Тридцать вторая притча: Ночь радости Энитармона (1/2)

***

«Сила твоя не ведает границ. Чудеса твои – есть чудеса самого Создателя. Волосы твои черны, как смоль, а кожа бела, как первый, самый чистый снег…», - Маль высморкался.

С посещения Фарисея минуло двое суток и здоровье мужчины шло на поправку. Ноги больше не мёрзли, словно на дворе не конец августа, а самая лютая зима, а желудок не сводило рвотными позывами. Из всех неудобств остался один насморк, делавший его речь гундосой и хлюпающей.

Очередное письмо Бонт отложил, не стал дочитывать. Достаточно с него «испанского стыда», как говаривала Девушка С Именем.

Это, конечно, Зигза расстарался. Пустил по Эдемскому лагерю слушок, дескать, впору писать прошения на имя верховного лидера, авось прочитает.

Ну Мальбонте и сел за пришедшую почту.

Поначалу даже вдохновляло – и все-то его любят, и все-то от него млеют. Но чем больше проглатывал строчку за строчкой, тем больше замечал лизоблюдского однообразия.

В первых абзацах всегда подобострастие: красочные эпитеты и десятки комплиментов. Затем какая-то простенькая вводная в духе «Мощь ваша несоизмерима, но знавал я одного вола, чья сила богатырская на не паханном поле так же не ведала границ. А звали моего вола Юзóй. Мы его с младенчества растили в тепле и в хлеву, да только не выдержал Юзá дальнего перехода, когда мы с семьёй явились к вам с окраин Адских Пустошей…».

Дальше совсем уж понятный, всем наперёд известный финал – слёзно просят вернуть им утраченное хозяйство в лице скота, потому что уже присмотрели неплохой полевой участочек прямо тут, возле Метатрона.

Восторг сменился недоумением.

За тем явилась злость.

Они – не коммуна, не летний лагерь ремесленников, не ярмарка крестьянских профессий. Под свои знамёна он призывает народ сражаться с несправедливостью нынешней системы, а не засеивать земли.

И не так уж черны его волосы, если на то пошло!

С каждым проглоченным прошением Бонт всё острее осознавал, ему очень нужно, чтобы люди, его люди, примкнувшие к нему Бессмертные, знали, за что они борются.

И за кого.

– Не помешаю, ваше превосходительство? – Áйша похожа на трель колокольчиков. Маленькая, угольно-красивая, с совершенно волшебными глазами – голубовато-белесыми на чёрном лице.

Свою любовницу – хотя Саферий и рекомендовал называть девчонку «фавориткой», убеждая, что это подчеркнёт его властный статус, - мужчина не видел уже больше недели. Сначала Áйша была на задании в Горах Основателей, а потом случилось то, что случилось, и даже хорошо, что она не являлась без приглашения. Или её к нему не пускали… всё одно – тоже к лучшему.

– Привет. – Зелье пилигрима творит чудеса. Бонт не думает про Викторию Уокер с первого приёма снадобья. На вкус, как коровьи лепёшки, и потом минут пять голова трещит, но оно того стóит. – Не помешаешь, заходи. Я соскучиться успел.

Он улыбается – бесхитростно и простодушно. Áйша либо и впрямь в него влюблена, либо такая толковая актрисуля с адских земель, что у него полное право есть истосковаться по чужой, хорошей игре.

– Сидишь, как бобр в своей норе, превосходительство! – Её «чертячьи» руки взлетают вверх, ощупывают края пледа, которым он укрылся в своём кресле, сметают одело, добираются до полов халата. – Тысячи одёжек и все без застёжек. Так не хорошо, - качает макушкой, ахает словно чья-то маменька, - так только хуже.

– Почему хуже? Греюсь я, озноб, все дела…

– Нельзя озноб! – Áйша не понимает некоторых слов, слишком они земные и современные для неё – для простой девчонки с дальних оконечностей Инферно, - вот и склоняет, как Шепфа на душу положит. – Болеть будешь дольше, мой господин. Потеешь ты, поту нужно выходить и испаряться. Сквозняк дует – кожа сохнет. А ты замотан по самый нос, окна законопачены, да и пахнет тут… - она повела своим крошечным африканским носом пуговкой, - …плохо, в общем, пахнет!

И бросилась раскрывать единственную скрипучую створку. Вышло лишь со второй попытки, но уверенности у демоницы – хоть отбавляй.

Со всей непоколебимостью Áйша тут же тянется через стол к Малю и норовит забраться под одеяние.

– Не сегодня, ладно? – Он соскучился, он рад её видеть и непривычно восторгается женской суете, однако сил на нечто большее сейчас не сыскать. – Но ты посиди со мной, не уходи. Расскажи, о чём судачат в лагере.

Демоница улыбается и кивает. Потом пристраивается в шаге от его ног, залезает в нишу стола, крепко-крепко прижимает к себе короткие пухлые колени, стискивает те ручонками, сверху пристраивает подбородок.

Живописная до жути: чёрный, гладкошёрстный котёнок, который никогда не превратится в гибкую пантеру – ростом не вышла.

– О тебе говорят. О девице той, что замуж вышла. – Сама Áйша малограмотна, но в ополчении хватает образованных мужей и женщин, а те, в свою очередь, добывают прессу. Что-то где-то услышат, что-то где-то перехватят, вот и сплетни. – Посмотрела я картинки с ней… ну те, что на листках с буквами печатают… ни кожи, ни рожи и жопа с кулачок. Жердь, а не девчонка! – Под столом лазурным огнём сверкнули радужки. Приятно согрели ревностью. Мальбонте аж приосанился. – Кожа у девушек должна быть чёрная, чтобы солнца и труда не боялись, бёдра – крупными и большими, чтоб споро рожать сыновей, а ножки коротенькими… это чтобы на земле стоять крепко! – Áйша заговорила чужим зазубренным текстом. Может, это её в детстве мать науськивала или бабка или вообще повитуха какая деревенская… не так уж и важно.

– Ну, выходит, нашёл я себе идеальную девушку, - он усмехается в её подстольный «плен».

– Выходит, да, мастер, - она быстро выдёргивает ладошку вперёд и касается пальцев его ноги, щекочет. – Я тебе много-много сыновей подарю, ещё больше, чем ты, гибридов.

Это она про крылья, соображает Бонт: он не уследил в одну из ночей с Áйшей, случайно смахивая амулет. Так привык к цацке, что окрашивало одно крыло демоническим красным, что перестал чувствовать вес цепочки.

Иллюзионист фигов.

Уездный фокусник с дырявым цилиндром, из которого давно сбежали кролики.

– Про крылья тс-с-с! – Для наглядности мужчина приложил палец к губам. Саферий и Ко, естественно, знают, что к чему, но в лагере и «на потеху толпе» образ должен оставаться неизменным.

– Помню-помню, - отмахнулась девица, - но в конуре твоей только ты и я. И я, Áйша из Пустошей, знаю, что крылышки твои, мой господин, ангельские, потому что от одного из родителей ты унаследовал больше ангельского.

«Или больше физиологии», - это ему Фарисей так сказал. Ещё один трюкач, «дутый» слепой. Нет, с глазами всё по честному, пилигрим и впрямь ничегошечки не видит, но как-то быстро смекнул, какое у Маля истинное оперение.

– Завязывай! – Одёргивает шатен.

– Не впадай в ярость, превосходительство, - теперь она гладила ему стопы и смотрела огромными глазами-блюдцами. Под столом не осталось ничего, кроме этих светлых глаз. – Всего лишь говорю, что я – урождённая демоница. Значит сыновья наши будут ой как крепки!

– Адский коктейльчик, угу, - почему-то стало смешно.

Мальбонте живо представил ситуацию со стороны: на нём даже трусов нет, сидит в одном, провонявшем болезнью и настойками халате, в древней, заброшенной столице, которую даже птицы по окружности облетают, готовый спалить этот мир за собственные идеалы, а идеалов – кот наплакал.

Но от него хотят рожать сыновей.

– Эй, чертёнок, вылезай из-под стола, - он встаёт, скрипя коленями – залежался и засиделся, когда планировал «умирать», - детей не обещаю, но я соскучился по тебе больше, чем мне казалось, - и сбрасывает халат.

Идеалов не существует, он понял это несколько дней назад.

Поэтому работать Мальбонте будет с тем, что имеет.

И прямо сейчас гибрид планирует иметь Áйшу – маленькую, угольно-красивую, с совершенно волшебными глазами – почти что серыми на чёрном лице.

***

Он часто проделывает этот трюк. В последнее десятилетие – чаще обычного.

В ночи ярмарочная площадь напоминает походный лагерь. Лавки – палатки – они зачехлены, окурены дымом, в него и кутаются. Если добавить костры и сгорбленных людей, картинка оживёт его собственным прошлым – когда-то это место выглядело ровно так.

Впрочем, небезопасное время суток стёрло с шахматного поля любых свидетелей: торговцев и покупателей, гуляк и пьяниц, гард и шлюх. И последние, наверняка, проводят время вместе, игнорируя служебный долг. Странным образом Сатану полностью устраивает положение вещей в этом мире.

В его мире.

В Нижнем мире.

Следы чужой крови на руках спекаются первыми, потом наступает время кожных ожогов, боли в крыльях, поджаренных лёгких, ноздрей, забитых пеплом. Лишь спустя полчаса после того, как он оказывается на поверхности, регенерация исправляет несовершенства. Приводит к привычной элегантности.

А остатки золы на глухом, чёрном бадлоне и темнеющие разводы на скулах он сохранит, как элемент маскарадной ночи, которую затеял в продолжение кровавого ужина.

– Ты почему в саже? – Это первое, что она произносит, замирая на пороге. Заранее известная роль, которую исполнят на бис. Ждала? Ну конечно ждала, хоть и давит театральный зевок. Ребекка из тех женщин, кто будет во всеоружии двадцать четыре часа в сутки, отрепетирует мириады диалогов и заготовит шпильки и иголки… ответственная, в общем, девочка.

«Ответственная девочка» упирается взглядом в фигуру перед собой и упивается нелепостью образа. В некотором смысле она – его заложница, которой толком и не выйти, не прогуляться по столице, не сделать покупки в салонах, не поболтать с модисткой. Поэтому свои маленькие радости Уокер находит в чужих запачканных манжетах и с удовольствием морщится, недовольная всем сразу: визитом, гостем, запахом дыма – всё ей не по вкусу, всё не нравится.

И это нравится.

– Будешь ругать меня, «мамуля»? – У Сатаны кривая, безумная улыбочка парнишки, который прыгал по лужам на зло. – Не делай вид, что я тебя разбудил. Я предупреждал.

– Не знала, что предварительно ты решишь подраться с собаками за еду. – Серафим в сорочке, да и время неприличное. Приличия – не для них. Сверху наброшен тяжёлый халат. На зелёной парче миллион оттенков золотого – тон в тон к волосам с крыльями. Сумрачная роскошь, выпяченная наружу наравне с грудью. Но сидит халат, как на корове – седло. Слишком большой для хрупкого тела. Пояс сковывает, стягивает, лишь сильнее подчёркивает разницу. Ей, должно быть, жарко. Не комфортно. И эта мысль приятно сосёт под ложечкой. Ребекка в упаковке – как сыр в просаленной бумаге, брошенный на солнцепёк, будет держаться до прозрачности, но в конце концов потечёт. – О, прошу простить меня, Ваше Величество. Может быть вам нужна ванна, Ваше Величество? Моя Лукреция как раз вышла из комы, в которую впала, завидев вас, Ваше Величество, и с радостью наполнит то корыт…

Яд, увязающий на языке.

Прерванный сарказм.

На её белой, мраморной шее мурашки от рук: Сатана сгрёб белобрысый загривок и заткнул уокерские губы быстрее, чем эта хтонь разродилась иронией.

Он чувствовал себя пьяным, пока летел – избыток кислорода, осязаемые толчки электричества, - и думает, что имеет право на подарок.

Когда он появился на свет, вокруг был лёд и тёмный, зимний полдень. Гневное море билось о берег проклятьями. Песка отсыпали мало и тот тускло, вулканически блестел среди камней. Сплошные клыкастые скалы – побольше, поменьше, по-опаснее: вдоль фьорда те повсюду, куда ни плюнь, как щетина на подбородке.

Суровая, хрустящая настом природа – скорее всего Мурсия. В его памяти сохранился отпечаток Тиморского шельфа и ощущение скользкой наготы.

Он был первым созданным Бессмертным и не был младенцем. Ближе к отроку, а то и к подростку. Чудак-благодетель, что, позднее, представится Шепфой, восхищался до ребячества, пока Сатана не сказал ему «Мне холодно и мне это не нравится».

Не те слова, которых отец ждёт от первенца, но пресловутый божок восклицал с обожанием: «Удивительно, как резво ты познал всё сущее и смысл речи!».

У Ребекки кожа обманщицы. Она всегда лжёт, мерцая призрачной, ледяной белизной расстояния и закипая под пальцами. Здесь, сейчас эти пальцы заходят до ненужности далеко – грабят. Она отвечает на поцелуй, как женщина, которая хотела встретиться. И не существует ни единой причины оставлять её в халате, в сорочке, в одиночестве…

– Я пришёл не за этим. – Сатана отрывается так же быстро, как клеймил секунду назад.

– И потому мы сосёмся? – Её глаза презрительно закатываются к потолку. Но воображение живо рисует всё остальное – иное, с другой начинкой сумрака: поплывшие зрачки, влажные губы, мокрые, круглые бёдра, алеющие от его шлепков, кончик высунутого языка…

«Как так получилось, что он до сих пор не раздвоился, Уокер?», - напряжённая, пульсирующая… сгусток энергии.

И хочется утопиться в этой чужой жизни.

Сожрать ещё одну, раз уж ночь такая выдалась.

– У тебя на лбу написано «Трахни меня». А как и куда именно, я уже в декольте дочитывал.

– Хах, - ей не смешно, - давай ещё задницу покажу, там как раз сообщается, что тебе следует пойти вон. Прочь из моего дома.

– Вечно норовишь раздеться наедине со мной, - он посылает наглую улыбку. – Но есть нюанс. Это мой дом.

– Ты пригласил меня и мою дочь. Ты гарантировал защиту и кров. Ты не можешь попрекать своим же гостеприимством. Я либо живу тут и тогда это мой дом, либо…

– Что «либо», Ребекка? Какие ещё есть варианты? – В гостиной Милорд рушится на диван и расставляет ноги так широко, как это делают уверенные в себе мужчины. До паскудства самоуверенные.

– Никаких. Доволен?

– Тогда примирись, что тут всё моё. Город, дом, даже ты здесь – моя. – Теперь Сатана не смотрит, изучает мыски своих ботинок, как нечто грандиозное, излучает снисходительное спокойствие.

– У меня нет других вариантов, мне негде скрыться. – Её голос отдалился. И он с удивлением сообразил, что серафим направляется в коридор. – Я потеряла место жительства, доверие и, скорее всего, работу. Но это не значит, что я потеряла себя.

Проходит не меньше получаса прежде, чем её снова беспокоят.

Беспокоит.

Сатана вторгается в кабинет по-хозяйски. Вновь идеальный в своей опрятности, с влажными прядями волос, падающими на лоб, в водолазке и брюках, явно очищенных чарами. И Ребекке следует злиться, но всё, на что хватает, это представлять его общение с горничной, которая быстро построила здешнюю, нерасторопную дворню.

– Любезная… м-м, Лукреция, наберите-ка мне ванную.

– А вы, собственно, кто такой? И на каком основании?

Родись Лукреция на Земле, она стала бы агентом ФБР или бонзой мафиозной группировки. Когда женщина готовит своей хозяйке завтрак, она способна метнуть нож для масла точнёхонько в глаз – не глядя.

Однажды Уокер пила с Лукрецией Глифт и, сама того не желая, размотала чужие воспоминания. Оказывается, ангел мечтала попасть в Небесное Войско, но скромная мещанская семья, слабые крылья и отсутствие члена между ног определило дальнейшую судьбу.

Ещё одна амбициозная дама, чьи перспективы оказались погребены под слоями спермы и мужского величия.

В агентстве по подбору персонала Лукрецию Ребекке не представили. Она сама заприметила горничную в коридоре, убедительно и громко объясняющую сотовáрке, в чём та не права.

– А это что за шумная женщина?

– Извините за гомон, госпожа, есть у нас тут одна служанка с нóровом, к тому же – в летáх, - у встретившей Бекку работницы челюсть, натасканная на улыбку – профессиональная деформация от вечной неискренности. – Ангел Лукреция на плохом счету, два Дома уже отказались от её услуг, мы планируем отозвать её резюме из нашего агентства.

– То есть эта пенсионерка никого не устраивает? – Чем дольше серафим слышит спор в фойе, тем больше воодушевляется. – Мне подходит.

Такую, как Лукреция, можно напугать только беспорядком. А Бог и Дьявол для пожилой дамочки – статисты из анекдотов.

– Куда ты дела «вещь», которую должна была доставить с моей мантией? – Неловкая пауза прервана, хотя неловкости Уокер не почувствовала. Пока рассматривала его, представляла переговоры в ванной комнате.

Он наверняка обаял Лукрецию?

Сто процентов, что да.

Сатана тонко улавливает менталитет того, с кем имеет дело. Тут и чтение памяти, и колоссальный жизненный опыт, а ещё харизма эта безумная, когда ты можешь трижды ненавидеть рогатого визави перед собой, но не в состоянии не сыграть с ним по его неписанным правилам.

Ей снова смешно от понимания, что суть-то в Библии отражена верно, пусть и скрыта нелепым антуражем с вилами и сковородками. Сатана не прощает, не исцеляет, не дарует искупление, но он – твой самый заинтересованный собеседник с очередной, отличной сделкой-головоломкой в кармане узких брюк.

– Какую «вещь»?

Она сыграет с ним в знакомую игру, в какую он играл на постоялом дворе. Известные неизвестные, запах дыма, горячая кожа. И, будь она помоложе и посопливее, она бы втрескалась: не в него, в обстоятельства.

– Вы спите с дьяволом, стараниями которого казнили вашего любовника? – Опра Уинфри поправляет петличку своего микрофона, сочувствующие ловит чужой взгляд, сжимает Уокерские ладони, чинно сложенные на коленках.

Киношная сцена, жертва в студии – то ли изнасиловали, то ли убили. Только глаза у Бекки – глаза победительницы, урвавшей джек-пот.

– И вы бы спали. – Она сияет. Не нимб, нечто по-тяжелее. Возможно, характер. – Просто вас он не хочет.

Бекка думала об уместности – Сатана отныне какой-то там её родственник – но не долго: домотала до мысли, что умерла, что попала в измерение ангелов и демонов, что поимела половину провластных структур и совершенно незаконно заняла вакантное местечко серафима.

В таком антураже трахаться с дьяволом – сущий пустяк.

У неё есть картинка жизни и похуже: жизни, которой она боялась.

С детства видела подобное в Алабаме и страшилась.

Не мать с отцом, нет, там просто уныло. Соседи и привкус тлена в конце улицы: брошенка-наркоманка и дочь, которая ищет окурки на материнский отходняк.

Но бывают такие зарисовки, которых не бывает. Их не представишь в самом лютом морфиновом трипе под капельницей. Не сгаллюцинируешь на краю забвения. Не напишешь в книжке, нюхая кокаин из пупков малолетних кубинок.

А Ребекка – молодец, Ребекка справилась без граждан Кубы.

Хватило смены, дороги, аварии.

Пункт назначения – место, которого нет.

Когда в рассуждения вторгается мысленный Сатана, он заходит бесцеремонно – обычная характеристика демонов. В чертогах разума высится буфет, в буфете Уокер замечает поворот головы: Винчесто перестал смотреть, благословляя на каждый из семи грехов. Во-первых, не в его правилах препятствовать святотатству. Во-вторых, он давал присягу своему Королю, и смерть – не повод нарушать слово.

Иногда ей кажется, что моменты восторга адским отродьем – это подло. Что она предаёт нечто единственно настоящее, что у неё было. А потом уже не кажется, уже точно знает – предаёт.

Хорошо предаёт – дерзко, элегантно.

Адмирон бы оценил.

– А ты лихо подмахиваешь ему попкой! – Обычно она говорит с Винчесто в полный рост, но тогда была голова – гулкая посреди фарфора.

– У тебя в небытие ревность отросла?

– Тут темно, скучно, нет центрального освещения. Развлекаюсь, как умею, родная.

– Ну подрочи, глядя на нас. Ты же мечтал сдохнуть, как герой, и лишился головы. Не члена.

– Маленькая шлюха. И говоря «маленькая», я имею в виду твои узкие, мокрые дырки, Уокер. – За стеклом он улыбается – красивый и мёртвый. – Впрочем, говоря «шлюха» я имею в виду тоже самое. До чего ж удачно совпало!

– Клоун.

– Королева цирка.

– Ни что так не вдохновляет, как топтаться по твоим чувствам, давая тому, кто повинен в казни.

– Так это Сатана тебя ебёт или ты сама себя выебла?

Он вылезает из буфета.

Всегда вылезает.

Сначала черноволосая грива, за ней – хищный нос. Научился уже обрастать и плотью, и мясом, и телом, и гримасой наподобие улыбки, лишь бы самозабвенно её сношать. Наказать Глифтом, вливаемым в глотку, и плевками в горло. Звенящими пощёчинами и ударами ремнём по бёдрам.

Пряжка тяжёлая, она рассечёт кожу, до чего ж удачно совпало… пока Уокер не просыпается.

Неделям ранее, размазанная информацией про ворота в библиотеке, Бекка быстро сообразила, от чего столько благородства со стороны рогатого спутника.

Зачем ей вручают мантию.

Почему пудрят мозги авансами.

И на кой хрен заговаривают зубы.

В складках одежды скрыто нечто, что она прихватит в Чертог. Нечто, что он сам не может забрать из Верхнего мира. Нечто, что должна доставить именно серафим.

Она потратила не меньше суток, чтобы обыскать плащ. А итогом стал жалкий улов в пару запасных пуговиц, да по чистоплюйски белый платок и никакой магии. Ни одна из этих вещичек не была ни зачарована, ни очарована, ни околдована.

Утилитаризм высшего разряда.

Но, как это часто бывает с чужими тайнами, разгадала её Уокер случайно, от ярости. Так вызверилась на собственную дочь, оставляя Вики в кабинете наедине с брачным договором, что приложила импульсом в собственных покоях.

Очень удачно заряд угодил именно в мантию. А дальше – о чудо Шепфы! – не оставил на той ни следа, ни проплешины.

Паззл у Ребекки сложился. Сатана действительно вынес нечто из северного хранилища и спрятал в плаще. И не просто спрятал, а трансфигурировал в саму одежду.

Мантия – и есть искомый предмет, чьи формы изменили с помощью энергии. Поэтому не льстить себе последние недели у блондинки не получается.

– Чем больше ты тянешь время, тем сильнее я злюсь, Ребекка Уокер. – В кресле напротив её стола он совсем не похож на разъярённого просителя. Серафим сканирует гостя – она умеет смотреть, не моргая. Так часто побеждала в гляделки, что иногда думает, что у неё, как у жабы или гадюки, есть вертикальные слизистые веки под другими, под обычными. Те незаметно схлопываются в нужный момент, но соперник упускает движение – слишком занятый её дорогим равнодушием.

Нет, сколько не высматривай, на ярость ни намёка. Сатана – само благоденствие и куда рассудительнее, чем тридцать минут назад. А ещё он красив, Бекка это только сейчас понимает, хотя факт давно известен.

У него нет никакой буйной внешности, на которую она падка, как школьница. Нет насыщенных, довлеющих над лицом черт, которые смеют вылезать вперёд, как у его сына. Ни огромных глаз, ни орлиного носа, ни сочных губ – не человек, а золотое сечение.

Всего в меру, хоть сейчас лепи античные скульптуры с этого профиля.

– Твоей «вещи» нет в этом доме.

– Если ты оставила её в Цитадели… - до безобразия сладок, - …жизнь счастливых молодожёнов начнётся с подозрительного исчезновения матери невесты.

– Я не оставила её в Цитадели, но твоё пустомельство меня не пугает. Больше не пугает.

Это мило, если учитывать, что он явился к ней после тройного убийства.

– Где же я так запятнал свою репутацию? – В кресле он откидывается, потягивается сытым, довольным людоедом. Каждая реплика диалога уменьшает между ними дистанцию, даже если оба неподвижны.

– Ты не убьёшь меня. Ни сегодня, ни, скорее всего, завтра. – Женщина снимает очки и становится кем-то на тысячи лет младше собеседника. – Вероятно, ты даже спасёшь мою шкуру, грози мне опасность. И это твоя форма заботы – щелчок по носу, но только после того, как беда миновала.

– И почему я это делаю? – Улыбка разрезает безжизненно деловой рот. Но в этом жесте больше добродушия, чем во всём совете серафимов.

– А разве не очевидно? – Она поводит плечами, убирает бумаги в стол, это всё её проекты – часть из них так и не были прочитаны Конклавом, другая – уже забракована, но всё ещё идеальна, лишь малая доля – реализована. Оставить эти документы Уокер не могла. В отличии от своего кабинета в родном палаццо, за которым присмотрят идеально мёртвые глаза идеально мёртвого адмирона Винчесто, это то, что она считает неотъемлемой частью себя. – Я тебе нравлюсь. Просто нравлюсь. Как женщина, как собеседник, как союзник, даже как противник, и никаких подводных камней и скрытых течений.

Он улыбается. Усугубляет паузу после того, как дамочка закрывает рот. Доводит тишину до значительной, звенящей. И спокойно выдыхает:

– Да.

– Отлично, что мы закрыл…

– Да, ты мне нравишься. А мне мало кто нравится. Девять лет назад я сформировал о тебе мнение, которое ты разрушила этим последним годом. Приятная разочарованность собственными выводами. Я думал о тебе куда проще, чем стоило бы. – Тембр меняется мгновенно. – Ты же это хочешь услышать, влюбляющаяся дура?

– Уб-бирайся вон! – Она рявкнула, спотыкаясь на первых буквах.

– Ничего не изменилось, Ребекка Уокер. Ты – всё ещё унылая, среднестатическая, земная бабёнка, которая даже лекарем не решалась стать, довольствуясь горшками пациентов. Отложенное бытие? Как оригинально! – Её фигура взвилась над столом, и он передразнил жест, облокачиваясь точно напротив. – Твоя лапша на уши хороша в Цитадели. Но не здесь, не у меня; тебе здесь никто не поверит. Демонов слишком часто пичкали дерьмом, чтобы теперь я баюкал тебя комплиментами, «интересная женщина». И не спасут ни румяна, ни пудра, ни цацки с шелками, непризнанная, ты всё равно никто, всё равно слабачка, так что прибереги ряженую шелуху для кого-то молодого и глупого, ещё не все адмиронские головы слетели с пле…

Но она уже не слушала, не слышала, внутренне взрываясь до белизны. Клацнула зубами, прописывая пощёчину, увернулась от ответки и тут же почувствовала, как в макушку вогнали ладонь и дёрнули на себя.

– Ай! – Блондинка взвыла, влекомая за дверь, и отчаянно, хоть и бессмысленно вырывалась. – Дерьмо жрут только те, кто позволяет себя им кормить!

– Хочешь поговорить об этом, ворона белая?! Тогда я преподам тебе пару уроков рукопашного диалога, по широте душевной. А после можешь даже на коленках не благодарить.

Сатана отлично осведомлён, где в доме фехтовальная зала. Без размаха, конечно, но сгодится и такая.

– А ты пришёл за своей «вещью» или убеждать кирпичи, что тебе не хочется меня лапать?!

– Я удивительно многозадачен, моя славная серафим. Да и ты вполне подходишь под определение «моя вещь». Хотя от вещей пользы больше. – Теперь всё прекрасно, идеально – так, как должно быть. Она больше не мерцает покойницким, селёдочным серебром. Наоборот: шумит, сопит, отбивается. Хочет жить. – Выбирай оружие, даю законную фору. – Впихнув женщину в помещение за космы, Сатана резко разжал ладонь, и Ребекке пришлось приложить усилия, чтобы не упасть. Не хватало только вновь очутиться у его ног. – И раз ты учла, что моё появление будет ночным, сука, - пальцы ухватили ворот халата и дёрнули вниз. Парча, пояс, бахрома – трещит всё. Звук неправдоподобно громкий, приходится крутить головой, чтоб убедиться, это не стены складываются с грохотом. – То оставайся в том, в чём мне предстояло тебя увидеть. – Сорочка непрозрачная, но так занятнее. Молочная река, молочная кожа. Тонкие лямки сползают по покатым плечам. Соски́ – оружейные наконечники. – Вот так гораздо лучше. Хватит прятать свои грудь и задницу. Не будь Эрагон вонючим импотентом, он бы драл тебя во всех мыслимых и немыслимых позах прямо на столе Совета.

– Потому что это то, чего хочешь ты?! – Ребекка выбрала оружие. Повернулась и прильнула, цепляясь пальцами за плечи – она и есть оружие.

– Потому что это всё, на что ты годишься.

Она делает шаг назад, и ещё, и ещё, не сумев договориться с собственной гордостью. С ней никогда так не обращались: имели – да, но и она забирала в ответ всё, что могла, высасывала подчистую, оставляя пустые оболочки некогда полезных людей. А теперь смотрит на оружейную стену и снимает один из клинков. С мечами у неё полный провал, она предпочитает арбалет или хотя бы лук со стрелами, но выбирать не из чего.

– Так и будешь стоять? – Отстранённая и оскорблённая, лишь в центре зала блондинка замечает – Сатана всё ещё там, где минуту назад были оба. – Или ждать сентенции о правилах бессмертной дуэли?

– Кинь меч.

– Какой?

– Любой. Мне всё равно. Для тебя и железный прут сойдёт.

– Я слышала разные мнения о тебе. – Она бросает клинок. Только не ему, а в него. Уверенная, соперник перехватит оружие вовремя. – Одни восторгались твоим удивительным умением показать свою расположенность. Другие – тихо ненавидели за обман. Третьи? Они молчали, из небытия не докричишься. Теперь я-ай! – Женщина уворачивается от рубящего удара, но следующий рассекает кожу предплечья. – Теперь я в курсе, каждый по-своему прав! Сначала ты врёшь, потом ложь вскрывается, а там и до похорон недалеко. Ты – не монарх, ты – паразит, который использует людей, пока в этом есть смысл. Коронованная бактерия, делающая всё, чтобы выжить и нарастить мощь. Носитель твоей заразы уже неугоден? В Ахерон его и плевать на заслуги верности-ах!

Переход на вопль внезапен. Поверх первой раны появляется ещё одна, г-образная. Кровавые дорожки складываются в букву «А» - алую букву.

Смутно, периферией сознания, Уокер помнит, так клеймили гулящих девок в Средневековье. Жуткая страница истории, которая превратилась в жаркую шуточку современных Штатов: «Easy A» – не только легко добытая оценка отличницы, но и лёгкое поведение.

Лёгкие достижения легки на передок.

Окей, ей подходит.

– Ладно-ладно, - Сатана вскинул руку с эфесом, словно готов сдаться. – Защитила свою, якобы оскорблённую честь, горе луковое?

В него она врезалась со всей силой, но выбить чужой клинок Бекке не удалось.

– Горе луковое? Погоди-погоди, нафталин в нос по…

– Ребекка Уокер. – Всё случается быстро. Ещё секунду назад она давила мечом на другой, схожий, а сейчас обездвижена, лишена оружия, развёрнута к сопернику спиной, прибита к стене. Бутерброд по цене жизни. – Чуть позднее я обязательно объясню, а пока…

Сатана прерывается, щекоча её спину… и в это короткое мгновение серафиму всё становится ясно. Впрочем, осмыслить она не успевает – оглушённая собственным воем, съезжает на пол от невыносимой, режущей боли.

С глухим звуком рядом падают крылья.

Огромные, тяжёлые и отныне не её.

Зеленоватые узоры глазури – плиточная роспись. Раз, два, восемь, сорок один – ровно столько тут квадратов, пляшущих стыками, если считать по западной стене.

На двадцатом валяется меч.

Это не похоже на осознанное решение, всего лишь рефлекс. Про такое в судах говорят «состояние аффекта» и сокрушительно разводят руками.

Вчерашняя серафим притягивает клинок чарами – настолько быстро, насколько умеет. А потом, не глядя, на ощупь, мечет его в развороте.

– Сдохни!

– Пакостливая и мстительная, - уже второй раз клинок пролетает мимо, но близко до восхищения. – Выпустила пар? Говорить можешь?.. Ребекка! – Пар она не выпустила. Увидев, что маршрут был проделан вхолостую, тут же вскочила в попытке наброситься. – Да послушай ты меня! – Пришлось тряхнуть её как следует. Сработало с натяжкой. – Мне что, ещё раз сделать тебе больно? Выбьем клин клином?

– За что?!

Удивительно, что это так важно.

– Затем, что тебя уже ищут, ангельская великомученица. – Из рук он её не выпустил и со смирением принимал тот факт, что манжеты пропитываются кровью. – Напомню, я тоже носил эти крылья. Считай, они – поисковый флажок. Тебя в «гриме» амулетов и плащей, может, и не узнают, а их почувствуют.

– Это были… они были золотые!..

– И вырастут золотыми, - глаза взлетели к потолку с видом «О, женщины!». – Никто не может лишить тебя сана, пока ты снова не окажешься у оракула, который его даровал. Но тебя всё ещё можно лишить самих крыльев. За время, что они станут расти, их след будет не таким приметным для опытной ищейки. – Он не хочет извиняться, но объяснить следует.

– Никогда о таком не слышала! Ты врё…

– Если я вру, то к себе прислушайся. Сама не чувствуешь, что цвет твоей магии поблек? Ты не стала слабее, но теперь твоя аура не такая выразительная. – Уже не гремучая алебастра среди стаи чёрных птиц. – Хотя про полёты на ближайшую неделю лучше забыть.

– Ты выдрал мне крылья! Не сказал, не предложил, а просто вырвал, Сатана!

– Каков я мерзавец… - Она удивительно близко – полуголая, яростная, отчаянная. И слишком хорошо пахнет тем, что должно случиться.

Он заканчивает этот разговор, сгребая Ребекку Уокер.

Сгребая рот Ребекки Уокер.

Подхватывая женщину на руки.

Она пискнула, но слабо. Возмущение, предвкушение, болезненная слабость – идеальный набор ингредиентов.

Ни одной толковой поверхности фехтовального зала. Косая лавка – место для смены обуви. Нет ни стола, ни кресла, ни дивана для любопытных зрителей. И приходится нести эту лихорадку, кусающую его язык, дальше по коридорам. Толкать одну дверь, вторую… обнаружить жилую спальню за третьей.

Удачно, потому что Ребекка успела разорвать его бадлон от горла до груди, вцепиться в ухо, пустить кровь на его губах и шептать что-то неразборчивое: «Ненавижу тебя»?

«Ненавидь меня полностью, потому что всё, чего я жажду, это снова подмять тебя под себя и под свои интересы, драная, грандиозная женщина».

– Знаешь, где я врал? – Тряпки содраны, тряпок больше нет. Серафим изумительно выглядит в колено-локтевой. – В кабинете, в чёртовом кабинете. Чтобы ты зашлась в своём раже, Уокер! Баба – мнительная и дурная – тебе было не так больно на твоих нервических куражах. – Он, может, и хотел бы думать о ней, как о насекомом, но не готов увериться на все сто, что она – никчёмная пустышка, потому что желает её. Со сколопендрами такого не случалось. Серафимская миссис всё-таки набила себе очков влияния. Дрянь. – Я никогда не недооценивал тех, кто мне близок. Ты… - Но мысль ускользает. Утекает сквозь пальцы, занятые тем, чтобы притянуть её к себе, насаживая как следует. Мокрая, звенящая, тугая. В ушах гулкое эхо от протяжного стона – красивая и всё вокруг красивое. – С первой секунды встречи хотел тут оказаться.

Она мучительно подвывает в простыни, не способная произнести ни слова. Лишь коленками расползается – королева шлюшья. С этой идеально круглой задницей, с идеальным тонкокостным всем, выбрасывающая своим нутром смазку – порция за порцией: шмара, которая никогда не упустит удовольствия.

Не в постели.

– Я хочу трахаться с тобой, - пришлось задрать её голову, вцепиться в волосы, ловить этот шёпот. Врезаться глаза в глаза. Оценить искусанные, пухлые губы. Блядские дорожки слёз. Растягивать до мокрых шлепков. – Хочу с тобой трахаться, Сатана!

«Какая же ты ебливая и томная идиотка!..», - неразумно и хорошо. Она не кричит, но глухо, коротко стонет, когда кончает – стервозная оплёванная мордашка.

Прижать её, рухнуть сверху, распластать, оставаться внутри.

– Я не собираюсь уходить. – Он и выходить пока не слишком торопится. – Болят? – Это уже про крылья.

– Если скажу «да», скажешь «горе луковое»?

– Скажу – переболят. – Его нос упирается куда-то в затылок, а губы на уровне холки – дыханием точно в ямочку у основания головы.

– Что мы делаем?

– Лежим. Хочешь продолжения – спускайся ниже.

– Что мы делаем в общем и целом?

– В общем и целом, - почему-то она уверена, он говорит это мягко, настолько мягко, насколько умеет, - мы слегка увлеклись друг другом.

– Между нами ничего не может быть. Никаких отношений, никаких совместных историй.

– У нас уже есть история. Какая-то история. И эта история плевала на моё мнение, плевала на твоё мнение. Она просто существует и будет продолжаться, пока есть это влечение.

– Это всё ужасно, - только тон у Уокер ласковый, примирительный с положением вещей здесь и сейчас. Змея выкручивается, заставляет перевернуться на спину, струится вниз, но он её тут же вздёргивает, усаживает на собственные бёдра, держит крепко. Хмельно отдаёт себе отчёт – хочется оставаться до утра и не засыпать.

Дамы вроде Ребекки не похожи на снотворное.

– Узнáю, что спишь с другими, пока спишь со мной, убью.

– Хорошо-хорошо, - серафим лишь отмахивается, извивается клубком, повторно предпринимая попытку сползти пониже. Шелестит в районе паха, берёт за свою разрумяненную щёку и, наконец, затыкается, демонстрируя те таланты, которых ей щедрее прочих отсыпали.

– Значит, договор. – От тесных губ хочется закрыть глаза и утонуть: он любит женщин и любит женщин текущих, тягучих, влажных.

– Знафит… Тьфу! Значит, ты об этом не узнаешь, дьявол!

***

«Писание» угодило в руки Энди Маджески лишь в минувший вечер. Газет он не выписывал. И те два с половиной калеки, которые оставались в Школе в конце августа, явно разделяли его анархические убеждения о вреде прессы.

Когда вчитывался в строки про свадьбу, когда даже глаза потёр, уж не мерещится ли, понял, что не заглядывал на голубятню кучу времени. У него нет тех, кому он мог бы написать, и никто не напишет ему. От простой мысли становится важным обнаружить там весточку пера новобрачной.

«Привет, бро.

Хочется начать словами всех, сбежавших из дома дочерей – я выхожу замуж, так надо, при встрече объясню. Хотя ты всё равно охренеешь.

Совсем скоро обо мне начнут заливать в СМИ, не верь ни слову. И прости, что не могу пригласить тебя на свадьбу. Тут не слишком любят ангелов, квота белокрылых посещений истрачена на мою мать. Она здесь такая одна, но ощущается, как отряд Небесного Войска.

Не скучай, с меня кусок торта.

В. У.

p.s. Мими сказала, торта не будет, будет какая-то Сахарная Голова. Я привезу тебе голову, сэр Энди!».

«Сэру Энди» не оставалось ничего, кроме как улыбнуться. Жалкое, должно быть, вышло зрелище, раз даже голуби под потолком закурлыкали.

– Это от Уокер? – Лора появляется внезапно.

В академии кроме неё ещё две девчонки из демониц курсами постарше и внезапно прибывший Сэми. Последнего Маджески до сих пор не видел, зато лицезрел колесницу его Дома, когда тренировался на стадионе.

– Ага. Во Вселенной Поттера это был бы…

– Громовещатель! – Они хрюкают это хором и смеются.

– Тебе она тоже написала?

– Да, я вчера прочла. Хотела обсудить, но в твоей спальне никого не оказалось.