Тридцать третья часть: Шабаш ведьм (1/2)

***

По ком-то звонит колокол, да не один, сразу несколько. Из окон хорошо видно эти тощие, кружевные строения – чёрный камень качается на ветру в такт перезвону. На одной из колоколен белая оторочка по канту – шёлковый шарф, повязанный на хрупкую шею. Уокер, наверняка, знает и название, и способ кладки, только её теперь днём с огнём не сыщешь, а ночью им не до задушевных бесед.

Ледниковый период решил начаться с их покоев.

С виду всё красивенько: потные простыни, издевательский ремень на прикроватном столбце, на полу – следы преступлений. Она уронила Глифт, тот разлился, застыл к рассвету и теперь влюблённо целует пятки. В кресле её белье – очередное «не подлежит восстановлению», а на обивке пятна – красноречивые такие, подёрнутые белизной.

Она виртуозно распахивала рот, демонстрировала всю глубину глотки, складывалась в кресле вдвое, втрое, подтягивала коленочки и со злостью прокусывала ему, прибившему её сверху, губу. Потом слизывала кровавую росу, асфиксичными хрипами клялась-божилась никогда так больше не делать и тут же кусала вторую. Аттракцион из голой Виктории с налипшими на лицо волосами и пунцовыми дырками, протекающими на кресло.

Качели, превращённые в карусель: рот – влагалище, рот – влагалище, рот – влагалище…

Когда он кончил ей на грудь, он рухнул на колени и по-пёсьи ткнулся в половые губы – красиво выебал, красиво и отлижет. А потом вставал – порочный, мятежный, весёлый – утирая подбородок ладонью: «От меня пиздой пахнет», - в принципе, ничего необычного – лучший поздний ужин.

Утра у них дурацкие, и спальня вторит в унисон. Она вроде их, но молчит, как на допросе в стане врага. Ничем не выдаёт обитателей, лишается улик с ежедневной уборкой, стои́т – словно в Коцит вмороженная – и не отсвечивает. На третий день он выдвинул ящики здешних комодов и ничего не узнал. На четвёртый – видел, как Уокер сунула руки в карманы его брюк – с тем же безуспешным успехом. От «обыска» стало смешно и грустно. Можно подумать, что она – та жёнушка, которая тащит вещи к прачке, или ревнивая супруга, которая сама не понимает, чего ищет, а найти хочется. Но он-то знает, чего Непризнанная жаждет обнаружить: она, как и он, всего лишь хочет получить подтверждение – это их покои, их одежда; желает убедиться, что они ещё существуют, ещё живые, на этом свете.

Но это всё, что он знает о собственной жене.

«О чём ты думаешь? Чего ты хочешь? Что не даёт тебе покоя?», - Люцифер уверен, если такие вопросы возникли спустя неделю после свадьбы, их брак – чудовищная афёра.

– Ты счастлива? – Он решает выдать в лоб, слышит себя со стороны, кривится. Вопрос высокомерен, заведомо пропитан меценатством. Мол, скажи, что да, или попроси, чего тебе надо для полного счастья, и у тебя это будет.

Дары волхвов, но для галочки.

– Безумно. – Так же равнодушно долетает в ответ. – Именно так я представляла себе всю свою дальнейшую жизнь.

– Что тебе не по нраву, Уокер?

– М-м-м, - она запахивается в свою сорочку, как в шаль, хотя та не предполагает рукавов – тонкие бретельки, белый шёлк, разрез до самого бедра – и если засмотреться, можно случайно её раздеть. А ему ужасно некогда. – Все пункты перечислить?

– Конечно нет, ходи, молчи, взирай на меня с этим своим выражением лица «Как мы до такого докатились», блять! Точно станет лучше.

– У меня было иное представление о роли царской невесты при дворе. Я – не украшение, я хочу что-то делать.

– Тебе что, мало всех обязанностей и встреч? – Он припомнил план мероприятий, составленный Рондентом на предыдущие дни – за это время Виктория была представлена четырём знатным Домам, посетила собрание Гильдии Купцов, ужинала с адмиралтейством, ходила в музыкальный салон вдовы Унгара, где традиционно собирались богатые дамы Чертога, и участвовала в воскресной ярмарке на главной площади.

– Окей. – Без дополнений.

Растрёпанные волосы и дверь ванной комнаты – та за ней закрывается.

Она могла бы крикнуть «Окей, я всё поняла, я с тобой развожусь, войдём в местную книгу рекордов, как чета аристократов, чей брак продержался всего лишь семь дней», а он бы посмеялся, что им всё равно не переплюнуть архидемона Корнелиуса и его супругу Улиссу, чей брак был расторгнут спустя три с половиной минуты после обряда по причине гибели всех, присутствующих в септе. Просто явился братец Улиссы и к чертям разнёс святилище колдовским огнём, похоронив каждого, включая себя.

Смутные века после войны, инцестуальная связь, хорошее времечко.

Он бы понял, устрой Непризнанная сцену, истерику, завалящий скандал.

Но не окей, только не окей.

«Окей» лишает вариантов развития событий: на «окей» не обижаются, за «окей» не просят прощения и пощёчины не прописывают, дескать, «вот тебе и окей».

Окей – это «мне всё равно».

И по утрам Люций пребывает в ужасе: у его женщины всё «окей».

Когда советники и адмироны покидают совещательную залу, с папашей они остаются тет-а-тет. У каменной, фигурной карты-стола, подогретой адским пламенем, отец деловит и лишь спустя время вскользь проходится взглядом по взведённому наследнику:

– Для счастливого новобрачного ты какой-то унылый. – На сына он снова не смотрит, но последний уверен – всё, что требуется, Сатаной подмечено. – Твоя прелестная циркачка тебя не радует?

– То, чем она меня радует, - звук сжатых зубов, - мы ещё вчера выпили.

– Не самое плохое начало брака, - Король оскалился Чеширским котом. – Твоя мать попыталась убить меня на третий день, а вы уже неделю держитесь.

– Что ей надо?! – Люцифер явно пропустил пассаж мимо ушей. Сжал в руках маскóт Адского Легиона, отлитый из серебра, и едва ли замечал, как гнёт основание. – Вот что ей нужно, а?! Что нужно этой женщине? У неё всё есть, а она всё равно чего-то хочет! – Он вдруг посмотрел с отчаянием, как сын может смотреть на отца, - чего она хочет, пап?

И удержаться от искреннего хохота у Милорда не выходит:

– Когда ты поймёшь, чего она хочет, твоя жена уже передумает.

У людей говорят «Семь раз отмерь – один раз отрежь», но Лилит равняет ему заметно отросшие волосы единственным, коротким движением, даже не всматриваясь. Знает, что выйдет идеально, и Сатану завораживает её сосредоточенное лицо в это мгновение. Нравится офицерская чёткость. Она не мнётся, не кокетничает, да он и не уверен, что она умеет это делать. Его супруга лишена того, что называют женским шармом, и в этом её особое очарование – в сухих, скупых ответах и движениях, за которыми скрывается страстная натура. В огне, который, уж если вспыхивает, горит, пока не уничтожит всё.

– У меня две новости. – Она откладывает острые ножницы, заставляя его мысленно выдыхать. Колюще-режущие предметы в руках Лилит – вещь непредсказуемая. Сегодня положила на столик, завтра попытается воткнуть в сонную артерию, послезавтра позовёт обедать к столу, щедро сервированному лезвиями, мышьяком, и бутонами чёрного обелиска. – Хорошая и плохая.

– Итак?

– Я ухожу.

– Уходи. Но к полуночи будь в моих покоях.

– Ты не понял, си…Сатана, я от тебя ухожу.

– Я понял. А плохая новость какая? – В отражении зеркала дьяволу видно, как она фыркает и закатывает свои красивые глаза. У неё всё красивое. А сейчас странно больше обычного.

– Рада, что ты избавил себя и меня от ненужного трагизма.

– У тебя любовник?

– Нет, но я хочу изменять твоей золотой клетке с целым миром.

– Вторая новость?

– Теперь ты сможешь всё всегда делать по-своему.

– Я и раньше всё всегда делал по… - он поворачивается, встаёт со стула, не договаривает, видя, какое снисходительное у неё лицо, мол «ну конечно-о-о-о…». И красивое. Слишком. – У тебя сын.

– Это твой сын. Ты ему и Отец, и Мать, и Святой Дух.

– Ты его любишь.

– Люблю его, как данность, но не хочу заниматься им, как полагается матери. И никогда не хотела. Я и рожать никогда не… - разговор удивительно спокоен, не спокойны его участники. Пальцы Сатаны вжимаются в плечи и слегка трясут Лилит, чтобы повторить движение сильнее. Ещё сильнее. И ещё. – Перестань.

– Не хочу. – Всё его всегда должно оставаться его, иначе он просто не умеет.

– Ты же знал, что так будет. Я сказала тебе у алтаря, я с тобой, пока во мне есть необходимость, ты ответил…

– Я помню, что я ответил в своём Первом Слове, адъютант. – С руками какая-то проблема – они продолжают её тормошить, не желая слушаться. – Я не хочу, чтобы ты уходила.

– Тогда я зачахну.

– Что ты хочешь?

– Свободу. И развод.

– Ты – свободная горожанка. А развода не дам.

– Дашь.

– Хрéна тебе лысого, а не развод! – Его губы поджимаются, складываются в одну линию, и она не может отвести от них глаз – её муж чересчур великолепный, величественный, но Лилит устала его обожать. Иногда, вечерами, она думает «Это как любить солнце», а потом доводит сравнение до более законной метафоры «Или как любить Бога». – Я тебя не отпускаю ни как супруг, ни как Король.

– Что ж, тогда мне придётся нарушить законы Нижнего мира, сир.

Мягко отстранившись, женщина отходит к дверям. Шаг, второй, ещё шаги. Она не пятится, не торопится и похожа на дрессировщика, который знает, всё под контролем. Это изумляет, потому что меньше всего Сатане нравится мысль, что она его приручила. А ещё злит, что мысль – истина.

– Чего тебе не хватает в твоей жизни? – Сначала тихо, он не настолько молод, чтобы буйствовать. Но когда тонкая фигурка замирает в проёме, дьявол решает – нет, настолько. И подскакивает, вцепляясь пятернёй в гриву, прогибая к себе, - чего тебе не хватает в твоей чёртовой жизни, Лилит?!

– Моей жизни, - не мигая и коротко.

Когда её губы распахиваются, он плохо соображает. Там и дверь осталась не заперта, и одежда оказалась разодрана. Он помнит, что прокусил ей плечо, пластая по столу и входя сзади, лишь бы не орать «Куда ты намылилась? Я же люблю тебя». Будет по-детски тупо, если, впервые, он бросит ей эту фразу при подобных обстоятельствах.

Но других обстоятельств у них не случится.

Сатана поймёт это утром.

Проснувшись совсем один.

Глядеть на сына неприятно – он всегда считал, они не похожи, что Люций в мать с её импульсивными решениями. А сейчас смотрит и понимает, яблочко от яблоньки приземлилось в том же палисаднике. Прилежен, старателен, спор: широким шагом следует по маршруту, однажды проложенному отцом. Сказать бы ему «Не ходи туда, не превращай свою супругу в декорацию, для этого следует жениться на картинных женщинах, с рождения полюбивших рамки на стене», но Принц логично спросит «И что тогда делать?», а у Сатаны нет ответа.

Его жизнь полна удачи, не подфартил только брак.

Он, как тот герой, кому везло в картах, но не повезло с женой.

Спустя тысячу лет Король уверен, самая грустная история любви – не та, которая себя изжила, а та, на которую ты всех равняешь. И в каждой женщине ищутся чужие черты, и каждое зеркало помнит её отражение.

Заливисто – хотя кто-то поправит, что устрашающе, - хохоча, Вельзевул плюнул в пустую кружку:

– Типун тебе на язык, Высочество!

– Нет, тебе, дядька!

Люциферу четыре по земным меркам года и он весит на триста тридцать два фунта меньше герцога, но намерен победить. Посудину, пропахшую овсом, он придирчиво оценивает и метит в ту плевком.

– Не сего-о-одня! – Яйцеголовый воевода теперь не смеётся, трубно ревёт, увидев, как малец промазал и слюна у того потекла по подбородку.

Громоподобные звуки, производимые герцогом, явно оживили знать в бальной зале и вокруг Люция и Вельзевула стал собираться народ.

– Правом, данным мне… э-э-э, папой, я вызываю тебя на бой! – Кулачок юного лорда приземляется на столешницу. Руки у мальчишки пока мелковаты, но удар поставлен и заставляет кубки трепетать.

– Но-но, сынок, - герцог отечески вскидывает ладони в жесте повиновения, - давай ещё один матч-реванш, только теперь без…

В нескольких метрах от мизансцены Лилит возводит глаза к потолку: она не в силах слушать пьяные речи Вельзевула. Этот день рождения Люцифера должен был стать тихим семейным ужином на скромную сотню Бессмертных, но там, куда являлся герцог, пропадала сама суть тишины.

Скука бездельников. Начало гниения.

Взгляд зацепился за сальные свечи, за колонны, за живописные фрески, приводящие в восторг её супруга. Кто-то огромный и рогатый на картинах вечно пожирал человечество без хлеба и масла.

Высокое искусство. Сложно не романтизировать.

У дальней стены приветственно машет Прозерпина: они толком не общались за вечер, но Лилит не может похвастать дружбой с женой Мамона. Прозерпина – хитрая, себе на уме, а сейчас ещё и кормящая. У неё корсет, перетянувший груди-дыни, те служат орденом материнский гордости: «Смотрите, моя дочь меня пóедом жрёт, никаких кормилиц».

Маленькое чудовище-людоед тоже было представлено на мероприятии. Сморщенное, с угольно-чёрными кудряшками, спешащими дотянуться до ушей, ещё не смевшее ходить, но с таким горделивым видом восседавшее у Мамона на руках существо продемонстрировали сначала Сатане, потом ей и Люцию.

От неожиданности при виде младенца он ткнул в того пальцем:

– Оно разговаривает?

– Пока нет, Ваше Высочество, но это дело наживное, - гоготнул главный казначей, - клянусь Скифой и Церцеей, я съем медного шипорога, если эта девица не заболтает каждого в Нижнем мире.

– Это девица? – Принц смутно, но представляет различия. Отец – мужчина, а Лилит – не мужчина, потому что у неё длинные волосы и есть эти круглые штуки спереди.

И ещё попа.

Какая-то другая, не мужественная попа.

Он всесторонне изучил вопрос с попами пару сотен лет назад, едва пошёл. И пошёл в нужном направлении.

В служебном крыле как раз пыхтел банный день, поэтому тема поп была открыта, исследована и закрыта долгим разочарованным выдохом. Из гóрницкой королевич возвращался заметно повзрослевшим и потным от смрада терм: он только что прошёл войну.

Благодаря пáру коромыслом его никто не заметил, однако тот же пар помешал как можно детальнее узреть физиологию в целом.

Поэтому, когда не так давно áсса принесла ему книгу «Благородные Фамилии и великие Дома», первое, что сделал Люцифер, это стал пристально рассматривать гравюры:

– Кто эта славная девица? – Палец упёрся в лицо Эрагона в парадно-выходном обмундировании.

– Это не дама, мой золотой, - Саломея странно заскрипела – как та, кто пытается скрыть смешок, - это Верховный Советник Цитадели.

Новое знание полностью сбило предыдущие настройки: «Он длинноволос и он – не женщина?!», - какой кошмар, сразу понял Люций, взрослые – очень сложные и вечно норовят друг друга обмануть.

– Самая настоящая девица, Высочество, - счастливая чета покивала головами, но их пояснений больше не требовалось. Мими на ручках сначала запищала, потом заорала и, в конце концов, завыла криком банши. Так только девчонки могут верещать, тут и глухой сообразит. От воплей у Принца тут же разыгралась мигрень, пропал слух и возникли срочные, неотложные дела… в общем, всех этих слов он ещё не знал, поэтому решил просто: надо уходить, бежать куда подальше, желательно к серпу дядьки Вельзевула, тот в обиду не даст.

– Дорогая, она голодная, покорми её.

Мальчик почти слез со своего наследного крон-трона, как вдруг решил продемонстрировать щедрость. Даже без «вдруг», просто вспомнил, как это делает отец, и захотел повторить.

– Сегодня кололи быка. На кухне должна быть преотличнейшая кровь, Мамон.

– Зачем она нам, молодой лорд? – Демон искренне удивился.

– Накормить её.

– Помилуй, Высочество, маленькие девочки не пьют кровь.

– Хм-м, - эти взрослые снова вынуждают Люцифера думать о природе лжи.

Он так и ушёл от развывшегося младенца с хмурым, недоумённым челом. Но теперь ему непременно следовало выяснить у Сатаны, что тот имел в виду, когда говорил «Во младенчестве тебе очень не нравилось спать и очень нравилось пить нашу с матерью кровь».

Груда подарков, адресованных имениннику, не вызвала у Лилит никакого интереса.

Краем глаза она заприметила несколько мужских побрякушек из узумской стали, первые доспехи, перья для щекотания фениксов, соколов и воронов, пахучие баночки пасты-невидимки и неогранённые философские камни, явно привезённые с Островов Презрения, а, значит, ненастоящие.

Она знает, её сын проигнорирует бóльшую часть презентов, и их раздадут ребятишкам на городской ярмарке.

Почти обогнув импровизированный схрон ненужных, бесполезных штук, Королева зацепилась глазами за кожаный тубус – даже отсюда, с расстояния нескольких метров, футляр пах драконами.

Ловко вскрыв цилиндр, Лилит извлекла наружу калейдоскоп – ручная, игривая работёнка. «Тело» выполнено из дорогого дерева, то – сплошь в изразцах: абстрактные сцены живописуют то ли Круги в недрах Ада, то ли цирковой быт – один чёрт, похоже.

Она посмотрела трубу.

Посмотрела в трубу.

И уже поняла, эта игрушка захватит наследника на долго.

Всё такое яркое, непонятное, сумбурное и с налётом грошовых драм – для Люция самое оно.

– Добрый вечер. – Когда, спустя полчаса, Сатана резво всовывает свою красивую, чуть лохматую голову за занавеску, за которой она пряталась, из её рта выпадает песочная корзинка.

– Не пуфай, фир, не иф пуфлифых!

Его жена сидит разбойницей прямо на полу ниши, скрывающей в себе окно, а у ног её стоит огромный золотой поднос, полностью усыпанный тарталетками с клубникой. Вернее, когда-то поднос был полон снеди, но сейчас от угощения остался едва ли десяток.

– Ребёнка объедаешь? – Вместо того, чтобы вытащить пленницу из казематов штор, он приземляется рядом.

– Там бездонная глотка. – Оценив расположение мужских рук, Лилит стратегически отодвинула блюдо от Сатаны подальше, к себе поближе. Извините, но она никого не приглашала! – Я перехватила лакея ещё на входе, чтоб твой сын не увидел клубнику и не обрёл вторую ипостась вечно голодного кадавра.

– Это у него не в меня. – Фигура из пальцев быстро левитирует к себе пирожное под возмущённое «Стоять! Куда?! Тебя не звали!». – Королевская десятина, чернявая.

– Это грабёж средь бела… - она вскинула голову, упёрлась глазами в проймы витража, заметила чернеющее небо, мириад созвездий и хмыкнула, - …дня, сир!

– Попробуй отбери, любезная жёнушка… - хрипло прозвучало в кромку уха.

А ведь она собиралась рассказать Сатане про калейдоскоп.

Но теперь думает о вещах куда более приземлённых.

Например о том, что на его лацкане алмазная булавка, что сияет ярче солнца. Или о том, что они больше трёх недель ночевали в разных покоях. Или совсем уж глупое: она знает его безумное количество лет, но её позвонки до сих пор дёргаются от первобытного чувства близости.

– Саломея совсем поплыла, ходит гусьей мамкой, твой сын оттачивает на ней мастерство искусителя, которым ещё не умеет управлять. Мамон и Прозерпина уродливы в своём родительстве. Вельзевул портит парня мещанским «А тебе слабо?!». Мы с Рондентом изучили катакомбы под Королевским холмом, а экземплярист нарисовал план. – Она выпаливает, как на докладе, ни одной паузы. Лишь «сир Гавнюк» оставляет при себе – Сатана его не заслужил.

Пока что.

– Адъютант, - но он всё «портит». Берёт её лицо рукой, катастрофически нежно щекочет кожу, сжимает, поворачивает навстречу и заставляет придвинуться близко-близко. А, может, и сам склоняется, Лилит не разбирает механики: торгуется с собой, списывает невнимательность на гликемическую кому после съеденного, мысленно становится лужей сахара. – Ты всегда сможешь забрать у меня то, что тебе нужно. – Ладонь с тарталеткой отправляется в рот, сжимается зубами, а те смешно расцветают клубничным соком.

Красное на белом.

Кровь на снегу.

Ей кажется, они идиотски выглядят со стороны. Монаршья чета на полу, за портьерой, что без зазрения совести крадёт еду у деточки. Интрижка с собственной пассией, где муж вздумал эротично кормить супругу с губ.

Ей кажется, она не видела ничего великолепнее.

– Лилит, - хриплость уступила место шёпоту. Два слога промурлыканы ей в лицо после того, как она дочиста вылизала его рот.

– Что? Отнимешь у меня что-то ещё? – Просто он уже и так всё забрал, ничего не оставил. Её у самой себя отнял, а это похуже золотой клетки, как показали столетия.

– Да, эту ночь и твоё время, в какие катакомбы ты бы не собиралась, - Сатана её дёргает, поворачивает, роняет себе на руки и нависает сверху хищной тенью, - потому что я едва сдерживаюсь, чтобы не зарыться тебе языком между ног.

Когда ты – умный, тебе кажется, ты почувствуешь тот самый момент. Сообразишь – всё рушится, - и запасёшься страховочным тросом, кирпичами, известью, чтобы упрочни́ть фундамент воздушного зáмка. Наверное тогда, за шторами, примерно за год до её ухода, это и был тот самый момент, чтобы почувствовать и перестраховаться. Но он не помнит ни настроения Лилит, ни их разговоров, зато в деталях может описать, в каком она сидела платье.

Красивая, клубничная, одинокая. Самая одинокая женщина в коконе занавесок.

– Возможно, советники правы. Если предатели действительно прочно осели в горах Основателей, значит придут с запада. – Люцифер водружает флаг на защитную сферу, покрывающую карту, как ряска – болото. – И тогда вариантов немного. Одна Лигия.

– Им там нечего делать. – Аргумент, десятки раз звучавший за время совещания. – У Лигии выход к воде с напёрсток, а отрéзать провинцию от остальных будет сложно – вокруг леса. Считай, проходной двор.

С одной стороны сын прав: выдвинуться из горного массива целесообразно разве что в Лигию. За хребтом Гневное море, а там, где заканчиваются горы, сплошь Адская Пустошь – беспощаднее любого соперника. Вот и твердят адмироны вразнобой, что именно в Лигию надо посылать Адский Легион.

Но эта, казалось бы, логичная стратегия не даёт Владыке покоя.

– Хорошо, отметаем шелуху. – Люций демонстративно уронил фигурку Эрагона. – В Верхний мир они не полезут. Им там негде окуклиться, сплошь равнины, да леса с полями, значит Небесное Войско прискачет быстрее, чем грязнокровка раскинет шатры и сферы. – Управляемый магией, фигурный галеон обогнул контур Ада, проходясь по Южному полюсу, - на Юнисáлус не сунутся, там эскадре не пройти. По крайней мере не той, которую они захватили в Капитуле. – Теперь настал черёд статуэтки с Лигийским Гладкошёрстным, - даже если там с тысячу вооружённых гавноедов, подтирающих Бонтово дерьмо, им потребуется не меньше двух сотен драконов, чтобы атаковать с неба… крупные города. – Он намеренно не произносит «Чертог», это выглядит милым. – У них нет такого количества животных, это не листья на деревьях, мало изловить, надо ещё и приручить. Плюс сюда: мы точно знаем, что армия выродка больше, чем транспортная вместимость их драконов. – Он уставился на «тело» Нижнего мира, разогретое пламенем, словно прикидывал, что ещё они могли не предусмотреть, - и на собственных крыльях такой маршрут займёт недели, а то и месяцы, и не останется незамеченным. Телепортироваться выйдет у единиц – у Высших. Остальные не владеют достаточной энергией. Даже если каждый беглый, образованный Бессмертный прихватит с собой по парочке крепких мужиков, про такой флешмоб заговорят от Сильвы до Зелёного Мыса раньше, чем тот закончится.

В ту же секунду Сатана уставился на сына, будто в стенах замка прозвучало верное заклинание:

– Если бы ты хотел захватить весь мир, с чего бы ты начал?

«С Уокер, - едва не сорвалось с языка, - знаешь, бать, у меня есть два клёвых меча, но промеж тех ножен сыщется крепление и для Непризнанной».

– С места, где меня и моих соратников не найдут. – Горы, пустоши, копи – лишь временное решение. Аналогично дела обстоят с Эгзулом или Эдемом, куда, следуя наводке, заглядывали воины обоих государств – впрочем, без толку. Рано или поздно их в Империи везде разыщут, и чем больше армия, тем меньше секретность. – Или место, где до нас не смогут добраться.

Оба, не сговариваясь, уставились на картографический макет: талантливый резчик выстругал в вулканическом камне дубравы и перевалы, озёра и ледники, безжизненную Пустошь, проезжие тракты, лётные маршруты и берега, что окаймляли тёмную роскошь Инферно.

С востока, точно напротив верфей столицы, маячил Сатрапный Брод, за которым толкались Острова Презрения. Потом – Гранитный Утёс и, наконец, Вессалия, населённая ламиями и шелкопрядами. В конце шёл ещё один изображённый отрезок Гневного моря, воссозданный камнетёсом, а завершалась панорама странной, чернеющей отметиной.

Зелёный Мыс – финальная точка имперской карты, за которую уже не заходят корабли и не залетают драконы. Если не считать легенды про Утёс Бесприданницы.

– Они не собираются приплыть. Они хотят уплыть. – Прозвучало хором.

Острова со своей инфраструктурой и низшими, которые всегда найдут причину, чтобы обижаться на власть, лучшее место базирования. И если мальчишка действительно так силён, как поговаривают, он накроет любую из родинок на чреве моря куполом, против которого будет бессилен даже колдовской огонь.

– Корабли. – Люциферу свело лоб от накатившего прозрения. – Их корабли не годятся для открытых вод. Это прибрежные шхуны и бригантины – быстрые и лёгкие. Товарняки, рыболовные судёнышки, потрёпанные рабовладельческие бриги.

– Именно так. – Как по заказу в закатном вечере ухнула гроза и в окна тут же вполз дождливый, металлический запах. – Им нужно приплыть туда, где они бросят свой нынешний флот и захватят огромные, тяжеловесные галеоны. В Империи есть только два подобных места.

Одно из них в Верхнем мире, в городе Лепорте.

А во втором подобном месте у стола как раз замерли отец и сын.

***

У него нет привычки вспоминать родню. Тех, кто связан с ним узами крови – дочь и внуков – он видит реже, чем принято этикетом, но чаще, чем ему бы хотелось. С бывшей женой общается исключительно письмами, а пишет та от случая к случаю, то есть, когда нужны ливры и больше никогда.

Зато в помыслах о другой, не кровной родне, Верховный Советник временами усердствовал. А сейчас делает это даже чаще обычного.

– Не иди за мной.

Эрагон кивает, поджимает губу и старается не заплакать. Но этот тоскливый вид вряд ли разжалобит брата. Он думает, что у Сатаны, скрывающегося в лесу в ночи, глаза закатываются к небу, когда он издает бесшумное «Пф-ф» – он всегда его издаёт, причудливо изгибая рот, стóит младшему начать ныть.

Впрочем, они в равных условиях: старший шпыняет младшего, потому что им недоволен, а младший делает вид, что вот-вот заревёт, но всё равно увязывается следом.

Пойдёт, просто на расстоянии, и будет думать, всё это очень странно – они же братья, они должны везде ходить вместе: разве не так у братьев заведено?

«Ты – мой лучший друг», - прошлым вечером Эрагон говорит это у костра, пока Сатана пытается приготовить нехитрую снедь. Не было ни подводки, ни подходящего диалога, ни сопутствующего антуража. Лишь тишина, треск огня и эта фраза, посланная в никуда.

Шипение индюшки.

Аромат жареной дичи.

Хрустящая кожица на той коптит.

Видя ужин, Эрагон мысленно впивается птице в ногу, сегодня ему особенно голодно. У индюшки ощипаны перья, но не везде, вот и пошваркивает. Брат шутит «Вместо приправы». А на «лучшего друга» отмалчивается, если не считать его «Пф-ф» и неуклюже врученной, птичьей ляжки.

Это самая сочная, самая съедобная часть у жилистой, лесной твари, уже знает младшенький.

Крадясь за братцем по пятам, Эрагон пугается каждой тени, однако не сдаётся. Идёт не так быстро, как Сатана, но картинка вокруг всё равно меняется. Сначала деревья становятся выше, потом – гуще, а затем стволы превращаются в непролазный лабиринт. И, не маячь в отдалении чужие крылья, паренёк бы давно развернулся и пошёл обратно.

Даже больше: побежал бы, сверкая пятками, потому что одному Вендиго известно, как продраться крыльями ввысь средь чёрных крон, напади на него какая образи́на.

Их Отец говорил, что они должны держаться друг друга, что познание мира в одиночку слишком опасно, что Сатане не помешает научиться брать ответственность за младших, а Эрагону – не повредит уметь слушаться старших. Только выходило, оба нарушают наказ Создателя: он не остался в хижине, хотя ему было велено спать, а брат бросает его при любом удобном случае уже несколько ночей подряд.

Но мальчик всё равно не согласен, что он следит.

Это здоровое любопытство.

Когда они объединяются с другими Первородными, рассеянными по отныне безопасному лесу, среди тех достаточно его, Эрагона, сверстников. Но какой толк в играх с бестолковым Гавриилом, когда тот по сей день проносит еду мимо рта и любые вопросы привык решать, хватая камень?

То ли дело старший брат, который выше Эрагона на четыре головы и на него уже смотрят рослые, упитанные девчонки.

– Почему она так уставилась?

– Кто?

– Ноáдия.

– А она уставилась? – Боковым зрением тот посматривает в сторону девочки и удивительно изгибает бровь. Такого выражения лица младшенькому видеть прежде не доводилось.

– Не сводит взора! – Почему-то это звучит зло, но почему Эрагон злится, он и сам не понимает.

Пройдёт несколько месяцев, прежде чем толстый боров по имени Вельзевул нажрётся огненного мха и устроит ему и группе ребят помладше наглядную презентацию. Сначала будет рисовать прутом на сырой после дождя земле своё примитивное изложение, что там у мальчиков в портках и что – под юбками у девчонок, а потом просто сложит пальцы бубликом и начнёт гоготать и тыкать в дырку пальцем.

«Отвратительно, - раз и навсегда решит Эрагон. – Я не для того моюсь в ручье каждые утро и вечер, чтобы погружать свои чресла в кого-то ещё».

– Скажи, малыш, а где твой патрон? – Снова эта Ноáдия. И ведь не поленилась, припёрлась с другого конца леса в неурочные день и час.

Сегодня не Тройка, чтобы отправляться на охоту, не Пятнашка, чтобы отправляться исследовать новые территории, тем более не Седьмица, когда все собираются, чтобы петь и развлекаться.

– У меня нет патрона, - он сердит и тих. – У меня есть брат.

– Ну-ну, - смеётся худая толстуха. У неё плоско спереди, но сзади, пониже спины, выросли огромные жировые холмы, что неопрятно покачиваются. И от подобного зрелища Эрагону хочется гаденько поинтересоваться, удобно ли справлять нужду с этаким балластом. – Он тебе не брат, мы тут все друг другу не братья и не сёстры, но наши будущие дети – они смогут стать нам кровными родственниками.

– Он – мой брат. – Уверенно притопывает ножкой блондин. – У всех младших патроны, а у меня – братец. Вот такой я особенный.

– Однажды ты вырастешь и поймёшь, что я права, - Ноáдия снисходительно поводит могучим носом.

– Значит я не вырасту. Останусь юным, не то, что ты.

Удар ниже пояса. Эта девчонка сейчас едва ли не самая взрослющая из лесного братства, и он подслушал, как она плакалась Отцу, что ей грустно от подобной спешки.

– Чудесное создание моё, у тебя не так много энергии, как у других, и время на тебе будет отражаться быстрее, но у тебя величайший дар – превращать соцветия в нити, нити – в полóтна, а полóтна – в одежду, - Отец был ласков и говорил вкрадчиво, только на Ноáдию не подействовало.

– Тогда почему ты не дал мне грудей, как у Ориэль, чтоб я носила эту одежду с достоинством?

– Ну что ты, милочка!.. – Щёки собеседника стремительно краснеют. Удивительно, как их пастырь может напоминать томáтник. От этих полуголодных, овощных мыслей Эрагону пришлось проглотить слюну: томáтники они не встречали с сáмой осени.

– Почему не дал мне столько же энергии, сколько другим своим детям?!

Действительно, почему. Какой хороший вопрос, если посудить.

Только Отец ничего не отвечает, да и некому уже: Ноáдия убежала, едва выкрикнула-выплюнула восклицание тому в лицо. И физиономии у обоих были, будто они – все они! – знают чуть больше Эрагона.

«Но это ничего, - думает мальчишка, аккуратно, след в след, ступая по хрусткой хвое, - зато я посмотрю, куда наведывается брат».

Сатана добирается до тропы, ведущей в соседний лагерь, но не поворачивает, уверенно проходит мимо, и от любопытства у ребёнка, тихой сапой крадущегося поодаль, начинает преть макушка. На короткое мгновение тот решил, что старший свернёт, бесхитростно пойдёт туда, к другим мальчишкам и девчонкам, которые сбились на более приветливом и благополучном пятачке леса, однако рослая фигура скрывается в непролазной глуши.

В отдалении грохочет река без названия, поэтому все зовут её просто Река. Промеж скал устье закручивается в могучий порог, приходится точно на расщелину, над которой нависают два утёса – каменные огрызки.

Их лес сразу после, они с Сатаной – первые, кто решил двигаться дальше, исследовать новые земли, - и постепенно уходят южнее.

Самих Бессмертных сейчас едва ли наберётся с пару тысяч, Эрагон знает, он спрашивал об этом Шепфу. Крылатые человечки ужасно молоды и растеклись по намоленному, щедрому и плодородному озёрному краю, пугаясь такого же молодого, первобытного и опасного мира вокруг.

Хотя жизнь в лесах после тех пещер, где им прежде доводилось прятаться от непогод и хищных тварей, всё равно кажется роскошью.

Мальчишка смутно сохранил в памяти былые времена – те, что наступили сразу после его создания. Он помнит, ему говорили, что он плаксив; помнит, как всё время жался к Отцовским ногам и подолу; как норовил не слезать с его рук и ревностно ждал того каждый раз, когда Шепфа уходил в темноту, чтобы озарить её светом бытия.

А потом появился Сатана – не из воды, не из песка, как прочая мелюзга, наспех сляпанная наравне с Эрагоном, - а просто пришёл и был встречен Создателем любимым из сыновей.

Первым из первых.

– Ты возмужал, - говорил ему Отец. – Ещё не мужчина, но уже не ребёнок.

– Мы с Мамоном кое-кого приручили, - у Сатаны отросшие, светло-русые волосы, кровоподтёк на скуле и руки – чёрные от сажи. У костра он сидит с залихватским, бандитским видом – худой, долговязый, с мышцами, что только начинают нарастать на кóсти, - и по-кошачьи улыбается.

– Орлов?! – В восторге вопрошает Шепфа. Когда-то он даровал этим гигантским, пернатым локомотивам покладистый характер, чувствуя, орлы ещё пригодятся – станут союзниками тем, кого он сможет называть своим венцом творения.

– От тупых птиц не добьёшься нужных сноровки и скорости, да и мелковаты, - парень копошится в углях, не боясь обжечься, выуживает печёный топинамбур – самую невкусную снедь по версии Эрагона, - лишь потом продолжает, - мы добрались до западных скал, там водятся драконы, много драконов. – И улыбается жующим ртом шире прежнего, - отныне это наши драконы.

Белобрысому мальчонке боязно идти вслед за Отцом, но на лице у того слишком живописное изумление, и Эрагону оно не нравится – попахивает восхищением. Он хватается за тогу, дёргает ту призывно, как бы сообщает: «Возьми меня с собой, возьми на руки».

Ну не может он пустить Создателя с этим парнем одного, ведь драконы опасны, все это знают.

Гораздо опаснее драконов выглядят адресованные друг другу взгляды Сатаны с Шепфой – между ними напрочь отсутствует связь наставника и ученика, и, впервые, Отец Небесный смотрит на Бессмертного, как на сына – по-родственному.

Так и говорит, едва они взлетают на холм, под которым мирно дремлет десяток кожистых тварей:

– Сын мой, глазам своим не верю! Не каждый зверь, созданный мной, был готов послужить бессмертному человеку, но твои таланты, светоч твоего разума…

Он не договаривает, ставит Эрагона на траву, грозит тому пальцем, мол, не шали, словно мальчишка – известный баловни́к, а потом порывисто обнимает Сатану, который почти сравнялся с Шепфой ростом.

Это зрелище обижает, а почему, ребёнок и сам не разберёт.

Старший мальчик такой важный в их сопливых ясля́х, да и на мальчика уже не похож. Внезапной отцовской теплоты тот смущается, сторонится, деревенеет и замирает – просто стои́т с руками по швам, пока Создатель сам не отстраняется и не жуёт своё задумчивое:

– Клянусь, я и предположить не мог, что драконы будут так работать…

«Странное дело, - обескураженно думает Эрагон, - ты же сам всё это изобрёл, па-па, сам создал. Так почему ты не знаешь, как оно может работать?».

Пройдёт ещё много вёсен, прежде чем Шепфа придумает систему «патрон – ди́спус», едва решит окончательно заселить мир. Старших приставят к младшим, кто-то будет рад, иные – не очень, и только его патрон окажется самым недовольным на свете.

– Зачем мне эта мелюзга подподольная, Отец?!

– Чтобы Эрагон учился у тебя уму-разуму, а ты у него – эмпáтии. Его дар – не твой, он совсем иного сорта, но оба ваших таланта прекрасны.

Сатана смотрит на мальчишку, молчаливо сидящего на поваленном бревне – грязная холщá, чумазые щёки, лишь волосы сияют глянцем и вьются, как у девиц:

– Бу!

От внезапности Эрагон икнул и скатился за полено.

– Бесстрашный малый! – Хохочет патрон, что не желает быть патроном. – Спасибо, но нет! Отпусти меня, Шепфа. Возьму Мамона и Кроули. Последний ещё юн, но толков. Вырастет в пути, сможет называть нас патронами.

– И куда же вы пойдёте?

– Не знаю, - парень жмёт плечами – с последней встречи те стали ещё шире. – Мир прекрасен, свеж, огромен, удивителен. И не исследован от границ того ледяного столпа, что воздвигнут на севере, до пылающих чёрных земель на юге.

– Я уже отпустил Скифу с Церцеей, и теперь моё сердце неспокойно. Вернутся ли? Не погибнут ли от острых зубов субантр или от когтистых лап Вендиго? А, может, осядут и оскотинятся в племенах, созданных мной многим ранее, но не развившихся так, как вы? – Лáмии, вакхáлы, черти, унгулы, бесы, раззаки, это Эрагон помнит: Шепфа много кого сотворил, да только все были не по вкусу – не животные, нет, но всё ещё не лю́ди, нéлюди. – Тебя не пущу, ты – мой первенец, с тобой мы скитались вдвоём не одно столетие, прежде, чем я создал новых Бессмертных. И такого удачного образца повторить мне до сих пор не удавалось!

– Я удачен, потому что я расту и развиваюсь. – Эрагон впервые слышит Сатанинское «Пф-ф». – Смотрю по сторонам и наблюдаю изменения, открываю новые места и делаю выводы. Нельзя провести в гроте вечность, потому что по ночам за его стенами кто-то грозно шумит. Да, в гроте с тобой не случится беды, но открытий ты тоже не совершишь.

Шепфа старается сменить тему, юлит и даже подобострастничает:

– И каковы итоги твоих наблюдений, сын мой?

– Когда опускаются холода, ночи становятся длиннее, а дни – короче. По кольцам на пнях можно определить направления сторон света, а по звёздам на небе – своё местоположение здесь и сейчас. Почти всё, что ходит, летает, плавает и ползает, съедобно. А большинство красных ягод, наоборот, несъедобно, но мы способны регенерировать после них, - молодой человек хмыкнул, - в ближайших кустах. В среднем девочки слабее мальчиков и… там масса других интересных отличий.

– С патроном Эрагону повезло.

– Нет, мне не нужен ди́спус.

– Это не обсуждается, Сатана, - посерьёзнел Создатель. – Такова моя воля.

Его первенец быстро разумеет, становится дерзким и непокорным – слишком способным, за что бы не хватался. Этот пыл надо направить в созидательное русло, пока запретные плоды знаний не привели сына к новому греху.

– Я знаю, почему ты это делаешь, - на другой стороне костра парень склоняется, заигрывает с языками пламени, которые теперь исполняют танец теней на породистом лице, - ты боишься.

– За тебя? Конечно.

– Не за меня. Меня.

Воцаряется странная, наполненная чем-то неизвестным Эрагону пауза.

– Я… сожалею о некоторых чудесах, но ведь никто не идеален, даже я не идеален. Разве ты не совершал ошибок, сын мой?

– Конечно совершал. Но есть разница. Я о них не жалею. Мои победы, мои поражения, мои ошибки – всё это я.

Следующие слова Шепфы гулко отпечатываются в голове Эрагона: он и сейчас готов делать ставку на точность формулировок, потому что запомнил те на зубок.

– Тогда ты прав, я боюсь тебя. Боюсь того, как ты рассуждаешь. Неужели ни разу за эти векá ты не вспоминал того ребёнка?

– А ты? – С вызовом летит в ответ. – Он был слаб, каждый его шаг, каждый вдох приносили этому несчастному кульку с костями лишь боль и ужас. Он не мог двигаться, не мог летать, не мог есть и пить, обслуживать себя, способный лишь кричать от отчаяния. Так в чём моя вина пред ним и пред тобой? Я оказался единственным, кто взял на себя ответственность, кто избавил это бесформенное существо от мук, кто свернул ему шею. Он умолял меня об этом, пока вы – все вы! – молчаливо барахтались в деланной заботе и его ссанных тряпках.

– Он был сотворён, значит заслужил отмеренного ему срока.

– Немного ж ему отмерили! Да и то – соткано из боли и унижений!

– Не тебе решать, кому жить, а кому…

– Значит тебе? Тогда почему, хороший Бог, ты его таким создал, обрекая на краткие, бессмысленные страдания?

«Первый из грехов, потеря невинности в раю, где навсегда поселилась темнота, без которой не бывает и света», - позже буркнет Шепфа себе под нос, но Эрагон всё равно услышит. А ещё он всё-таки станет ди́спусом Сатаны и тут же скажет «Раз ты не хотел быть патроном, я буду звать тебя братом».

У него и по сей день самые сложные, самые противоречивые чувства к своему старшему, но среди тех варится добрая тонна уважения.

Когда Сатана равняется с водоёмом, он скидывает рубаху, и Эрагона затапливает сомнением: выходит, тот просто шёл купаться, предпочтя ручью Реку?

Но в заводь парень не заходит, причудливо складывает пальцы, вызывая энергию. Со своего наблюдательного поста блондин видит, как вокруг брата клубится тьма – живая, осязаемая, аж потрогать можно. Она, как вода, как самая удачная ткань, сотканная Ноáдией, превращается в волны и пробегает по телу.

От чего-то Эрагон уверен, их Отец говорил ровно про эту тьму.

Спустя полчаса мальчишка продолжает свой тайный крестовый поход, вновь плетясь за юношей. На этот раз тот сворачивает в соседний лагерь и весело насвистывает, абсолютно довольный собой.

А ещё Сатана чувствует гордость и эта гордость передаётся Эрагону.

– Я отдам тебе десяток перепёлок за твой каменный топор и за те пять глиняных горшков, которые делала твоя ди́спус. – Громкий, глумливый голос Мамона. Этого фигля́ра ни с кем не спутать.

Пока ангел ведёт торг, мальчишка спешно зарывается в валежник, чтобы не выдать себя.

– Обдираловка! – Бормочет пухлый, неизвестный Эрагону парнишка. – Дерьмо драконье, Мамон, ты серьёзно? Я обтёсывал своё орудие пару зим, а твои цыплята щипанные по лесу бегают… лови – не хочу!

– Моих цыплят по осени считают, да сбиваются! Иди и лови, раз настаиваешь!

– Не хочу, - смиряется Бессмертный, протягивая каменную вещицу. – Горшки сейчас принесу.

– Годный топор, - Сатана оказывается рядом и братается с Мамоном за руку, как никогда не делал с Эрагоном, что сотни раз тянул свою крохотную ладошку с вызовом. – Слава империи, золотому тельцу и костяному трону!

– Слава империи, золотому тельцу и костяному трону! – Голосит тощий, патлатый Мамон, щерясь улыбкой. Мальчишка в валежнике не понимает ни слóва, но смутно догадывается, это их слова. Словечки. То, что понятно этим двоим. – И славься этот прибыльный вечер, друг мой!

– Что ты хочешь за топор? – Времена, когда пойманная в лесах дичь, собранные с деревьев фрукты и сделанные в лагерях вещи быта делились поровну, безвозвратно покидали эти местá.

– Тебе – подарю.

– Но мне требуется не забывать руку дарящего? – Оба гогочут с особыми, что-то знающими лицами.

– Всё так, друг мой! Всё так!

– Сатана, - из дровяной, обмазанной дёрном хижины появляется Ноáдия. Вокруг девушки летают отрезы тканей и дублённой кожи и каждая вещица затейливо покрывается вышивкой с помощью чар, - вы решили вернуться к нам с малышом?

«Малыш» – это она про меня? Мерзкая старуха!», - кое-где заверещало детское эго.

– Привет, красотка, - Эрагону видно, как Сатана делает несколько шагов навстречу, как, в ответ на движение, заливается краской эта взрослючка рыжая, как вся её вышивка рушится к ногам, более неспособная удерживаться магией.

«Ты ещё и сама в ноги упади!», - он не понимает, почему это происходит, но полагает, это как-то связано с румянцем Ноáдии, от которого у той даже нос превратился в сливу.

– Приве-ет!

– Не вернулись. Я буду продвигаться дальше, на юг.

– Но Шепфа…

– Плевать на Шепфу! Мы всё равно ползём в ту сторону, как черепáны, - в голосе брата тихая ярость, - каждая сотня вёрст одно и то же: собери скарб, водрузи тот на дракона, подтяни портки «блондинке»… Вот его я бы с вами оставил. Но-á-ди-я, ты не хочешь меня… мне помочь? Возьмёшь второго ди́спуса, Но-á-ди-я?

Хорошенечко обидеться и расплакаться Эрагон не успевает, очарованный тем, как его брат произносит имя этой девчонки. Непонятный, неизвестный тембр, но чувства Ноáдии затапливают лагерь.

«Она прогорает, как полено», - он всё ещё не понимает, что это значит.

– Я бы согласилась… потому что об этом просишь ты, - действительно согласна, не лжёт, - но я боюсь Отцовского гнева.

– Ну и ладно, - Сатана пожимает крыльями, тут же отходя в сторону. Его голос снова превращается в обычный, в привычный, а сам он источает великодушие. – Кто-нибудь видел Ориэль?

Рано или поздно его белобрысый питомец подрастёт, и они смогут продвигаться к новым землям быстрее, читалось на лице юноши. А вот чего там не было написано, это всплывшего в памяти «Ты – мой лучший друг», но об этом Сатана тоже думает и чуть заметно гнёт губы – это было… мило?..

– Она ушла собирать огненный мох, - от лобного места раздаётся крик. У костра с десяток Бессмертных: ужинают, смеются, чем-то дымят. Жирдяй Вельзевул, как пить дать. Насобирал вонючих шишек, продолбил в коре трубку и теперь поджигает ту и выпускает в небо кольца пахучего дыма.

Пока Эрагон откапывается из валежника, пока старательно отряхивает волосы и отходит в темноту леса, Сатана успевает исчезнуть в чаще. По счастью, младший братец в курсе, где растёт огненный мох.

– Не хочу больше ждать, задолбала! Ты мне все мозги проела, так что отвечай!

Удобное местечко в можжевеловых зарослях мальчик находит с заметным опозданием. Когда крыльями Ориэль уже прижата к огромному стволу и выглядит распятой пташкой, что неудачно врезалась в дерево.

Лиц не рассмотреть, и в темноте Эрагон видит только контуры тел, но на шее девчонки рука его брата, а где вторая, остаётся только догадываться.

– Я – тебя! Тебя выбираю, Сатана! – Всё в их позах намекает на охоту. Даже самодельный лук девчонки – и тот валяется рядом, дополняя зарисовку, в которой есть хищник и есть дичь, и первый неизбежно нападает на вторую.

Только у Ориэль голосок, вызывающий вопросы.

Она что, звучит, как та, кому приятно?!

– Тогда не смей, - это уже шипение, и его лицо очень близко, прямо перед ней, - больше летать с этим хмырём в паре на драконе.

– Да-да-да! – Фу, ну и мямля.

– Всё моё… - там, в темноте, что-то происходит, потому что голос брата исчезает, но раздаётся девичий всхлип, а потом подозрительное чмоканье, - …должно быть моим. – Спустя минуту, а то и больше, продолжение всё же долетает до Эрагоновых ушей.

– Я – твоя, твоя, твоя! Клянусь дорóгой Скифы с Церцеей!

– Тогда, - брат дёргается, вбивает девчонку в кору ещё сильнее, становится подозрительно сиплым, совсем уж непонятным младшему, - докажи.

– Что, здесь?

– Опять отговорки? Ну и пошла ты…

– Нет, стой! – Он двинулся к тропе, но Ориэль тут же взметнула руку и вцепилась в мужское запястье. По крыльям и плечам девицы заструился золотой водопад – единственный «фонарь» в лунном свете.

И это очень впечатляет, согласен Эрагон.

Он слышал, как старшие говорят, что Ориэль – самая красивая девочка в их лесу, но он всё ещё не понимает, чем она отличается от других: у всех девочек по две руки, по две ноги, у всех них пара глаз и крыльев, у каждой есть нос, а у Ноáдии – целых три, сложенных воедино.

Но заглядываясь на россыпь волос, мальчишка чувствует – те прекрасны.

– Зачем мне оставаться?! – Глухо рычат голосом брата.

– Вот за этим. – Снова происходит неясное, невидимое, сопровождаемое треском тканей. – Ты… ты уже делал это раньше, Сатана?

– Конечно. – Он дрогнул, но виду не подал.

Впрочем, Эрагон в кустах всё равно чувствует, старший врёт.

Только о чём конкретно парочка ведёт толк?!

Дальнейшая картина скрашена совсем уж непонятным действом. Редкий раз луна подмигивает из-за туч и крон, и тогда ребёнок видит, что оба они голые и заняты чем-то странным, а ещё целуются. Только не в макушку, как, иногда, его целовал Шепфа, а рот в рот, с губами-языками, обмазанными влажным блеском.

– Ай… ой… - ну что там за «ай» и «ой»? Глаза у Эрагона превратились в щёлочки, вот как старался рассмотреть. – Мне страшно… некоторые девочки… они рассказывали…

– Тс-с-с…