Тридцать третья часть: Шабаш ведьм (2/2)

Блондин запоминает, что Сатана переворачивает Ориэль, ставит лицом к дереву, потом склоняет так, словно хочет показать нечто крайне увлекательное среди чернеющего, расшитого огненными прожилками мха, тянет на себя ту её часть, которая, как и у Ноáдии, обзавелась двумя жирными вертикальными складками…

А потом раздаётся женский вопль.

– Тише-тише, сладкая… - его братец определённо успел простудиться за эту ночь, он хрипит, как сухая древесина.

И почему Ориэль – сладкая?

Она что, ела райские плоды, клубнику или рушбурý и перепачкалась?

Но сейчас не подходящее время года, где же девица раздобыла лакомства?

– М-м-м… о-о-ох… - бедняжка плачет, вдруг доходит до Эрагона. Ни чем иным её стоны не объяснить.

Правда те совсем не похожи на рыдания и сопровождаются какими-то мокрыми шлепками. В темноте можно различить, как качается её прогнутая фигурка. В такт той двигается и брат. Быстро, очень быстро.

Они дерутся?

Может, это пляски, которых, прежде, не было?

Или новая, неизвестная игра?

В голове всплывает миниатюра, изображённая жирными Вельзевуловыми кулаками: колечко и палец, палец и колечко.

Ну уж нет, его старший братец точно не станет заниматься подобными вещами!

Стоны, трения и вздохи заполняют эту часть лесного массива, а луна словно нарочно полностью кутается в облака. И, как ни старайся, теперь Эрагону не рассмотреть, а от того страсть как любопытно.

Внезапно в симфонию мокрых звуков вторгается ещё один – тихий, по соседству. Чужой, грустный всхлип, с которым глотают слёзы. Мальчик поворачивает голову и успевает заметить силуэт. Рыжая копна выдаёт носатую девицу. Значит следила наравне с ним, с Эрагоном, а теперь заплакала и бежит прочь.

Интересно, почему. Что так расстроило ткачиху?

Сложно.

Непонятно.

И никто не спешит объяснять.

Медленно возвращаясь на постоялое место, мальчик чувствует шлейф отчаяния, который до сих пор витает после Ноáдии.

Выходит, та знает, чего видела?

Выходит, ей всё было понятно?

Не нарушив ход событий, они изменили историю. Отец говорил, что одним предстоит седлать драконов и коней, другим – сражаться с голодом, третьи станут разгонять невольничьи рынки, а четвёртые – открывать новые.

По прошествии тысяч лет Эрагон понимает, Шепфа имел в виду цикличность – всё, что случилось однажды, случится дважды, трижды и так до бесконечности, пока не вымрет последний имперский Бессмертный.

У Верховного Советника случались времена, когда он хотел стать этим Бессмертным.

– Господин, - Отис ослеп на один глаз и тяжело, медленно двигается, но он всё равно лучше всех управляется с волосами Эрагона, а ещё, в отличии от серафимов, вхож в любые двери. Это позволяет выслушивать утреннюю порцию чистых, не стерилизованных чинами и званиями сплетен, - на кухнях шепчутся, что с утренней звездой девица Лилит понесла в Аду наследника.

– Вот как… - то, что любовница Сатаны беременна, он, конечно, знал. Не было никаких других причин делать суккуба своей супругой, не обрюхать её старший братец. – Скажи, откуда они вечно первыми черпают информацию?

За окнами брезжит розовый, апрельский рассвет – часовой пояс Цитадели отличен от Чертога. Получается, мальчишки-газетчики ещё спят, а в «Писании» едва ли сели за срочную статью. Никто в верхней столице не может быть в курсе событий на другом конце планеты, тем не менее, первородного ангела затапливает чужое тщеславие: его адъютант гордится своей осведомлённостью.

– В приграничном Барáхе работает много демонов, к ним телепортировались свои, сообщили «благую весть» о маленьком дьяволёнке. По моим прикидкам, адский владыка продемонстрировал сына несколько часов назад. Дальше – вопрос минут, как быстро сплетня разлетится по многочисленным кухарням и пекарням, а те, известно дело, открываются ещё до рассвета.

«Значит, он продемонстрировал наследника своей пастве?».

С точки зрения логики, никакой энергии не хватит, чтобы дотянуться до Чертога и почувствовать восторг ставшего отцом Сатаны, но Эрагон готов клясться, у него только что открылся кожный зуд на этой почве.

Ему некому доверять в Конклаве, он перебрал каждого. Он почти уверен, что мальчишка из башни осел в Эдеме, но раз никто не может найти ни следа, ни лагеря, значит в Цитадели завёлся осведомитель.

Ещё и Ребекка, будь ей пусто, внесла дрянные коррективы.

Когда-то у него были на неё свои планы: именно эта, лишённая небесного пиетета женщина могла стать поверенным лицом. Но та, что так старательно презентовала дочь ещё в прошлом году и устроила целые смотрины для будущей карьеры младшенькой, теперь ускользнула прямо из-под носа, улетела с песнями-гандолами-сватовством, да отсиживается в Аду.

Он отправил за ней двух опытных ищеек – пока безрезультатно.

Выходит, братец его теперь в окружении уокерского бабья, и понятно почему. Им надо дискредитировать мальчишку, с чем Нижний мир уже больше недели успешно справляется. На правильный контекст нацелены и «Огонёк», и адское радио, не отстаёт от них и «Писание». В конце концов, Эрагон – не идиот, чтобы не использовать чужое нарушение Закона Неприкосновения в своих собственных интересах и не очернить Мальбонте. Статьи в здешней газете выходят рафинированные, повествующие не столько про чувства сына Сатаны и дочери серафима, сколько про Бонтову ложь, но кумовью по кабакам хватает и этого.

Простолюдинская дрянь романтизирует чего угодно, даже печатай они статейки словами сухой статистики. По несчастью, Люцифер и Виктория Уокер – красивые, и флёр вздохов «Ах, какая пара» долетает даже до его хрустальной башни.

– Когда мы вырастим, я надеру тебе зад! – Эрагон – подросток, которому только что задали хорошую трёпку и столкнули с ездового дракона.

Усаживаясь на мшистый пятачок, поскуливая от боли, он думает, что сломал ногу, иначе б кость не торчала наружу так неопрятно.

Впрочем, вправлять её паренёк не спешит – очень уж хочется потаскать жертвенное пальто перед публикой. Вот и сверкает разбавленными болотной водицей глазищами, глядя, как приземляется Сатана.

Этот – уже мужчина – молодой, долговязый, с широкими плечами, на которых вечно не заживают женские царапульки.

В последнее время брат всегда уходит с девушками по ночам.

Но теперь это разные девушки.

Несколько десятков лет назад Эрагон в красках лицезрел процесс при свете дня – никакого шпионажа, чисто образовательные цели, - и теперь ему не интересно волочиться следом.

– Когда ты вырастешь, тебя убьют в первом же бою! – Старший гаркает это, добавляя несколько неизвестных выражений: «Пиздамне?.. Что это? Что это значит?». – Потому что своим мышиным хвостом на макушке ты озабочен больше, чем боем! – Он присаживается на корточки рядом с Эрагоном, дёргает раненную ногу на себя, заставляет взвыть. – Не ной!

– Но мне больно! – Искренне возмущается младший.

– А кому сейчас легко?! – Вопль оглашает поляну одновременно с хрустом. – Шепфа, помилуй, визжишь, как баба… - тем не менее, из голоса Сатаны исчезает злость. Чуть ниже колена расползается рваная, окровавленная травмой плоть, и туда он водружает ладонь – большую и тёплую.

– Ну тебе-то уж точно известно, как визжат девчонки, ты заставляешь их делать это каждую ночь! – Младший из ангелов лихорадочно всасывает воздух: он едва не вырубился, пока ему вправляли кость, а теперь вряд ли признается, боль отступила и в месте, где был перелом, приятно щекочет чарами.

Однако на ядовитое по версии Эрагона замечание Сатана лишь хохочет:

– Мотай на ус, блондинка, такой формулировкой в адрес мужика ты никого и никогда не оскорбишь.

– Почему ты всегда пытаешься подвергнуть меня страданиям? – Что-то внутри заставляет слезливо изливать свой вопрос.

– Страданиям? – Старший удивлённо вскидывает глаза на мальчишку. – Я не хочу, чтобы ты страдал. Я хочу, чтобы ты не пострадал, когда меня не окажется рядом.

И тут уже приходит черёд Эрагона зарычать, что есть сил:

– А почему тебя не будет рядом?! Не имеешь права! Отец… он запретил! Слышишь?! – Сейчас бы вцепиться в воротник Сатаны, расшитый чарами Ноáдии – до чего ж она жалкая, раз обслуживает его, ничего не дающего взамен! – и хорошенечко потрясти. – Ты – мой брат! Старший брат! Братья всегда должны быть вместе! Ты всегда должен за мной присматривать!

Всё могло сложиться иначе, не разрежь они Империю надвое, словно краюху прокисшего хлеба. И никакая новая сила не могла стать им ровней.

Но от Верховного Советника давно уж пахнет тишиной и ветхостью и совсем не пахнет лесным костром.

Поэтому он берёт раструб и будит Гавриила, сопящего в своём воинском расположении. Этот хотя бы команды выполняет и слишком тупой, чтобы предать. А предложи ему кто-то сделку, главнокомандующий Небесным Войском не сразу сообразит, что перед ним сделка, Эрагон в том не сомневается.

А ещё он не сомневается, что корабли и портключи совсем скоро потребуются ополченцам с запада.

***

Во всех сказках неизменно только одно – злодеи не могут быть счастливыми.

Думая об этом в который раз за минувшие дни, Маль понимает – никакой он не злодей, теперь уж точно. Он впервые счастлив со времён предрождественских календ, когда его хрупкое, болезненное заточение в башне было нарушено женщиной.

Нынешнее, наступившее счастье, может, не такое яркое, зато и не такое безжалостное. К слову, оно тоже связано с женщиной, но другой, иной, не той.

– Не так всё делаешь, неумёха, - Айша пыхтит, как маленький зверёк, и уверенно выдёргивает силки́ из чужих рук, - лапища у тебя большие, мастер, плох ты в узлах. – Девчонка перетягивает ловушку по уму – так, как надо, как правильно, - сама распределяет сеть между еловых веток. Говорит с сознанием дела, - птица – не тупица, клювом – вжух, подденет – выберется, - пропуская часть связующих слов и заменяя их жестикуляцией.

– А кого мы ловим, генеральша? – Ему, в общем-то, всё равно, ястреб будет, неясыть или ночной турýл. Они провели на Хищной тропе день, ночь, и впереди ещё один день и одна ночь с заведомо известным сюжетом – будет хорошо, как раньше не было.

– Сойку-глашатаю! – Безаппеляционно резюмирует сгусток энергии с чернеющими косами и сияющим взором. – Бестолковые они, но красивые. В хвосте у них перо имеется – самое длинное. Я его вырву, а сойку отпущу. Потом за ухо вставлю, заглядение получится!

В Айше столько жизни, что мрачная Хищная тропа, раскинувшаяся лесом от сáмого Эдема до гор Основателей, стала уютной, домашней, ласковой.

Маль дал лагерю неделю, чтобы повидаться с близкими: им всем – каждому, кто прошёл отбор в войско. Сходить в родные деревни, если покинули те; либо провести время с семьёй в разрушенной столице, коли жена и дети увязались следом. На возражения Саферия, что нет у них этой недели на сентиментальные глупости, сухо отрезал «Я так решил» и оказался прав.

Слухи о его, Бонта, добродетели переползли из гарнизона в близлежащие, скалистые поселения, оттуда – полетели в города покрупнее и привели в выходные целую ватагу недовольного люда – ангелов из Озёрного края. Крепких ребят – то ли бывших ремесленников, то ли разнорабочих – способных, сильных, умелых.

– Готовность хотите знать. – Фарисей не спрашивает, утверждает. Щурится слепыми глазами в сторону, где замерли Мальбонте и этот острый, хитрый, не лишённый сломленного аристократического честолюбия офицер. – Блаженные чудачества, да у меня всё готово!

– Где гарантии, что ты нас не предашь, профессор? – Саферий зовёт старика на учёный лад, а Маль – продолжает крестить «пилигримом». Что примечательно, Фарисей откликается на любое из имён – иногда с усмешкой, иногда со вздохом, иногда равнодушно. Этим ещё раз наталкивает на мысль, ничего из перечисленного к нему отношения не имеет, настоящего имени «Фарисея» не знает никто.

– Оставь его, не предаст, - на плечо вчерашнего эгзульского наместника ложится рука Бонта. Последний и сам немного шокирован своим снисходительным, важным жестом, но, отныне, вкус власти полностью распробован – роли изменились до неузнаваемости, теперь именно Маль во всех смыслах главный.

И все это знают.

И офицер это знает.

Вот и останавливается.

– Откуда такая уверенность, парень? – Когда они покидают погреба, где орудует зельевар, Саферий обрастает непринуждённой маской, но теперь та – ненастоящая. Остатки былой роскоши, больше не способные удержаться на тонком, азиатском носу.

– Мастер.

– Что?

– Зови меня мастером, Саферий. Субординация касается и тебя.

– Мы наедине, Маль. – Офицер изображает беззаботное панибратство, хлопая спутника по плечу таким же образом, как сам Бонт – минутами ранее.

– Мастер. И конкретно тебе наедине дозволено переходить на «ты», не более. – Он почувствовал, как под сапогом захрустели ветки обломанных деревьев. Ещё с утра в Эдеме неистовствовала августовская гроза, и теперь сухостой в избытке валялся под пятками. Когда гибрид опускает взгляд, ему кажется, никакая перед ним не растительность, а иссохшие руки, отрубленные кисти и покалеченные пальцы, взывающие в немой мольбе. – Я уверен, Фарисей нас не предаст. Закончим на этом.

У Саферия испорчен нюх на всё, чего он не понимает. Думает там себе поди, что это своего рода месть – за герб не по душе, за опостылевшие «чудеса» в Эгзуле под аранжировку их с Торендо оркестра, за навязанную, утомившую собой Вефанию. Только у Маля не осталось никакого победоносного желания мстить, доказывая свою профпригодность, и в этом его главная победа.

Несмотря на шепотки Зигзы избавиться от офицера, Саферия не постигнет участь Берда. Легионер слишком талантливый стратег для бесславной кончины, налёт на Капитул тому подтверждение.

Да не просто налёт, а последующий оперативный захват кораблей в бухте святой Роберты. У них ведь и было всего ничего, пара дней, чтобы водрузить на шхуны награбленное, разогнать и вырезать экипажи, а потом вывести новоиспечённую эскадру через устье Плата в воды Метатрона.

Не окажись с ними Саферия, они бы не успели.

Совсем иное дело – Торендо. Его с некоторых пор Бонт готов придушить собственными руками, но тот по-прежнему остаётся единственной, связующей нитью с Конклавом. И от ощущения липкой грязи, которое он всегда чувствует в присутствии серафима, мужчина примирительно отмывается больше обычного.

– Этот палочник странно смотрит на меня, мастер! – Айша лупит своими, противоестественно розовыми на фоне чернеющей кожи ступнями по широким плечам, пытается выскользнуть, увернуться от горячего языка, пальцев, рта. К такого рода ласкам она не привыкла, но если в самоубиенной Вефании и был толк, то его можно описать словами «Есть разного рода удовольствия, дорогуша, которые можно доставить женщине…».

– М-м… - он нехотя отрывается от занятия, облизывается. Она – вкусная, спелая, зрелая, несмотря на субтильные вид и рост. У неё тяжёлый, красивый зад – спортивный, весь такой подтянутый. Короткие, мощные ноги – упругие, уже знает Маль. – Какой палочник? Ты о ком?

– Тот, белый, со шрамом! – Живописности ради Айша проводит линию от уха до рта.

– Торендо что ли?

Как и предполагалось, отметина не спешила заживать, отныне пересекая вытянутое, суповое лицо чиновника уродливым росчерком. Словно ребёнок побаловался акварельками, которые не оттереть: Торендова мерзость прорвала шкуру и устремилась наружу.

Бонт не приносил серафиму извинений, а сам серафим ничего ему не сказал. Но оба знали, по этому счёту ещё будет взыскан должок.

Просто Мальбонте собирается успеть провести выплату раньше.

– Он самый. – Одним резким рывком она приподнимает бёдра и плотно обхватывает теми мужскую голову, делая переворот. Что ж, теперь он на лопатках и его всё устраивает. – Мы столкнулись на Мосту Ушедших на рассвете. Я тренировала наёмников в полётах, устала, возвращалась пешком, а тут этот… - она хмурится, елозя своими прелестями по его лицу, и склоняется к члену. Не трогает, просто кладёт густоволосую голову рядом и едва касается носом. – Этот палочник! По другому не назвать! Говорит мне «Здравствуйте, юная леди!» и придвигается. Жуткий… не ангел, насекомое! Пасть – клац, прядь – бац. А он её себе за ухо заправляет и по подбородку меня хвать!

Пришлось дёрнуться, вырываясь из плена ног, чтобы не укусить её там от ярости:

– Он… что?! – Все в гарнизоне в курсе, чья Айша – женщина. «Фаворитка», как подсказал Саферий. Только выходило, что все – да не все.

Или Торендо просто нравится ему не нравиться?

– Ой-ёй, ревнивый какой, как заалел! – Это она не про лицо, слишком поздно соображает Маль. Её ладошки уже легли на основание ствола, а сама Айша сдвинулась ближе к животу, теперь садясь и открывая шикарный вид на ягодицы. – Ты, мастер, не забыл, что я – воин с Адских Пустошей? Разговор у нас с палочником короткий вышел, он меня за подбородок, я его – за чресла, вот прямо тут, - без капли стеснения, она показала это «прямо тут», заставляя яйца в панике сжаться, - и добавила «Ещё раз прикоснёшься, и эта леди оторвёт тебе всё под корень и скормит на ужин раззакам».

Присутствие Торендо, пусть и нерегулярное, Бонту приходилось терпеть: «Хотя бы на время… хотя бы на время…», - он успокоился от рассказа Айши, а потом уже не беспокоился не без помощи её тугих губ.

«Палочник» – как же точно подмечено! – исправно поставлял новости о делах и решениях Цитадели, это обязывало принимать серафима, рисовалось вынужденным, но взрослым решением.

Торендо – паук, химоза, альбиносная химера со сгнившим нутром, но и у них тут не райские кущи – те были, да двадцать с гаком тысяч лет, как прошли, - не цветистые сады и не монашеский приют. Это, мать его, его новая армия. Здесь каждый пятый – уже крал, насиловал, убивал, а каждый первый – готов это сделать.

Поэтому Маль предпочитает относиться к Торендо, как к циклону: маслянистый, жирный дождь всё равно выпадет, сколько не колдуй, но потом взойдёт солнце и сотрёт мокрые следы.

Себя в новой картинке бытия, лишённой иллюзии по поводу собственного воинства, Бонт представляет солнцем.

Едва ядовито-жёлтый, целебный настой пилигрима подошёл к концу, полукровка ринулся за новым бутыльком, тогда и убедился – старик-зельевар не предаст их в следующем, решающем ударе, потому что он – ещё одно заинтересованное лицо.

– Фарисей. – В переоборудованных под лабораторию подвалах заповедная тишина. Лишь в колбах лениво клубится синее зарево – Драконий Пик, уже знает Бонт. Субстрат, способный дезориентировать крылатых махин в небе. – Где ты?

– То здесь, то тут… то там, то сям… - голос пилигрима доносится сразу отовсюду.

Чёртова рухлядь стен играет в могущественное эхо, рикошетя из углов. Иной бы напугался, потому что сейчас слова Фарисея звучат, как нечто древнее, первородное, преувеличенно значимое на фоне прочих голосов, но Мальбонте чувствует прилив сил.

Он слишком долго томился взаперти, а потом упорно не признавал себя, отчасти оставаясь таким же непризнанным, как… ну, как какая-нибудь Вики Уокер, а теперь думает – всё это уже написано, издано, известно наперёд. Он знает эту историю, которой только суждено случиться. Это его история, это он в ней – главный герой, что проходит путь перерождения. Значит нет ничего удивительного, что судьба свела его с мудрым, настоятельным старцем.

Так у всех главных героев испокон веков и принято!

– Выходи, разговор есть.

– Вижу, румянцем обзавёлся и аппетит проснулся… - дряхлый демон хохочет от своего незрячего остроумия, выныривая из неприметной ванной комнаты или места, которое в ту переоборудовали. Портки и обнажённый торс – тот тоже пересекают шрамы, теперь уже не один, а десятки, может быть, сотни. Такие отметины никакими мечами не заработать, соображает гибрид, с Фарисеем стряслась магическая беда. Она же – лишила его энергии, ни капли не оставила. Человек – без чар, без ауры, без вкуса, цвета, запаха. Известный неизвестный. Ни одного опознавательного знака. – Зачем посетил мою обитель?

– Лекарство твоё закончилось, пилигрим. – Демонстративно, с шумом, Бонт ставит пузырёк на дощатый стол.

– А-а, то лекарство, что от душевных хворей?..

– Допустим так.

– Считай, ты исцелился, - от чего-то старик улыбается гнилыми зубами и это неприятно.

– Я… - полукровка суровеет, замирая в шаге от того, чтобы рявкнуть на эту, покалеченную вечностью вошь, а потом морщится – дело не в зельеваре, в самом Мальбонте. Не на кого тут злиться, кроме как на себя. – Я не исцелился.

– С чего ты так решил?

– Всё ещё думаю. Всякое. О том, о чём думать не следует. – О ней.

– Ты пришёл ко мне за настоем или за амнезией, мальчик? – Фарисей шебуршится в куче лохмотьев, выуживая рубаху. Надевает ту задом наперёд, кряхтит, стаскивает, решает задачку по новой. – Я сведущ в зельях, но я не волшебник. Нет такого лекарства, которое сердце разбитое лечит.

– Просто дай мне этот настой!!!

– Лимонную воду и экстракт багульника что ли? – Удивительно это всё: немощный старец перед ним даже с одеждами не в ладах, но гогочет открыто, издевательски, по-отцовски. – Ну что ж, этого добра у меня валом. Недооценивают Бессмертные лимонную воду, хотя цвет у неё – на зависть, любой купится, что зелье такого оттенка все раны лечит, да тайные мечты исполняет.

– Вода и трава?.. – Бонт с шумом схлопнул челюсти. – Ты лечил меня плáцебо?

– Пла… чего? – Фарисей уселся за свой стол, «разглядывая» нечто справа от гостя. – Не лечил я тебя, сам ты себя вылечил. А что помнишь, так это даже хорошо. Воспоминания, Мальбонте… они ярости придадут, там, где никаких сил не останется. Помнить – двигаться, забыть – остановиться.

– По себе знаешь?

– Блаженные чудачества, как прозорлив! – Ухмыльнулся демон. Впрочем, внезапной смены настроения за улыбкой скрыть не вышло: Фарисей остекленел и потемнел, словно мёртвое дерево в морозную ночь. – Своей мощи я лишился ужасно давно, но, смотри, до сих пор жив вопреки всем законам природы, предписывающим мне обратиться в прах и пепел. – Его тон стал надтреснутым и диковатым, - знаешь, почему? – Не ожидая никакого ответа, старик тут же продолжил, - потому что есть ещё, для чего пожить. И кому отомстить.

В тот вечер пилигрим заключил с ним уговор – этакая ответная просьба на откровение. Едва они совершат то, что задумали, едва захватят то, что планируют, Фарисей первым попадёт внутрь и заберёт своё: «Всего одна вещь. Она принадлежит мне. Я хочу её вернуть».

– Смотри-смотри, мастер! – Айша вырывает из раздумий слишком громким восклицанием. До этого она болтала без умолку, притаившись вместе с ним в зарослях вереска, всё рассказывала про детство, про бабку, которая её вырастила, а ещё лежала прямо на его спине, сверху: расправленные крылья Бонта, следом – девушки… и не захочешь, подумаешь, вот бы так было всегда. – Попалась голуба!

Демонице всё в нём нравится, всё в нём любо, без исправлений, без работы над ошибками.

Сутулишься? Так ты высокий, самый рослый богатырь во всех трёх мирах.

Чёлка у тебя, как девица на балу, то влево, то вправо – кокетничает, ай красиво.

Расскажи мне ещё про шахматы, мастер, интересно так говоришь.

– Шах и мат! – Перо выводит уверенную точку в конце эссе. – Кстати, знаешь, какая была самая короткая шахматная партия в Империи… эй? Эй?.. Ау, хочешь я расскажу тебе про королевский гамбит? – Бонт отрывается от домашнего задания, в шапке которого выведено «Виктория Уокер», подозревая, его не слушают.

Минувшим днём он сам смог придумать заклинание, которое строчит почерком Девушки С Именем, и теперь той ничего не придётся переписывать.

– А ты уже закончил? – Он не сразу оборачивается. Не хочет видеть, как увлечена она очередным бесстыжим выпуском «Вестника», но её-то он видеть хочет. Даже хуже – жаждет.

Это как больной зуб: не увидишь – не полечишь. А тот продолжит подвывать в утробе десны и свербить, отдаваясь полынной горклостью.

И вроде здесь она, с тобой, в одном мезонине… чего ж никак не надышишься?

– Ага, - не без гордости заявляет парень. Собирается и примиряется с положением вещей. – Комар носа не подточит, а профессор Фенцио – посоха. – Думает, шутка ведь смешная. Вики улыбнётся. Должна. Правда?

– Тогда я пойду, Джеймс Бонд, мне ещё переписывать. – Никакой улыбки в его сторону. Она и глазами с ним не встречается, всё ещё дерзко, с вызовом, ухмыляясь кому-то на страницах газетёнки. Высокомерно задранный нос и пухлые губы, что складываются в нечто вроде «Ты у меня ещё попляшешь». Или «Я же говорила, я пойду по головам».

А у Бонта всего лишь пост – секретарский или должника до гроба.

И на должности этой не предусмотрено премий.

– Стой.

– Что ещё? – Единственный взгляд. Ленивый, неохотный. – Завтра приду, тогда и поболтаем.

– Завтра у тебя будет новое задание. Ты каждый вечер так говоришь, Вики Уокер.

– Я не могу сдавать эссе, написанные твоим почерком. – Она лишь плечами жмёт. Стройная, высокая, затянутая в клеточку. Рубашка с вырезом, в котором оголяется кант белья. Юбка почти невинная, доходит до колена и заигрывает складками, но кусок из той будто вырвали, заменив на кружево.

Когда он задерживает взгляд на этом беспечном и прозрачном, ему трудно дышать.

– Больше тебе ничего не потребуется переписывать.

– Что? Это как? – Вот теперь непризнанная действительно заинтересована. Кидает свою шубку на комод подле двери, подскакивает навстречу, пытаясь заглянуть Бонту под руку.

И хочется встряхнуть её хорошенечко, и так же хорошенечко трахнуть, но эти мысли он старательно гонит от иконописи, которой по контуру очерчена непризнанная: прищуришься и точно узришь нимб.

Ладно, может не встряхнуть и не то, другое, но хотя бы сказать ей «Ты думаешь, я настолько наивен и глуп, что даже сообразить не могу, что ты меня используешь?», но от близости и запаха её парфюма обида превращается в ноль, растворяется, как подсохшие чернила на кончиках пальцев.

Возможно, и нет никаких духов, нет парфюма, нет приятных благовоний, только одно, сплошное тело Вики Уокер, которое пахнет лучше всего на свете.

Юноша вскакивает, отступает, делая приглашающий жест рукой: он читал что-то такое в книжках, там было про джентельменов в доспехах и дамах в кринолинах, но больше всего запомнилось слово «панталоны».

– Я придумал заклинание, подделывающее почерк, - теперь Виктория склоняется над свитком, а Бонт стоит строго за ней, способный думать категориями «Я буду боготворить тебя всю свою жизнь», а больше – ни на что не способный, - ну и наложил эти чары на перо.

– О Шепфа! – Ему кажется, он видит её движения идеальной нарезкой кадров, каждый из которых затоплен его восторгом. – Бонт, это же гениально!

Девушка С Именем поворачивается. Улыбается. Кидается на шею. Смазано, легкомысленно чмокает его в висок.

– И раз уж теперь я освободил тебе немного времени, ты поболтаешь со мной, Вики Уокер? – Он задерживает свои руки на её талии, с трудом прожёвывая буквы во рту. Морщится от голоса, что звучит глухо, словно перетёк куда-то в нос или в глубину горла и лизнул там глотку. Заставил юношу представлять, как то же самое во рту делает язык блондинки, как этот язык спускается ниже, пока не оказывается в его паху.

«Будто бешеная псина, - приходится убрать ладони, сдвинуться подальше, камуфлируя кашлем стыд, - ещё слюнями её закапай от собственных страстишек!», - штаны свободные и рубаха навыпуск, это спасает. Не то Виктория может потребовать объяснений, почему у него стоит. Вряд ли поверит, что дело в эссе: «Галлюциногенные растения, грибы и травы». Тема, конечно, огонь, но не настолько же.

И что он ей скажет?

«Извини, но в моих фантазиях ты только что опускалась на коленки, чтобы отсосать»?

Или «Подумай на досуге, не может ли твоя благодарность выражаться именно в такой форме»?

Бонт убирает это жáркое и неприглядное в самый тёмный шкаф своей души. Смотрит оленёнком, ожидая ответа: анафема, индульгенция – не ему решать. Думает, у неё злые глаза, пронзающие его черепушку без тóлики интереса. Почти уверен, что она там себе обмозговывает: «Ты мне ужасно надоел, но аттестация не закончилась, значит ты ещё нужен. Не соскочишь ли ты с крючка, если я откажу тебе в беседе, чувак?».

– И о чём будем болтать?

В голоске столько наигранной живости, что не поверит даже младенец. А Бонт – не младенец, и он хочет, почти жаждет влепить ей пощёчину, - он не заслужил этой лжи.

Представлять, как красивое личико мотнётся в сторону – отдельный вид мурашек под лопатками. Но это желание он тоже изгоняет в самые мрачные углы и вешает на физиономию благодушную улыбку деревенского дурачка.

– Расскажешь мне ещё что-нибудь интересное о своём мире? – Кивок на кровать – всего лишь дружеское приглашение. Оба они всегда валяются на постели, когда внутренний кредитор Виктории решает ссудить ему очередную порцию внимания.

– Ну-у-у ка-а-ак обычно-о, - тем не менее, она прыгает на матрас, скидывает смешную плоскую обувь. Она говорила, это называется «угги». И недовольно кривилась «в них ужасно скользко, так и знай, если, однажды, надумаешь скупить десяток пар». – Слышал про Гринча?

– Неа, - юноша приземляется рядом, повыше лежащей на животе Уокер. Опирается на локоть, оказывается близко, но не касается и ничем себя не выдаёт. Его ладонь так и так подползёт к её волосам, а волосы – к ладони, чтобы змеями накрутиться на пальцы и щекотать его кожу, и этого достаточно. Пока достаточно. – Кто он? Какой-то политик? Историческая личность? Может быть, экземплярист?

– Политик? – Она уставилась куда-то вперёд, за пределы кровати. – Да, политик. В общем, слушай, это был очень плохой политик, который решил украсть наше Рождество…

Айша летит по соседству, постоянно красуется перед ним огненно-рыжим пером в пышной гриве и живо, искренне хохочет на каждое «Буду звать тебя своим фениксом, приносящим удачу, ты очень красивая».

– Что, лучше нежной крольчатины?

– Определённо!

– Может, даже лучше отборного, цибийского Глифта?

– А это на все сто процентов!

– Выгляжу, как светская дама, да? – Она подныривает под его крылом и выпрыгивает с другой стороны. Воистину чёртик из табакерки.

– Айша.

– Да, мастер?

– Поверь, ты лучше любых светских дам.

У неё слишком смоляная кожа, чтобы на той проявлялись краски. Но в закатном солнце Маль уверен, она краснеет.

– Тóрка. Ты знаешь этот цвет? – Они почти что в горах, почти на месте. Последние лучи долетают с западного побережья, где раскинулись пики Основателей.

– Он будет казаться чёрным, - девчонка хмурится, припоминая что-то, - но если направить на него источник света, начнёт переливаться багряным, как твои уста, мастер.

Всё верно – слово в слово из доноса Саферия. Удивительно, что такая крошечная, отличительная деталь на карте государства, может полностью поменять военную стратегию.

– Ты останешься тут, чертёнок. – На козьей тропе, куда они приземляются, ужасно холодно. Температура ниже нуля и кое-где в проталинах виден болотистый, грязный лёд. – Не вернусь, поплачь обо мне. – Это, конечно, ирония, Мальбонте, как никогда, уверен в собственных силах, но Айша не понимает и кидается на грудь, затапливая тёплыми волнами. Хотя, будь девица морем, то следовало назвать Огненным.

– Не пущу одного!

– Это мой приказ, а ты – мой воин, генеральша. Один из лучших, заметь!

– Не пущу, мастер! Не пущу, миленький! – Она такая крохотная, что, в попытках поцеловать, угождает в солнечное сплетение. – Не воин я тебе сейчас, а возлюбленная, поэтому одного к этим тварям не пущу! Тем более, ты с ними дела не имел, а в наших краях они ещё как зверствовали!

«Возлюбленная»? Сложно понять, какая нейронная цепочка замыкается в голове от этого слова, но так оно логично и удачно ложится на умасленную губами демоницы почву, что, перебрав все возражения, Маль понял, что не нашёл ни одного «против». Начиная с безобидной мысли «мне всего лишь нравятся её полупрозрачные глаза» и заканчивая «сегодня ночью я снова хочу слышать, как у неё сбивается подо мной дыхалка».

И чем больше мужчина всё это обсасывает, тем сильнее в желудке ворочается террариум из клыкастых бабочек, вызывая сладкую, томительную тошноту – счастливую.

– Хорошо, но в пещеры ни ногой. Будешь стоять и ждать меня подле.

– По рукам, мастер, - она успокаивается так же быстро, как разразилась истерикой. Нечто, присущее исключительно женщинам. – Но и ты не забудь, чтобы установить с ними контакт, тебе нужно, чтобы они тебя видели. А глаза у них…

Да помнит он, помнит. Со школьных времён помнит, что у тварей этих есть руки, не только клешни, способные покромсать на фарш. И, прежде, чем он озвучит своё предложение, ему нужно заставить хтонь поднять жуткие, изуродованные диспропорциями ладони и раскрыть те у собственных лиц.

– А глаза у них вот тут, - Айша озвучивает всё, что он сам успел подумать. Хватает его пятерню, раскрывает, тычет пальцем точно в центр. – А зрачки хищные, кошачьи и в темноте будут сиять, как тысячи мёртвых звёзд.

***

Тучи за окнами пировали. Сначала кýчились, собирались хороводами, темнели, как разочарованные жёны, помышляющие об изменах, а потом разродились водопадом, выметая с внутреннего двора всех слуг и гард.

Заревевшая над Гневным морем гроза медленно приближалась ко дворцу, грохоча и буйствуя. И, покидая паланкин, Уокер кажется, она упала в водоворот, а тот в свою очередь угодил в шторм.

Никто не выжил.

От ветра дождевые капли летят вертикально, расстреливают, метят в лицо, и в крылья, спрятаться от них негде.

– Леди Виктория, пойдёмте скорее, иначе явимся к ужину мокрыми пеструшками.

Позвольте представить, демоница Нагира.

На третий день брака эту расторопоную даму доставили из Ци́бии, смахнули с неё пыль и прилепили к Уокер то ли в качестве компаньонки, то ли в качестве матроны, которая будет следить и доносить, куда следует.

Нагира, как полагала Вики, прекрасно справлялась с обеими функциями.

Живи они в романе про непокорную принцессу, демонице следовало оказаться неприятной и до картонности коварной, как какой-нибудь Амбридж, явившейся без приглашения. Но Нагира – средних лет, улыбчива, темнокожа. У неё короткие, стриженные под ёжик тёмные волосы и яркие зелёные глаза. А ещё она носит много-много шейных колец из чистого золота, такое же непомерное число браслетов, демонстрируя откуда именно она родом, и не вызывает желания обвинить себя в шпионаже.

«Слишком нормальная», - мысленно резюмировала Непризнанная после второй встречи с компаньонкой.

Когда Уокер спросила Нагиру, сколько той лет и почему именно ей предложили место при дворе, та бесхитростно выдала всё.

Ей – тридцать четыре тысячи лет, она бездетна и детей иметь не может. Её отец был неплохим заклинателем, на чём и сколотил состояние. Он рано умер по здешним меркам – перерасходовал свою энергию при создании очередного артефакта.

Мать? Ту она почти не помнит, мать была женщиной простых кровей – союз, обречённый с самого начала. Срок вечности дамы оказался недолгим, лет четыреста она прожила после рождения Нагиры.

Полностью осиротевшая восемнадцать веков назад, единственная наследница семейного состояния основала первую и единственную цибийскую библиотеку в тамошней столице и с тех пор занимается сбором летописей, рукописей и копий текстов, когда-либо писанных в трёх мирах.

– Я посчитала, чтобы собрать всё, что уже издано и у вас, и у нас, потребуется не меньше пятидесяти тысяч лет. По моим прикидкам, мне столько и отмеряно. Отцовской крови во мне больше, чем материнской, поэтому я ещё поживу, но бронзой не покроюсь. – К этим астрономическим цифрам Непризнанная начинает привыкать. Почти удерживает брови от взлёта по параболе и вежливо кивает. – Двадцать один год назад в нашем регионе был страшный голод, который привёл к бунтам, а те, в свою очередь, жёстко подавили. Однажды вы будете проходить это у профессора Мисселины, когда доберётесь до современной Истории Империи. Эрагон никогда не упустит шанса вписать в образовательную программу все беды Ада, а потребуется – он их выдумает. Это ж не Верхний мир, о проблемах которого студентам не расскажут. – То, что ей ближе к пятидесяти по земным меркам лет, Виктория замечает, когда Нагира хмыкает – умно и зло. Чёрная, смолистая кожа лишена морщин. И женщину можно было бы назвать красивой, но для «красивой» не хватает чего-то неуловимого. На демонице не хочется задержать взгляда. – Последние веков пять моя библиотека – излюбленное место детей, подростков и молодёжи Ци́бии. Мы же на самом юге, сверху от нас Пустоши, снизу – Коцит и Полюс, делать там совершенно нечего. Если нет денег или особых дарований, считай, одна дорога – на каменоломни господина Мамона. – А ещё Нагира – идейная или, как говорят, селф-мейд вумен, хоть и за отцовский счёт. Но иная могла бы проесть и прокутить капитал, а эта – точно не дура. Думая о своей визави, Уокер вспоминает книжное слово «суфражистка» – точное определение. – Я – современная, леди Виктория. На Землю спускаюсь не так часто, но много чего оттуда почитываю. Даже ваши газеты. Вот скажите мне, Дональд Трамп… он носил накладку на волосы?

От упоминания прошлого президента Непризнанная прыснула и отрицательно замотала головой.

Представила, как они выглядят со стороны: она в красном брючном костюме, её собеседница в похожем, правда в зелёном, и стоят они посреди малой гостиной – всё вокруг голубенькое, сиреневеньковое, лавандовое, с первого взгляда даже миленькое, но если всмотреться, адский замок будет разить дьявольщиной в мелочах.

На стене лунные часы, стрелки на тех заточены вилами. Над камином висит Фрэнсис Бэкон и его «Этюд к портрету Иннокентия X» – можно сказать, новодел, но такой, какой и в плохом сне не привидится.

– Как вы пополняете библиотеку, Нагира?

– Книги с Земли мне возят охотники. Нет-нет, не лесные. – Она махнула изящными, звякнувшими ювелиркой ладонями. – Охотники за реликвиями. Те много чего из вашего измерения доставить могут. Старого и не очень.

Так Вики узнала, что в Империи есть прыткие ребята, промышляющие межпланетарными «грузоперевозками». Чуть раньше она читала, что транспортировка различных вещей и гаджетов далеко не всегда оборачивается удачей – часть предметов утрачивали свой функционал, иные – перегорали или выходили из строя, - а с помощью Нагиры выяснила, что существует целая, отлаженная система доставки.

«Ничего запрещённого или сложного, бумага – самый стабильный материал, ей чихать на энергию водоворота», - подчеркнула демоница, но с таким выразительными глазами, что Уокер многое стало ясно.

Держать библиотеку – отличный способ сделать себе доброе имя, прослыть щедрым меценатом в нищей провинции, чей Дом будет на слуху десятки тысяч лет. Но на пыльных полках не припрятано прибыли. Прикормленные охотники Нагиры не одних только Джеромов К. Джеромов, да «Унесённых ветром» таскают сквозь измерения. Они ввозят нелегальный оборот. Или то, что не заставишь пахать, как следует не сдобрив магией.

И у предприимчивой демоницы есть свои каналы сбыта.

Так и зарабатывает.

Знают ли её попечители – Сатана и Люцифер – чем промышляет приставленная матрона? Наверняка знают и имеют с этого выгоду. С точки зрения прежней Виктории Уокер из Нью-Джерси, это незаконно, а беззаконие – всегда плохо, сколько не пудри благими намерениями. Но точка зрения прежней Виктории Уокер из Нью-Джерси неуловимо перестала котироваться нынешней Викторией Уокер.

Девушка думает совсем иначе: это сродни́ жить в плохом районе, в многоэтажных гетто. Если повезёт, рядом построят спортивный клуб и пришлют толкового тренера, что любит свою работу. А уж он-то соберёт всех окрестных паршивцев и заставит тягать железо, а не магнитолы из тачек где-нибудь на Плэнк Роад.

Чтобы, лет через десять, какой-нибудь новый Майк Тайсон говорил на интервью со слезами на глазах, как он благодарен тебе, Кас Д’амато, ведь именно ты не дал ему сгнить в тюрячке.

И у Цибии есть свой «Кас Д’амато».

Её зовут Нагира.

– На сегодня вы свободны, - перекрикивая гром, мокрая с макушки до пят, Уокер смотрит куда-то вверх, на дворцовые стены, завороженным, хмельным взглядом.

– Что ж. – Дама пожимает плечами: она – не при́став и не дуэнья и сразу обозначила эту мысль королевской семейке. – Я попыталась. Не простуди́тесь.

Непризнанная не простудится, она уверена – ей горячо, даже жарко, в наличии симптомы в виде лихорадки. А глаза попали «под удар» в первую очередь, раз теми она жадно пожирает фигуру Люция в окнах замка.

Но вот что интересно: новоиспечённая супруга отчаянно хочет своего мужа, но идти с ним на ужин Вики не желает. Поэтому юркает в дом казарменного типа, где столоваются королевские гвардейцы.

– Здравствуйте, Зéно, как ваше плечо? Уже зажило? Прекрасные новости! Игнасиус, это что, рисунки дочери? У неё определённо талант, ей надо не бросать это занятие. Ной, вы закончили стругать тот корабль? Спасибо, спасибо огромное! Нет, я его куплю, никаких подарков. Бесплатное никогда не ценят, - уж она-то знает, о чём говорит: однажды ей дарили бесплатный абонемент в йога-центр, и тот покрылся пылью и стыдил всем своим видом, пока не истёк срок его действия. – Есть у меня знакомый капитан, кто точно будет рад вашему ковчегу. – Наконец, во главе стола, девушка добирается до Абигора, - мистер главнокомандующий, по вашему личному заказу я раздобыла вам новый шлем.

– М-м-мвы-ру! – Только человек, наделённый очень большим оптимизмом, мог расслышать в чудовищном мычании главы царских гард «Спасибо». По счастью, если в Империи такой и был, он как раз находился в казарме с гвардейцами.

– Да пустяки, не благодарите. Я сторговалась на ярмарке, и это награда. Завтра же День Труда? Значит за труды.

Вот так, всего за неделю, Виктория Уокер – дочь серафима Ребекки, стала той, про кого говорят «Эта девчонка – самый желанный гость на моей вечеринке». Хотя мамаша, наверняка, выдала бы «Змеёй втёрлась в доверие? Умница, моя кровь и плоть!» или как там, у этих Серсей из Ланнистеров принято?..

На второй день в статусе жены, она сбежала обедать к Мими и даже была обласкана.

Демоница, правда, всё больше помалкивала и казалась той, кто едва продрал глаза, зато слушала с удовольствием. Где надо – пучила глаза, где не надо – орала гиеной, а на моменте с хвостом, который не совсем хвост, встала и громко, театрально зааплодировала.

– Браво, крошка, ты выбрала подходящий момент, чтобы пришпилить этот орден к его… кхм, ну назовём это грудью! Хоть понравилось?

– О да! – В серых глазах полыхнуло чертовщиной.

– Хотя что там может не понравиться, это ж Люци-У-Меня-Охуенно-Большой-И-Красивый-Член-Которым-Я-Виртуозно-Умею-Пользоваться-Фер. – Только сейчас дочь Мамона замечает блудливое выражение лица за столом напротив. – Скифа и Церцея, что я вижу?! Кажется, кое-кто открыл… нет, вскрыл, ларец Пандоры!

– Прекрати!

– Сорвал резьбу!

– Мими, замолкни!

– Продрался с чёрного входа!

– Господи, я тебя сама прибью, раз родоки не прибили! – В подругу летит пирожок, а потом и сама Уокер, озирнувшись по сторонам, как преступница, смахивает посуду и перелезает через стол, чтобы деланно придушить.

Брюнетка к нападению оказалась не готова, раскачивалась на стуле и слишком заливисто хохотала, вот и грохнулась.

– Почему вы не продавали места на это шоу-у-ау?! Поверь, это могло су-у-ущественно пополнить казну-у-у… Ах ты сучка-дрючка!

Разлитый кофе – ерунда. И две девицы просто катаются по полу в попытках защекотать друг друга, да ржут, как стадо молодых жеребят.

– Так-так-так. – Прозерпина замерла в дверях, с интересом рассматривая буйство молодости. – Прошу простить мою дочь, Принцесса, она ещё не умеет встречать королевских особ.

Обе тут же вскочили – грязные, лохматые, пойманные с поличным. Ещё не знающие, спустя годы такие номера не повторить – повторялка отмирает, убитая опытом. Зато матери Мими о том прекрасного известно, поэтому только рукой машет в ответ на «Здравствуйте, Прозерпина».

– Не забудь отдать все тряп… наряды, которые притащила Ей Высочеству из Штатов. Но предупреди, что среди тех без вести пропала одна из наших серв. – Немудренно с учётом количества. – Если найдётся, Виктория, оставьте себе. – Хозяйка Золотого Щита покидает импровизированное поле боя.

И материнскую снисходительность Мими игнорирует:

– Дьявол, точно! Я, Ади и Сэми спускались на предпоказ New York Fashion Week. – Она хищно просияла – как очень дорогой, очень ценный кусок золота из шахт своего отца. – Теперь мы обязательно должны сбежать из Школы одиннадцатого сентября, чтобы попасть на прет-а-порте, Уокер, и ты идёшь с нами! Нет-нет-нет, никаких отмазок! Иначе я в подробностях расскажу рыжему про твой анал, а он, уж поверь, все полученные знания будет использовать против тебя вплоть до выпускного! – Утрировать не пришлось: Ади по сей день дразнит Мими «зассыхой», когда хочет уколоть, хотя со времён её «зассыканства» больше тысячи вёсен миновало.

И так уж вышло, что на следующий день с того обеда, не без участия модного приговора Мамоновой дочери, Виктория выползла во двор в шортах, про которые ещё спрашивают «Почему ты в одних трусах, деточка?» и стала отмирать, как коралл.

Стояла прелая, торфяная, удушающая жара, и дворовы́е исчезли – возможно испарились.

Впрочем, говорить про подобную жару «стояла» было неверно. Жара не стояла, она двигалась, нападала, атаковала и сносила всё и всех со своего пути.

Чары перестали помогать ещё на рассвете, а холодное полотенце сдалось ближе к вечеру, поэтому, покумекав, что повлиять на погоду она не в силах, и вспомнив, что в Техасе бывало хуже, Вики достигла просветления – приняла жару, стала дружить с жарой, поплыла по жаркому течению.

Примерно тогда и заслышала лязг металла о металл и пошла на эту какафонию звуков, смутно догадываясь, в Чертоге есть ещё один, примирившийся с погодой.

«Хоть бы он! Хоть бы он! Хоть бы Он!», - не в этот раз, заявила вселенная, открывая вид на огромного, устрашающего воина, что лупил доспехи секирой.

Абигор собственной персоной.

Если земные религии и смогли передать чей-то демонический облик верно, то это был облик Абигора. Правда о сходстве с первоисточником Уокер могла лишь догадываться, потому что «ни зимой, ни летом эта гора не снимает шлема и лат», это ей муж так сказал.

«Муж так сказал», - она прокрутила фразу ещё раз, потом – в обратной последовательности, прожевала до буквы и решила – формулировка нравится и не нравится одновременно.

С Абигором они подружились через минуту. Ещё через час он учил её вязать узлы, которые хрен развяжешь. Через два – принёс бутыль ледяного, свеженадоенного молока и велел пить и умываться.

Когда она вернулась во дворец затемно, то поняла, что готова убивать за еду.

– Ужин давно завершён. – Саломея бесшумно возникла на пороге пустой, тёмной кухни. Вики только-только нашла в буфете нечто, похожее на крекеры, а теперь дёрнулась и застыла с печенькой, зажатой в зубах.

Естественно домоправительница тут же включила факелы.

Все факелы мира.

– Ифифите!

– Вы голодны́, Ваше Высочество? – Время за полночь, но женщина-шпилька до сих пор в форме – платье под горло, белоснежный фартук, волосы стянуты в пучок, губы сжаты в ровную линию. – Вас никто не будет ждать в столовой, вам пора это усвоить. И индивидуального приглашения тоже не пришлёт.

Ладно, она подружилась почти со всеми.

Кроме Саломеи.

В своей ритуальной вендетте женщина не думала давать слабину: «Да что мы тебе такого сделали, синий чулок на максималках?!».

«Мы» – это потому что и она, и мать. Ещё перед свадьбой, в том доме, куда их поселили, Виктория обмолвилась о несносной домомучительнице, а Ребекка хохотнула стаей ворон «Сия уродица нас ненавидит, просто будь готова».

– Да, голодна. – Крекер был проглочён без лишних рассусоливаний. – Извините, что вторглась.

Саломея фыркнула, вырвала коробку из рук, глазами указала на высокий стул и громыхнула кастрюлей.

– Юным, неопытным барышням следует знать, что жизнь представителя монаршьей семьи подчиняется строгому расписанию. – Посудина была вбита в печь с той силой, когда на месте чугунка представляют чужую голову. – Так же юным, неопытным барышням не следует тащить в рот, что попало. Например это… - она потрясла коробкой с крекерами, - …галлеты для псарни. С их помощью дрессируют церберов.

Желудок не дрогнул, лишь призывно заурчал: «Во-первых, было вкусно. Во-вторых, я и сама своего рода та ещё сука…».

– Угу.

– Вдовесок юным, неопытным барышням даже в зáмке, который стал им новым домом, пора носить одежды, положенные по статусу, а в позднее время суток возлежать со своим супругом, не носясь грязным чёртом по этажам.

– Как хорошо, что среди нас нет юных, неопытных барышень. Верно, Саломея? – Вики широко, по-матерински оскалилась.

Домоправительница не осмелится открыто захамить, как бы не хотелось.

– Верно, Ваше Высочество!

Огонь, вспыхнувший в печи, вырвался снопом искр. Колючая, как игла, демоница отвернулась и начала рубить продукты тесаком.

Уокерских дам она терпеть не может. Но чуть больше, чем их, она не любит оставлять постояльцев Чертога голодными.

А то, что все они тут, даже сама демоница – лишь постольяцы дворца – для Саломеи очевидно.

От приглашения поужинать с гвардейцами девушка отказалась. А от сыра с гранатами, завёрнутых в просаленную бумагу, нет. Откланялась, сделала вид, что выходит, и только после нырнула в тёмных сенях в погреб.

Там, среди пузатых бочек с неё ростом, в самом неприметном углу земляного пола, присыпанного чем угодно – Непризнанная даже салазки видела и поклялась заставить Люция снова на те сесть, - скрывался один из входов в катакомбы. И это стало её первой тайной, нажитой в замке.

Секретом Виктории.

И ещё кое-кого.

***

Каин любит Адель. Адель любит Каина. Лишь к утру волшебная сила любви покидает молодые, крепкие организмы, вынуждая разлепиться и просто лежать на постели.

– Не знала, что ты и такое умеешь, - хихикает она, скользнув взглядом по прикроватной тумбочке. – Ты вообще всегда производил впечатление парня, у которого много гонора и мало сноровки.

– Ты оскорбила моё доброе имя! Это дуэль, пигалица!

Он облизан, обсосан, протёрт ею до дыр. На члене Адель скачет, как умалишённая, напрочь забывая, где она, как её зовут и до чего тонки вокруг стены. Вот и минувшей ночью, в имении его отца Клавдия, студентка выла раненной медведицей. Пришлось сначала заткнуть ей рот собственным кашне – не стоит сомневаться, что Каин из тех, у кого водится примерно сотня элегантных шарфов и галстуков, - а потом не останавливаться и связать девчонку по рукам и ногам.

Когда, в лучшем духе науки шибари, спелёнутая, поставленная на его кровати в затейловое «зю», огневолосая школьница не могла ни пошевелиться, ни слова сказать, блондин мудро рассудил, не в том он возрасте, чтобы не воспользоваться аккуратной, охотно выставленной попкой.

– Миленько тут у вас… - влетая в окно сильно позже полуночи, толком Адель ничего не рассмотрела. Сначала спешно срывала пуговицы с рубашки любовника, после – чуть не упала, вылезая из собственных, стянутых по самые щиколотки трусов.

Ответом послужил надменный смешок «Как девственница, честное слово!». Ну и она за словом в карман не полезла «Это поэтому у тебя встал? Возбуждаешься от невинных дев?».

Но разговор у них тогда не клеился.

А всё остальное – очень даже.

Сейчас, в утренних брызгах света, студентка живо исследовала интерьеры – не чета Мрачному Долу. Её отец, едва вторую жену унесла болезнь, окончательно двинулся на безопасности, граничащей с выживанием, поэтому в особняке Вельзевула по умолчанию не могло быть намытой белизны дома Каина.

Зато у них водились режущие заклинания в дверях комнат и капканы на хозяйственном этаже. Слуг вообще не считали – безъязыкие, обезображенные культями в качестве повинности, они были расходным материалом Мрачного Дола.

Не уступала и территория: овощи с фруктами герцог повелел выращивать самостоятельно, для чего регулярно пригонял с Кругов то чертей, то раззаков – пользовался служебным положением.

И, в каком-то смысле, играть в Вышибалы с низшими Адель начала раньше, чем с другими детьми.

Елизаздра иногда рассказывала, раньше отец таким не был. Матерей их он не то, чтобы любил, но уважал, и обе женщины в разное время становились сдерживающим фактором для отъезда папашиного здравомыслия в неведомые дали. Впрочем, чаще всего Елизаздра ничего не рассказывала, а только жаловалась на всё и всех. А когда не находила благодарного слушателя в лице сестры, спешила к Вельзевулу – тот особо не разбирался, просто сёк дворовых до кровавых борозд, иным – отрубал конечности, а почти всем, служащим Долу мужчинам, независимо от их вида, отрезал яйца.

Правда, однажды, разоткровеничался спьяну. Они с Елизой битых два часа пытались уложить буйствующего герцога, который гонялся за кухаркой с неопределёнными целями. Пока старшая не озверела и не применила чары – Елизаздра в магии удивительно хороша и с годами даже отца переплюнет.

Вот тогда, скованный заклинанием, батя разнылся. Слезливо смотрел на Елизу и бубнил «Тебя должны были звать Анной, да мамка твоя против была. Знала она Анну, ревновала к той даже после гибели, не дала мне память светлой женщины увековечить».

– Почему вы с сестрой так не похожи? – Каин будто в голову сумел влезть, хотя полусидел на подушках за спиной и глаз её не видел.

– Потому что у нас разные матери.

– А, то-о-очно, Синяя Борода. – Расхожая столичная шутка, которую не обмусолил разве что ленивый. Жёны герцога имеют свойство дохнуть.

– Нет, - впервые очень строго рявкнула рыжая. – Отец никогда не обижал своих жён, у наших с Елизаздрой матерей всё было. – Ну, кроме здоровья. – Первая супруга на Кругах с ним работала, там же и тронулась рассудком. Не каждому дано вынести испытания Инферно. Папа пытался её спасти, она лежала в лазарете с тёткой Мими… как же ту зовут… Алерта? Астарта! Точно, Астарта! Ну так вот, Астарта до сих пор цела, невредима, а Геракли́я зачахла от темноты ума. Долго молчала, всё смотрела в одну точку, уснула и не проснулась более. – Адель видела портрет той женщины и решила, сестра всё равно пошла в отца, выросла не похожей на свою мать. – А моя с самого детства хвóрая была, драконью болезнь в курильнях подхватила, чешуйками покрывалась из века в век, пока не окаменела полностью.

– Мда. – Он расстерялся, не зная, что сказать, и выдал нелепицу, - а мои родоки – оба – живее всех живых. Хотя мы такие тощие, что наш лекарь всегда цокает языком, словно не доедаем.

– Не переживай, Каин, мы поженимся и я тебя откормлю, - мягко, ласково прозвенело металлом в ответ.

Он сглотнул – спорить не хотелось. И дело даже не в папаше её с серпом и молотом, просто Адель была той, про кого говорят «оборотистая». Вцеплялась, как бульдог, и трепала до результата.

Но она всё равно продолжила, не ожидая комментариев:

– А если ты считаешь, что ты мне по положению в обществе не пара, то завязывай. Этот вопрос я сама решу. Понадобится – против папаши пойду.

На самый крайний случай на жалость надавит и припомнит ему Анну Эдемскую – что о той речь шла, девчонка быстро сообразила, - любовную любовь его, с который по разные стороны баррикад, стало быть, Вельзевул в войну очутился.

– Нет, я так не считаю, пигалица, - Каин сел, тряхнув белобрысой чёлкой: ну чисто снежный ангел, которого сам Шепфа лепил, засмотрелась Адель. – Есть у меня одна идея… - да, он подсуетился, он – сын своих родителей, а те всегда умели подстелить соломки. – Но сначала скажи, что ты думаешь про Мальбонте, про которого трубят из всех печей?