых, это бесплатное откровение ни к чему не привело. – Думала, твой талант заклинателя такой, как о нём говорили, но даже тут ты – мыльный пузырь.
– Забирай своё тряпьё и катись к чертям! Понадоблюсь – найдёшь – рассчитаемся. – Скороговоркой закончил мужчина.
– Теперь уж и не знаю, старик… - серафим крутит головой в поисках сумки, - …видимо тебе на роду написано вечно мотаться в моих должниках.
– Отделаюсь, как помру. – Лет двести ему осталось, не больше, если продолжит стареть взятым темпом.
Идиотский романтизм, что изувечил шкуру морщинами. Уже лишённый сана, сосланный в Школу рядовым учителем, потерявший Ребекку, которая никогда ему не принадлежала, Фенцио узнал от старых, ещё не отворотивших носа знакомых, что Уокер отправляют на земное задание на целых пять лет. И снял с пальца кольцо Фидеро.
Малохольный тупица, что решил стареть вместе с ненавистной женщиной.
А эта женщина никуда не летала.
Выяснилось, правда, через год, а то и через два. Уокер в чине престола ещё не была такой публичной, и он не сразу узнавал новости Конклава.
Зато сразу заметно сдал лицом, навсегда заимев регулярную привычку снимать кольцо, не носить кольцо, откладывать кольцо в сторону.
Собственная жизнь перестала волновать. Внешность, седина, треснутые пятки – туда же. Ориентиром оставался Дино, поэтому ради сына Фенцио ещё погуди́т со своей скрытой заботой, но только ради него.
Один правильный шаг, наконец, сделан: рассудив, что продав апартаменты в Мéстре, он закроет все долги, профессор сам написал брату покойной супруги.
Пообещал, что исчезнет с радаров, если Гезария возьмёт Дино в оборот.
– Где эта чёртова сумка?! – Ребекка, оказывается, суетилась, заглядывала под лавки, под стол. – Куда ты её…
– Смотри! – Не нахохлись профессор над столом и не скользни взглядом в нужную сторону, в жизни бы не заметил.
– Куда? Где она?..
– К Вендиго сумку, дура крашенная! На пойло своё смотри!
Кофейный шмурдяк всё ещё стоял на столешнице, устланной мантией, и медленно, но верно закипал.
– Что это значит? – Серафим недоумённо сводит брови. – Это ты? Потому что я ничего не делала.
– Конечно не делала! – То ли простонал, то ли прорычал Фенцио с мятежной, горделивой улыбкой. – Даже предметы мои из рук вон плохо учила, идиотина!
Кружку он просто смахнул, добираясь до тряпки.
Тёплая.
Теплющая.
Чересчур жаркая.
Мог бы и сразу сообразить, что дело не только в пряже. На мантию наложено согревающее заклятье и, будь у Ребекки нормальный, крепкий кофе, а не подкрашенная бурда, они бы не дождались кипения.
С четвёртой попытки мужчина нейтрализует побочное заклинание. Накидка дёргается, оседает сдутым шариком и скручивается синеватым узлом второго импульса – теперь он применил основное трансфигурационное заклинание.
Заворожённая сиянием, предвкушающая, Уокер была готова простить этому малоимущему «Лазарю» каждую минуту ожидания.
– И что это такое? – Когда свет померк, оба уставились на плоскую, прямоугольную деревяшку размером с альбомный лист.
– Лиственница. Не первой свежести. – Не ощутив скрытой угрозы от предмета, профессор сграбастал тот рукой, - так, стоп, это зеркал… - язык споткнулся о зубы, заставляя резко умолкать при виде отражения. Он покраснел, покрылся нездоровой потни́цей и с грохотом положил зеркало обратно.
– Странная реакция, - процедила серафим, притягивая вещь дрожащими от удовольствия руками. – Да, выглядишь ты херóво, но не настолько.
– Оно – волшебное. – Напружиненный даже больше обычного, он отвернулся и не смотрел. Крылья – схлопнуты, спина – колом. – Не знаю, какое именно. В мире сотни магических зеркал разной степени мощи.
Ладно, плевать.
Она ещё спросит, что он там узрел.
Но не сейчас, не в это мгновение.
В данную секунду Бекка наслаждается своей не элегантной, не идеальной, не лёгкой победой, заглядывая в кусок серебра: «Ну, свет мой зеркальце, скажи, почему тебя так жаждет заполучить Сатана?».
Сначала чудится, что отражение мутное и без фокуса, но почти сразу то обретает чёткость, цвета, контрасты. В зеркале она – Ребекка Уокер – ровно в том белом платье и в мантии, в каких явилась. Помада съета, красилась она утром; пара отросших прядей выбились из пучка и теперь обрамляют скулы. За её спиной грязные кабацкие окна, в которые даже свет проникает, как лазутчик, по хитрой траектории. А в картинке ни намёка – ничего, что бы говорило о магии.
Серафим хмурится, отражение хмурится.
Она приподнимает бровь и отражение копирует жест.
– Тут ничего нет, Фенцио. – Гаркнула дамочка. – Это обычное зеркало! Что?.. Что ты видел?
Пока крутилась с артефактом в руках, профессор успел схватить свой дорожный плащ, кинуть сальные генты на стол и широким шагом направиться к выходу.
– В счёт уплаты кровного долга ты требовала расколдовать тебе тряпку, верно? – Не глядя на неё, но полагая, что женщина в ярости, он цедит через плечо, - я требование выполнил. Мой долг уплачен?
– Нет! – Вызверилась серафим, тут же чувствуя жар в отмеченной Печатью руке. – А-р-р! Дьявол тебя побери! Твой долг уплачен, уплачен. Просто скажи мне…
Но поздно.
Широкая, медвежья фигура скрылась в дверях.
Чтобы где-то там, в затопленном августом дворе, профессор выдохнул: острая, болючая, связующая нить Клятвы Крови только что с треском лопнула.
***
Если политическое могущество своего папаши Люцифер представлял, как моток власти, собранный в кулаке, с помощью которого Сатана периодически дёргает за нужные ниточки, то финансовое могущество олицетворяло оружие. Нигде, ни в каком другом фехтовальном зале, не было такого числа раритетных клинков, копий, баселáрдов, катан, секир и рапир, как в Чертоге.
На стенах висели даже не сотни тысяч, а миллионы ли́вров. Часть оружия обладала волшебными свойствами. Все – до блеска наполированны.
На самом почётном месте – топор с полусгнившей рукоятью.
Выглядит издевательством.
Правда историю топора царевич знал с детских лет и находил захватывающей. Всё донимал отца «А мы когда-нибудь пойдём валить верблюдиев?!» и сам смеялся с этого «верблюдия».
Помимо клинков, были тут и другие находки. Те, которые Вики Уокер метко охарактеризовала фразой «криминал какой-то», когда он знакомил жену с помещением, или помещение – с Непризнанной.
Тут как посмотреть.
Земная дщерь заприметила алебáрду, схватилась за ту с воплем «Защищайтесь, сударь, это вам за мою поруганную задницу!» и… свалила стеллаж. Он бы надменно прокомментировал её неуклюжесть, но не мог, был страшно занят, ржал на весь зал.
Теперь с неё даже не спросить, оба они были пьяными, счастливыми скотами в ту ночь – в первую и в брачную. А сейчас он знать не знает, где Уокер – это выбешивает. Мерзкое чувство надзирателя: куда бы она не направилась, он неуловимо приглядывает, чего-кого, как там дела, не села в лужу, не явилась в розовых фатинах, не возненавидела меня полностью?
Рондент блядски милостив, он сам докладывает «о расписании Её Высочества». Не заставляет Люция унижаться вопросами.
Может это проклятье Чертога?
И стены зáмка просто не способны удержать ни одной, узаконенной женщины?
Когда, прошлой ночью, он проснулся в постели в одиночестве, он ущипнул себя до крови – решил, ещё спит. Настолько абсурдным казалось, что в такой час она могла куда-то деться. Ванная – пусто, в коридорах – тишина, да отвратительно свежий рассвет за окнами.
Последний из ранних.
Скоро с деревьев сойдёт краска. Сначала сменится с изумрудного на красно-коричневый, потом посереет – станет сочетаться с её глазами, крыльями, безразличием.