Тридцать вторая притча: Ночь радости Энитармона (2/2)

Естественно, он ведь был вне Школы.

Энди каждую ночь выбирается за пределы Парящих островов и летает до полного издыхания над Журским трактом и тамошним лесом в нарушение всех правил. Фенцио всё равно нет, сфера давно снята, а магическую сигнализацию отключают на каникулы, поэтому договорённости между студентами и учителями зиждятся на честном слове.

Конкретно у Маджески слово, выходит, не очень честное.

Однажды он так устал, что приземлился на опушке Озёрного края, да там и уснул – ночь выдалась тёплая. А когда проснулся спустя минут сорок, с пригорка на него смотрело три пары жёлтых глаз – такие если и рады встрече, то только в гастрономическом смысле.

Это уже позднее Энди откопает в библиотеке книгу «От авгура до фейри: зоологическое разнообразие Империи» и решит, что видел бехóльдеров – неприятных, но безопасных для Бессмертного существ. Ростом они высокие, но устроены бессмысленно: крылья не летают, руки-ветки волочатся по земле, ноги многосуставные, скрипят сухожилиями, гнутся в другую сторону – кенгуру с Али Экспресса, не иначе.

Правда изображённый в справочнике бехóльдер был с обычными, круглыми зрачками, а те, кто пялились на Маджески, глаза имели хищные, с кошачьим зрачком. Но молодой человек почти уверен, ему могло показаться. Ночью и не такое померещится.

Например, то, что Лора стала чертовски привлекательной.

– На свиданку ходил, - он гыкнул, чуть задирая подбородок.

– Отлично, - а она даже не заметила. – Как думаешь, зачем эта свадьба?

– Любовь-морковь и прочие неприятности?

От Палмер всегда возникало чувство недописанного эссе. После тройки абзацев автор жирно раскидал многоточия, а потом забыл.

Симпатичная, но недостаточно… смешная, но не слишком… вроде смышлёная, но ужасно робеет. А теперь, с появлением чёрных крыльев, Лора преобразилась в кого-то, кому не требуется лепить из себя то, чем не являешься.

И после её имени можно ставить точку.

«Сильно изменилась за лето, да, Эндос?», - мысль звучит глумливо и укуренно.

– По дружбе – спят, по любви – ещё и целуются. А женятся всегда для чего-то.

– Канадские мудрости из «Vervegirl»? – С немалым трудом он всё-таки вспомнил самый известный подростковый глянец Большого Белого Соседа. – Может всё куда проще и Вики залетела?

Изменился даже гардероб Лоры. Когда они встречались, чпокались и распускали друг на друга чары и слюни, девчонка выглядела, как провинциальный воробушек: нейтрального цвета кофточки, растянутые тенни́ски, платьица в цветочек, джинсовые комбинезоны и хлопковые штанишки. Она и сейчас не стильная, но в одежде появились чёрный, густой болотный и бордовый, а в фасонах – геометрические углы.

И волосы.

Лора постригла волосы.

Не коротко и не кончики, а ровно так, как ей шло.

– Да прекрати, Энди, не беременная она. С этим тут проще, чем на Земле, - ляпает Палмер и слегка краснеет. Маджески наверняка помнит, как искал ей противозачаточное зелье прошлой осенью. – Я думаю, всё из-за Мальбонте.

– Вы с этим пиздюком как с ума посходили! – У него дёрнулся глаз. – Такое чувство, что каждый раз, когда я собираюсь потрындеть с симпотной белобрысой чиксой в стенах этой академии, они начинают рассказывать мне про сбежавшего из башни хýя. Это сговор?! У вас был тайный женский съезд, где вы на прокладках поклялись извести меня каким-то Малем?!

– На тампаксах. И колготках в крупную сетку. – Полгода назад она бы не ответила. Хмыкнула натужно, потому что так надо – он сказал некую шутку, Лора не поняла, но догадалась, что ей должно быть смешно, вот и давит лыбу. А теперь вообще никакой улыбки, лишь хитрые искорки глаз… раунд! – Ты почти не читаешь прессу, я читаю. «Вестник» несколько месяцев полоскал имя Уокер в паре с Мальбонте. Последней статьёй про их якобы «запретную страсть» была мучительно длинная исповедь парня, о том, как они планировали побег вместе и как Виктория намеревалась связать себя с ним брачными узами. Вот и делай выводы.

– Хочешь сказать, они целую свадьбу отгрохали, лишь бы заткнуть этот бесконечный фонтан пиздежа?

Он уверен, Вики Уокер декабрьского пошива могла планировать карьерную лестницу до серафимских высот и деловые свиданки на 2026-ой, но никак не побег с заморышем из башни.

– А почему нет? – В её голосе появились страх и зловещие нотки. – Война не за горами, Энди. Она уже здесь, очень близко, просто в нас ещё не летят стрелы. В россказни о Мальбонте и его справедливости безоговорочно верят те, кто попроще, победнее. Я была в Озёрном крае…

«Ну да, с Астром, спасибо, что напомнила, курва, а то я целые сутки про это не думал», - мысленно он уже пускает стрелы, но те почему-то угождают в ебучую толстовку старшекурсника.

– И что там? Благотворительные концерты его имени и акции «Два по цене одного»?

– На каждом углу, в каждой лавке за пределами этих стен шушукаются о западных окраинах между Адом и Раем. Говорят, если проделать маршрут козьими тропами, можно найти поселения на непризнанных территориях. Вот оттуда рекрутеры и забирают людей в воинство Мальбонте.

– Ты вообще понимаешь, что он – никакой не Мальбонте?! Это имя сказочного персонажа, ау, блять! Его зовут Бонт! Всего лишь Бонт. Давайте хотя бы мы будем называть его Бонтом? – Он так раздухарился, что не заметил, как сделал несколько шагов навстречу. – Ты втираешь мне про грёбанного Таноса с перчаткой бесконечности, готовая уверовать в его всесильность. Но чем этот мудак отличается от случайной селебы одного дня, чей ролик собрал в ТикТоке миллион лайков?!

Лора не сдвинулась, лишь пожала своими крыльями:

– За эти лайки они начнут убивать.

– Вещей Кассандрой заделалась?! Понюхала чёрной магии и теперь пророчишь?

– Считай, что так.

Удивительное равнодушие. Это злит и деморализует. А Маджески и без того всё лето чувствовал себя поляком в немецкой оккупации, которого никто не жалует – роднился с дедом.

А за что?

И почему именно он?

Это Энди – самый толковый первокурсник. Это у Энди Инициация прошла без сучка, без задоринки. Это Энди настолько хорош в полётах, что сам Кроули пару раз доверял ему депеши до Цитадели и обратно.

– Ëбанный в рот, Палмер, ты давно ли отмылась от собственных грехов? Рассказываешь мне с самым умным видом, для чего нужна никому не всравшаяся свадьба, аргументируешь, что Мальбонте – не призрачная угроза, хотя ещё вчера в библиотеке с перекрёстной ссылкой не справлялась! В тебя Астр вбивает не только член, но и крупицу знаний?! Или Фома не одним лишь ножичком тыкал?! – Понимание, что он самозабвенно орёт и плюётся ей в лицо, пришло тогда, когда Лора подняла руку и просто обтёрла подбородок.

– Ты что, ревнуешь меня?

Студент вынужден подавиться подобной чушью. Он с шумом втягивает воздух, пучит глаза и стремительно краснеет прежде, чем возразить.

А выходит только сиплое:

– Возможно.

И бесцеремонный, нахальный поцелуй, который, как Маджески надеется, продлится хотя бы до рассвета.

***

Ей интересно, что с его губами. Почему они так мало двигаются, когда он говорит. Ребекка – не врач, но достаточно нахваталась в Принстон Плейнсборо, знает, таким бывает паралич нерва, а паралич – всегда травма. Здесь, в Империи, нет неврологических заболеваний, по крайней мере тех, что привычны человеку.

Любопытство пересиливает:

– Что с твоим ртом?

– Целовал ими красивую женщину, - под её пальцами он хмыкает, лишь слегка приоткрывает глаза, разглядывая злое лицо точно перед собой. Нет, она не гневается, сейчас она объезжена, но мордашка у серафима хищная и жёсткая, не спасают даже порочные губы. Острый подбородок, мощные челюсти цепной суки – всё она и всех переварит.

– Ты – не Эрагон, косметическими чарами пренебрегаешь, - у неё зуд назойливой школьницы, которая знает ответ, - тем не менее, ты слишком молодо выглядишь для своих… лет? Веков? Тысячелетий? – Она фыркнула. – Мало морщин, Сатана, твоя мимика неподвижна. На Земле такого эффекта достигают ботоксом. Но мы не на Земле. Так какая половина лица у тебя однажды «пострадала»?

– Умница, - теперь он ухмыляется левой частью рта, как бы отвечает на вопрос. – «Однажды» у меня пострадала примерно вся физиономия.

– Расскажи. – Никаких экивоков. Она, даже когда холодеет от страха, всё равно держит марку.

– Я упал, Ребекка Уокер. Ничего интересного. – В громадной постели он садится, занимает крыльями всю ширину изголовья. – Твоя история смерти гораздо занимательнее. Как ты отомстила случайному убийце?

– Я отомстила. Ничего интересного. – Женщина выныривает из уюта балдахина и кутается в простынку.

На каминной полке трещат свечи, там же стоит котелок, полный воды. Вероятно, прислуга ставила сосуд с вечера, но теперь вода остыла и, проходя мимо, Ребекка подогревает дно магией.

– Решила побыть гостеприимной хозяйкой?

– Ты говорил, это твой дом.

– А ты была с этим не согласна.

– Что изменилось?

– Я пью чёрный кофе. – Признание, что дом, отныне, её, не звучит, но считывается.

– Я не умею его варить.

– На что ты вообще годишься, серафим? – Скорее в шутку, но её кровожадный профиль, очерченный темнотой, всё равно яростно дёргается.

– На всё, что мы делали с полчаса назад.

Ответ устраивает.

Больше, чем устраивает.

Приходится признаться самому себе хотя бы мысленно, что ледяная Ребекка Уокер – это один из самых горячих и трепещущих кусков плоти в постели.

По крайней мере, в его постели.

Сплошь сотканная из отборного филе, к делу она подходит с душой, когда сама этого хочет. А его она хочет. Уже хотя бы потому хочет, что, в её представлении, он наделён властью, которую красивая головка красивого серафима причисляет если не к всесильной, то к полубожественной.

Желание затевать игры роднит его с новоиспечённой «родственницей»: Сатана азартен, да и бабёнка эта впишется в любой раунд, сулящий личную выгоду. Её апломб неумело хорош. Она ломает зубы, она прогибается мокрой поясницей, она сосёт, кусает, царапается и глотает, считая, что завладела мантией, но никогда не сдаётся.

Столько кипучего бесстрашия, что сначала смешно, а потом не захочешь – восхитишься: в тебе что-то есть, Ребекка Уокер.

– Аргумент. – Милорду надоело, что это симпатичное пятно, сотканное из золотых волос и кожи, слоняется по комнате в тряпках, и, щёлкнув пальцами, он заставляет простыню отлететь в сторону. – Для наглядной демонстрации.

– Твоя «вещь» в безопасном месте.

– Я проверил твоё декольте, её там нет.

Женщина игнорирует выпад, проговаривая всё то, о чём он думал:

– Но отдам я её не раньше, чем выручу куш. Ты обнёс библиотеку Севера, а затем использовал меня, как ездовую кобылу.

– Заметь, быть «ездовой кобылой» тебе понравилось. Не припомню, чтобы женщины так стонали от ужаса.

Сквозь балдахин она гнёт бровь. Или ему кажется, что гнёт. По крайней мере это было бы разумно.

– Как это по-детски. О, да, Мило-орд, вы так хоро-оши, Мило-орд, - голос становится писклявым, наигранным, а потом резко обрывается своими протяжными «о». Чтобы, спустя, паузу, смениться на спокойный, грудной, железный, - чего ты вообще ждёшь? Зачем явился? Потрахаться? Здорово, мы потрахались. Ты клёво трахаешься, Сатана. Это открытие? Тебе не говорили этого раньше? Столько лет и ни одной болтливой бабы, которая бы возносила молитвы твоему члену? Ну давай, я закрою этот гештальт. Ты долбишь, как Бог. Или как Дьявол. А, погодите-ка… - голая и наглая. Такие достоинства сложно не заметить. – Или что должно произойти? Мне требуется влюбиться? Ну что ж, я могла бы в тебя влюбиться, не грохни ты мужика, которого я собиралась ненавидеть до конца своей вечности. Ненавидеть и давать ему каждый раз, когда мы встречаемся. Очень увлекательный аттракцион. Не практиковал эту эротическую карусель со своей сбежавшей жёнушко-ой! – Невидимая ладонь сдавила Ребекке дыхательные пути.

– Уймись. – Чарами он просто отшвыривает её в кресло. – Мне жаль, что адмирон оказался глупцом. – Он сканирует её взглядом от головы до пяток, потом перемещается выше, к чуть разведённым ногам, и смотрит только туда. – Ему было, за что сразиться с собственными демонами.

– Но. Это. Ничего. Не меняет. – Прохрипели в ответ.

– Знаю.

Конфликта не происходит.

Ничего не происходит.

Он не убивает и не покидает дом, просто полулежит в кровати и, наверняка, наблюдает. Следует что-то ответить? Но сказать ей нечего, и Уокер начинает думать, что кофе – неплохая идея.

Находит один из халатов – в самый пол. На этот раз цвет застенчивый, как румянец, страшно идёт блондинкам. Потом дёргает мохнатую кисточку над столом, который превратила в рабочий. Где-то на кухне у Лукреции брякает колокольчик и спустя пять минут горничной отдают распоряжение, слегка приоткрыв дверь.

Пока готовится кофе, женщина направляется в ванную.

Когда-то та была вычурно-богатой, как её собственные наряды, а теперь поблекла, покрылась сеткой морщин, заплесневела от чужих воспоминаний.

Неплохой спойлер старости.

И этой премьеры никому не избежать.

– Лукреция сама занесла поднос? – Едва Бекка покидает ванную, глаза тут же замечают силуэт в кресле. На геридóне по соседству дымятся две пузатые чашки и такой же толстый кофейник. Витиеватая резьба, терпкий аромат, ветер из распахнутых окон. Тот колышет занавески и больше никого.

– Твоя фрейлина поскреблась в дверь, а у меня есть руки, я забрал напитки. Я вообще способный, Ребекка Уокер. – Сатана надел брюки, уже неплохо. – Переживаешь, что дворня будет судачить, что я с тобой сплю?

– Не переживаю, Лукреция не из болтливых. – Она приземляется в кресло напротив. – Моя цена: хочу знать, что скрыто под чарами трансфигурации. Что за вещь – эта «вещь». Тогда и верну.

– И что, никаких прелюдий? Сразу в лоб?

– Могу спросить у тебя то же самое.

– Повремени со своими дуэльными притязаниями, чужестранка, потому что я никогда не скажу, что вынес из Мандáтума. Стало быть, весь диалог не имеет смысла. – Сатана пробует эспрессо и остаётся доволен.

– Но тогда и я не отдам тебе этой «вещи». – Вцепившись в кружку, она копирует жест. То ли передразнивая, то ли подхватывая пируэт.

– Значит я приду снова, - отчасти в этом свой смысл – не тот, не основной, не прикладной. Но когда он смотрит на её тонкие щиколотки, смысл обрастает мясом и сухожилиями.

– Я тебя не приглашаю.

– Придётся явиться без приглашения.

– У меня будут свои де…

– Хватит. Ты слишком много о себе думаешь.

– Кто-то должен это делать.

– О тебе подумаю я. – Чашкой дамочке салютуют. – Моя жена сразу была и красивой, и со скверным характером. Могу позволить себе лишнего.

Не успев решить, как вывести его на нужный разговор, собеседница хмурится и дует губу, потому что у Ребеккиных губ очень широкий диапазон самовыражения. Она наверняка ждала угрозы – вполне осязаемой, даже если та прикинется флиртом. А тут ни первого, ни второго… вся репетиция насмарку.

Вкус кофе.

Смерть аппетита.

И сексом от Уокер пахнет даже в соседнем городе.

На лунный шар, висящий за витражами вместо уличного фонаря, наползают тучи, и в комнате становится неразличимо ничего кроме блеска глаз. У серафима это две белые, мерцающие точки.

– Как моя дочь? – Мышь летучая. Поинтересовалась всё же, вспомнила.

– Сияет, как ливр, который отшлифовали до блеска. Но не обольщайся, это ненадолго, они теперь в браке.

– Никаких преференций в Школе. Никаких общих апартаментов и поблажек в случае, если отправить пиратку в академию в принципе станет возможным. – Сатанинский сын серафима не тревожит. Не столько потому, что он ей – никто, а потому, что у этой семейки врождённая способность выходить сухими из воды. А ещё Люцифер – мужчина. И ему позволено всё, что позволено Юпитеру, но не позволено быку. – Геральд сразу дал понять, Кроули закроет глаза и сделает вид, что не в курсе, только на этих условиях.

– Чем ты обаяла старика?

– Геральда?

– Директора. – В мягкой темноте она чувствует касание вдоль щеки. Костяшки рисуют линию на её коже. – Кроули мог бы быть от тебя в восторге… - ладонь исчезает и в воздухе повисает пауза, - …три тысячелетия назад.

– Не тем, чем тебя. – Ах, сколько привилегий. И кровать застелили, и подушечку взбили, только под матрасом всё равно пики точёные, и ничего Бекка не скажет, «пронзённая» в самое сердце интимностью момента: «В жопу иди, Милорд». – Договорилась? Достаточно.

Она так, однажды, на свидание пошла – «под впечатлением». На Земле ещё, получив смску «Дорогие Ребеккины коленки. Пожалуйста, поехали сегодня ко мне. Я заеду в восемь, нажрусь с вами пива, притащу в свою конуру, буду выть под гитару трогательное, а потом мы не прекратим целоваться».

Это был Пол Уокер, и до бара они не доехали.

Трахались в его Шевроле.

Её каблук пробил торпеду.

В принципе не самая высокая цена за последующие девять месяцев.

– Я не мог поступить иначе. – Это уже не про Школу, не про Кроули, даже не про их тандем: не про него, не про неё, не про простыни, задушенные стонами. Это про другое, про неправильное – про пеньковую колоду, про повенчанный запирающими чарами буфет, про верхнюю полку в его глубинах.

– Это не лечит.

– Ничего не лечит, Ребекка. Мы тут все кичимся своей регенерацией, но есть раны, которым на неё плевать. Вы называете их душевными, словно суть мыслящего существа заперта в теле, как в темнице.

– Дьявол, который не верит в наличие души? Остроумно.

– Я верю в силу разума. Считаю мозги высшей ценностью. Мы – то, что мы умеем, то, что мы прожили и пережили, то, что помним и что забыли. – Несмотря на темень, женщина знает – сейчас он не смотрит в её сторону, весь погруженный в собственное варево, в свою рану, подсказывает внутренний голос. – Могу обещать одно, со временем станет легче.

– Да-да, раны затягиваются и…

– Рубцуются. Затягиваются – до свинства самонадеянно. Теперь в твоей красивой голове красивый рубец, однажды ты будешь им гордиться. Он дополнит тебя, сделает тебя ещё ценнее, станет тобой.

– Ты меня искушаешь?

– У меня никогда не было этого дара.

– Если я буду знать, что проживу так до черта много, мне не нужен никакой дар. Всему можно научиться.

На той стороне тьмы хмыкают, мерцают красноватыми радужками – блик на чашку, в чашке – кофейная гуща… Сейчас Уокер кажется, по той можно предсказать всю её судьбу.

– Самая короткая характеристика того, что в тебе есть интересного. – Но никаких предсказаний не звучит. Магия секунды исчезает быстро, как и появилась. Луна снова пробивает себе грудкáми путь и устремляется в витражи прожектором. Топит стены ровным светом, лишает комнату жутковато-причудливых теней. Сатана просто ставит посудину на стол и интересуется, будто этот раут с самого начала был полон манер, а не отпечатков на её заднице, - ты знаешь, что снесло крышу Санктуария, где ты спасла моего сына?

– Война? – Это так очевидно.

– Почти. Его снёс я. – Его голос кажется псевдо-расстроенным. Из тех, что звучат фальшивой печалью «Ох, я непозволительно хорош, это так неловко!». Он что, хвáлится? – У меня был дракон. Отличный дракон. Чёрный дракон. Я звал его Варежкой…

Варежка разевает варежку и стремительно падает на купол. По коже кровавая рябь, тварь знает, что погибает, но Сатана всё равно чешет того у самого уха в последнем полёте.

– Ты был славным парнем. Но теперь твоя служба окончена.

В пасти у дракона ровно столько колдовского огня, надёжно упрятанного в жаропрочные сосуды, сколько черти смогли сварить в шахтах Нижнего мира. Не много, но достаточно, чтобы разнести главного идола Эдема в пух и прах. Остальное довершат подвалы собора: в тех хранится приличное число ангельских «бомб», способных спалить город.

Он эти погреба, ловко уходящие в катакомбы, знает лучше, чем свои пять пальцев. И нет ни единой причины не сжечь столицу дотла.

Когда до кýпола остаются считанные метры, Сатана выпускает поводья и взлетает с кресла наездника в чернеющую высь. Надо быть очень быстрым, чтобы не попасть под взрывную волну.

И он быстр.

По-настоящему быстр.

Но, только, недостаточно.

Несмотря на чары, наложенные на голову, грохот ударяет с такой силой, что уши начинают кровоточить. Отдача подбрасывает его сначала ужасно высоко, там, где уже ощущается холод и надо бы применить магию, чтобы согреться, но пальцы, тело, крылья, лицо – всё неподвижно, парализовано; лишь после он начинает камнем падать вниз и хорошо ещё, что по причудливой дуге, а не в то ядовито-зелёное, пожирающее всё живое пламя, укутанное в дым, как заправская кокетка – в пышный воротник.

До паскудства не страшно на фоне воющего на разный лад Эдема. Свои ладони он видит и знает-помнит, до финала далеко.

У сáмой земли удаётся размять колени, а, может, и регенерировать пóходя, ими мужчина оттормаживает в воздухе и крадёт себе секунду-другую.

Одно мгновение.

Один тяжёлый взмах крыльями.

Один удар.

Упал он люто, сломал всё, что можно. Руки, ноги, ключицы, скулы – тело впечаталось в огромный валун близ столицы, из которой уже текли огненные реки. Тем не менее, дьявол был жив.

Сил хватило, чтобы перевернуться. Уставиться в неожиданно звёздное небо – куцее и по-зимнему низкое. Здесь, за чертой города, тучи рассеялись, являя на публику полотно портнихи, случайно рассыпавшей блёстки.

– «Любимец фортуны». – Губы не двигаются, запекаясь красной коркой, но будь у него шанс, он бы улыбнулся.

Когда гигантская чёрная тень Кали́псо накрывает эту мерцающую перед глазами шелуху, он вспоминает имя: «Лилит».

Чашка со стуком приземляется на блюдце:

– Значит вот так ты и «упал»?

– С месяц ходил записным уродцем из балагана и носил тряпки-вонючки на своём аристократическом челе.

«Тебе полезно», - Ребекка размышляет, зачем он ей это рассказал. И какова цена истории.

– А нерв на лице… он решил…

– Не регенерировать? Да. Понятия не имею, почему. Никогда не искал ответа. Моё уродство меня сначала веселило, по лагерю на месте Чертога я мотался пугалом, вечно выскакивал из-за угла и всех страшал. А потом раны зажили, снадобья подействовали, кости срослись, всё вернулось на круги своя и если не пытаться хохотать во всё горло, никто не заметит разницы.

– Ты, Сатана, не похож на Бессмертного, который любит от души посмеяться.

– Разве тебе не говорили в твоём земном Доме божьем, что у меня нет души?

– Кто? Эти, в рясах? – Вот теперь она засмеялась – один в один стая каркающих, предвещающих все беды мира ворон. – Они хуже, чем просто лжецы. Потому что сами верят в то, о чём брешут.

Улыбка сползает вниз, и теперь Ребекка бронзовеет изваянием, всё ещё цепляясь за чашку, как за спасательный буй.

Почему-то он так и представляет её, в этой темноте, в этом, не обласканном удобствами доме на окраине столицы – железяка среди волн, что схватилась за другую, потоньше. Кракен проснулся и топит корабли, но видны одни глаза и десятки щупалец. Бугристая макушка хтонического порождения глубин украшена тучей, как шапкой…

«На самом деле это происходит не так, - отстранёно думает Сатана, - никого он не топит, просто жрёт».

Миссис Уокер позволит утянуть в чрево всю эскадру, чтобы, в конце концов, выдернуть буй и вмазать тем по темечку. Никаких лишних движений, пока ей и её отложенному в норе потомству ничто не угрожает.

Змеи ведут себя схоже.

Где-то за окнами затрещал сад – у фасада ухоженный, но дичавший с каждым шагом. У летних садов собственное песнопение: цикады затягивают на хорáле, в кустах копошатся ночные птицы, высокая трава разлинована гладкими змеиными шкурами.

Одну из них сбросила его по-хозяйски сидящая в кресле гостья.

Ему надоедает просто смотреть на неё, ждать не озвученного вопроса, замечать, как она теребит адмиронский крест, водружённый на серёжку в ухе. Та болтается у гладкой, змеиной шеи, эту шею хочется трогать.

– Ты ничего не должна мне за откровение. – Он сам отвечает на незаданный вопрос. Встаёт, берёт за руку, словно объявили танец, тянет к кровати. – Считай это подарком твоему любопытному носу.

– Я свела его с ума. – Тем не менее, когда пояс её халата развязывают ленивым движением, когда слегка дёргают одежду, заставляя ткань скользить, Бекка говорит, - свела с ума ублюдка-водилу, что остался без наказания. Ничего противозаконного. Ключи не на том месте, красная – спасибо красителям! – вода из-под крана, зашитые карманы пальто, мёртвый голубь на лобовом стекле, зловещая тишина автоответчика… - она переименовала все его файлы на компьютере, все корневые папки, каждый документ. И сплошь на латынь. – И его кукуха поехала, представляешь! – Совершенно новый, восхищённый собственной находчивостью голосок девчонки – бабы мирового масштаба.

Думая о женщинах в целом, Сатана всех делит на четыре сорта.

С запада пришли трудолюбивые крестьянки. Миниатюрные, невысокие, бойкие. Худые, но крепкие. С миндалевидными глазами и круглыми лицами. В любви они самоотвержены и способны вынести всё – даже пьяного мужа из замшелого кабака.

С севера прибыли великанши – рослые, кровь с молоком, да и кость широкая. Их рыжие волосы вечно спутаны, но характер робкий, а матери – невыносимы. В зрелом возрасте такие способны убить плевком Вендиго, но по молодости всего лишь мечут в обидчиков острые предметы. И глаза у северянок слишком умные, от того и печальные.

Южанки – вертихвостки. Горячая кровь, смолистый оттенок кожи – от юной оливы до печной золы. Эти вечно то ли танцуют, то ли возносят хвалы Древнеединству, способные сшибать бёдрами архитектурные конструкции. С такими можно зазеваться, не заметить подвоха и дотанцеваться до венца.

Самые головокружительные женщины, само собой, явились с востока. Больше неоткуда. Лица у них белые, волосы – чёрные, носы и подбородки опасные, а кожа блестит на солнце, как рептилия, которую похитили из её возлюбленных болот. Эти явились сражать не то, что Принцев, целых Королей. Немудрено, что монархия склонна к смертельному исходу.

Но сейчас, целуя шею Уокер, опускаясь ниже, прикусывая соски, подхватывая её на руки, Милорд полагает, есть ещё пятый вид. Какие-то заморские женщины, которые явились издалека, чтобы отдаваться безголосыми. У них стеклянные глаза, как у сирен, и холодная, золотая кожа.

И если не согреть ту собственным телом, они покроются чешуйками доспехов и разрушат любое измерение.

***

Изольде не здоровится для виду. Вопреки моде на август, который не любит только ленивый, женщина терпеть не может эти летние вечера, особенно по будням.

В это время года на тракте путников – что пеших, что крылатых, - раз-два и обчёлся. Ремесленники готовятся к новому сезону, коммивояжёры и старьёвщики ещё не потратили припасённые с весны заработки и сидят по норам, довольствуясь своими Агнессами и Леонидиями, а крестьяне сплошь на сборе урожая.

Она знает, домой они возвращаются выпотрошенными, перемолотыми. Как то зерно лéнса, которое жнут.

Другая причина, почему Изольде не мил августовский вечер, не на поверхности. Чтобы докопаться до неё, нужно влезть так глубоко в память проститутки, куда и сама она лишний раз не заглядывает. К разного рода мерзости Изольда давно привычная, а неприятная вонь родилась раньше неё. Но именно в этой части жаркой тьмы женского мозга слишком больно и, вдобавок, смердит.

Второй год её пребывания в доме господина Торендо подходил к концу и с ним, как полагала сама Изольда, подходил к концу её срок годности.

Если раньше, специально явившись на выходные, серафим не выпускал её из покоев и беспрестанно удивлял, проделывая вещи совершенно Изольде незнакомые и ужасно грязные, то теперь взгляд хозяина скользил мимо, не слишком задерживаясь на упитанной фигурке и немаленьком росте девушки.

С три месяца назад его мертвенно-белая, как волосы, дрянь между ног впервые не встала грозным бивнем, хотя она равнодушно выполняла всё, о чём он просил.

– Скотина! – Прошло не меньше получаса прежде, чем он выругался, отпихивая её неумелый рот от плоти и до боли сжимая Изольде грудь, - какая же ты стала толстая и мясистая! – Восковая маска его лица на секунду ожила и покрылась трещинами, как разбитая ваза. Сквозь те девчонке померещилась гниющая слизь.

Но Торендо быстро берёт себя в руки – во всех смыслах. Завязывает шнуровку кальсон и с покровительственным видом провожает девицу до двери: «Тебе пора спать, Беатриче».

Это «спать» – палка о двух концах и своего рода пытка. Потому что в ожидании неизвестности Изольда находит больше мучений, чем в побоях. С одной стороны её насильник потерял к ней интерес и больше не прикасается, с другой – предчувствие чего-то плохого настолько явное, что по утрам она встаёт с дрожащими коленями.

Но пока хозяина нет в имении, пока Изольда предоставлена сама себе, жизнь не то чтоб плоха.

Пузатый Якоб – погонщик драконов и садовник между делом – относится к ней, как к маленькой, глупой сестрице, которую всегда есть, за что пожурить и чем угостить.

Старая, похожая на пень, вся иссохшая бабка Фиона следит за домом и кухней и гоняет девчонку от погребов. Впрочем, по-доброму.

Заглядывают ещё две дамы помоложе – приходящая дворня. Имён их она не помнит, это не «рабы лампы», а настоящие городские женщины из Óтта, что умеют зарабатывать магической уборкой. Но та, что помладше, как-то шепнула, что если ей нужна помощь, она готова помочь. И ещё передник вручила – льняной, с жар-птицами. Сказала, что выросла в женской коммуне близ побережья, а жар-птицы на воротах того поселения испокон веков красовались.

Передник этот Изольда будет хранить, как собственное имя, но тогда просто любовалась подарком и радовалась, как ребёнок. Являлась ребёнком.

Был у девчонки и свой маленький секретик. Хотя… только с виду маленький, ростом не вышел, а так-то отличный парень – волосатый и крылатый. Сын печника, которого папаша периодически гонял в богатые дома – чистить дымоходы.

Всё случилось в начале марта, когда в Фи́ле ещё бушевали ветрá с Гневного моря и кусался мороз.

Она этого телёнка и раньше видела, но не замечала. И с Гором то же самое случилось. Может, весна подействовала, как на котов, потому что, всем известно, коты весну за вёрсты чуют, котов холодом не проведёшь; а, может, всё куда проще – расцвели оба, выросли, вошли в ту самую пору, про которую в книжках слагают.

У Изольды выборка не велика, но она не упустила возможности.

Взяла и влюбилась на зло обстоятельствам.

Паренёк ответил взаимностью. Сначала, наверное, без души, лишь бы пристроить свою штучку ей между ног. Но вскоре прикипел, стал заявляться чаще и больше нужного. И когда заканчивал работу, только делал вид, что уходит, а сам в подсобном доме прятался.

Это местечко у них и стало намоленным.

– Я почтарём буду, грамоте обучусь! – Размякший после разрядки, Гор сифонит ей точно в ухо. – И попрошу, чтоб сослали на службу куда подальше, на другой берег… ну это… на другую сторону земли, на запад!

Она довольная и хихикает:

– А как же я с тобой отправлюсь-то? Почтарь только жену свою перевозить может, да деток. Или из семьи кого, если те в немощь впали.

– Глупая ты! – Паренёк сýпится. – Сначала женюсь на тебе, а потом мы улетим.

Очень эти разговоры Изольде нравились. Они так часами балáкать могли. Без всякого того, от чего Гор обычно пыхтел сверху, двигался не в такт, но очень старался.

Узнавать, когда именно её возлюбленный украдёт её из золотой клетки, девчонка не спешила. Она и возраст его не знала, лишь предполагала – лет на пятьсот Гор её постарше, потому что щетина росла и на груди и подмышками всё было черным-черно.

Но наступил август, и в хозяйской пристройке случилось невероятное.

– На исходе лета будь готова, рыжая. – Сегодня Гор особенно собран и рубаха-то на нём новая, с кантом. – Ждать тебя стану тут с первой звездой, возьми свои вещи и те подсвешники, что красть решили. Повенчают нас в Каледóне, я договорился. У мамки моей покойной брат был, а у того – жена. Так у жены этой тоже брат имеется, ейный братец – служитель в каледóнской септе.

Обратно, в особняк, Изольда мчала окрылённой без всяких крыльев.

– Но-но-но, лошадка! – Господин Торендо вдруг превратился в самую незначительную на свете фигуру – тусклую и хлорированную. Вот её-то она и не заметила. Врезалась, словно это угол, который только прибыл из Цитадели, и обошла по касательной. – Какая ты довольная. – А потом ей не понравился его голос. – Венок плела?

– Нет. – Венки она умела и любила плести. То немногое, чему её старшие сёстры обучили.

– А где же лазила моя Беатриче? – Тон, как курдючный жир пролили.

Несколько месяцев подряд ему было всё равно, что она делает в его доме не только в отсутствии, но и в присутствии серафима, а сейчас странно возбудился.

– Да просто так, гуляла по саду.

– Отправляйся-ка в кровать. – Изольда послушно дёрнулась. – Нет, ты не поняла, отправляйся в мою кровать.

В той, в чужой спальне ночь, которая должна была стать самой счастливой, обернулась кошмаром.

У Торендо по-прежнему не возникло желания взять её, но теперь он проявлял пугающую изобретательность. Целый сундук предметов понятных форм, которые он вставлял ей и разом, и по отдельности, и ещё нашёптывал всякое: «Этот никуда не годится», «А на эту модель следует наложить поступательные чары» – шло записями к нему в тетрадку.

Она запомнила кровь на паркете и переплёт его книжицы – густо-коричневый, кожаный, потёртый. И не забыла собственное имя к утру.

А большего Изольда от себя не требовала.

На регенерацию ушло не меньше недели, первые сутки после выпали из жизни полностью. Она спала, потом обмочилась в постель или не только обмочилась. Помнила ещё руки, определённо женские, те без стеснения её подмывали и спринцевали вербеной.

Когда окончательно пришла в себя, первым делом бросилась к лунному календарю и выдохнула – не прозевала сроки.

В назначенный вечер ничто не предвещало беды. Это сейчас Изольда знает – штиль на воде к большому шторму, а тогда была зелёной: «Глупая ты».

Торендо отсутствовал. И раньше, чем через пару суток, его не ждали. Немногочисленная прислуга ложилась рано. Значит никакая Фиона не помешает ей, вздумай она пошататься перед сном.

Надёжности ради тюк свой девчонка скинула из окна, чтобы случайно не попасться с краденным, и решила так: она упорхнёт из особняка, подберёт торбу и двинется к подсобке.

Всё шло, как по маслу.

Факелы в коридорах имения притушили ещё в сумерки, и с первой звездой Изольда покидала ненавистные стены, как мышка – никто не потревожил её, она не потревожила никого.

Едва бренчащий добычей мешок оказался в руках, она сделала свой первый вдох – глубокий и спелый, какими вдохи бывают только в августе. Лишь затем направилась к отдельно стоящему домишке, зачарованно ловя звуки, порождаемые уходящим летом.

Листва ещё зелёная, а в ночи – чёрная, но уже не шуршит молодостью, звенит скорой, красивой гибелью. Стрекочущих насекомых поубавилось, их заменили полчищем лягушек. Те, что хлипкие, просто квакают, но заматеревшие жабы издают птичьи звуки. Якоб говорил, таким образом земноводные привлекают пташек помельче. Птицы летят себе, горя не знают, думают, их в кустах ждут сородичи, а потом дохнут от языка-удавки, всосанные в хищную, смрадную пасть.

– Гор? - В подсобном строении темно, а добывать огонь магией Изольда так и не научилась. – Гор, ты здесь? Я пришла.

У её ног шлёпается нечто влажное, размером с кулак.

Наверняка одна из лягушек.

Их она не боится.

Приседая и рассматривая контуры, девушка тянет палец к непонятному предмету, проверяет на ощупь: оно – тёплое, оно – мокрое, оно – неживое.

– Ты когда-нибудь слышала про смерть скопцов от болевого шока, Беатриче?

От ужаса на загривке встают невидимые волоски, а руки-ноги сами дёргаются обратно, к выходу. Там две широкие створки, в каждую из которых разом протолкнётся сразу десяток Изольд.

«Тук-тук», - две широкие створки схлопываются у неё перед носом.

Тук-тук.

В её каморку на постоялом дворе тарабанили не первую минуту. Ещё немного и, того гляди, вынесут с косяком.

– Кх-кого ещё там нелёгкая принесла? – Показательно закашляв, проститутка распахивает дверь, чуть не сшибая посетителя. – Болею я, у трактирщика спро… ты???

В ответ льстиво улыбнулись от мысков ботинок до белоснежной макушки:

– Я. – Удивительно, что она его вспомнила. – Прошу, не закрывай дверь. Я был не очень вежлив с тобой прежде, но сейчас мне нужна твоя помощь. И я готов щедро за неё заплатить.