Тридцать первая притча: Вавилонская башня (1/2)
***
«Скрывался и бежал я от тебя, Малена, а вышло так, что лишь приблизил нашу встречу!».
Он помнит, как на конюшне рожала кобыла. Это был день, когда сказки кончились.
Разрушенные ожидания вперемешку с кровью и дерьмом. После того зрелища без пяти минут школьник Люцифер понял – взрослые врут. Иначе б не рисовали гравюры с чистенькими, прехорошенькими жеребятами, из-под чьих копыт вырывается огненное марево.
Приплод, наверное, не выжил, сейчас он знает это. Но тогда спрашивал, замучил отца вопросами, куда делось уродливое создание. То, что не похоже на лошадь – вылезшее из утробы, как паразит. Ответ «Оно отправилось далеко-далеко, за мысы Гневного моря» его не удовлетворял.
Люций решил провести расследование, разыскать свидетелей. Даже безъязыкого Абигора умудрился допросить, распознавая в мычании тревожный заговор. А после пришёл к выводу, жеребёнок отправился туда же, куда и Лилит.
Он так и сказал Сатане – с вызовом, с апломбом. Чтобы наблюдать странное: отец сначала улыбнулся, затем засмеялся, а после уже не мог притормозить с хохотом – невероятно грустное зрелище.
Самый печальный отец во всей столице.
Отсмеявшись, Сатана бросил «Вырастешь – поймёшь». Или «Меньше знаешь – крепче спишь». Сомнительное утверждение: иногда ты больше всего страдаешь от того, чего не знаешь.
Отличный кейс, чтобы решить, что твой собственный батя грохнул мать, и взрастить в себе адепта ненависти.
Семейное надгробие – идеальный подарок.
Люцифер представляет его каменным, как делают на Земле, с двумя жирными херувимами, которые держат мемориальную табличку. Ли́ца херувимов следует воссоздать похожими на Эрагона. Тонкая улыбка, вечно полуприкрытые веки, яблочки-щёчки – от подобного зрелища икота проберёт даже мёртвого.
А то, что он прикончит своего папашу, что убьёт Сатану, семнадцатилетний по человеческим меркам юноша не сомневается.
Могилу, конечно, выкопать не дадут, любой Бессмертный придёт в ужас от такого обряда похорон, но демон готов торговаться: он предложит увáжить тело отца в ладье скромным сыновьим даром – надгробными скрижалями.
«И шляпка, Люций… - внутри всё клокочет от ярости, царапает когтистой лапой, заставляет кровь бурлить, - захвати на эти похороны одну из шляп и напизди́, что родитель мечтал быть схоронен в подобном ублюдстве!».
Рука взлетает над сонмом головных уборов – исключительно женских, - но дёргается и замирает: в салоне тревожно звякнул колокольчик, обозначив приход посетительницы.
– Амалия, душечка, сколько лет, сколько зим, - чирикает владелица роскошного по столичным меркам магазина и носа. – Как супруг? Как дети? Ка-а-ак же ты расцвела! – Никаких пауз, сплошная показуха гостеприимности.
Он бы с радостью послушал этот трёп за стенкой, но скрежет собственных зубов перекрывает голоса, отдаётся в голове неправдоподобно громко. Поэтому Люцифер занимается истинно мужским делом: плюётся, матерится и снова пытается вдеть нитку в иголку.
Чёртова нитка.
Блядская иголка.
Ëбанный отец.
Во-первых, он не знал, что в Малой тронной зале будет проходить встреча. Во-вторых, был пьян. В-третьих, она сама стала сосать ему член и кудахтать, что будущему королю пойдёт корона.
Сатана так и застал сына в служебном помещении – спущенные портки, водружённая на макушку регалия, затуманенный взгляд. Люций даже не говорил ничего, просто стоял, раскинув руки, как Христос на Голгофе: вместо стигматов по пузырю Глифта – раритетного, из тех, что ещё при Лилит в бочки закатывали.
– Ой! – Он помнит, как Рондент высунул голову из-за плеча своего патрона и тут же вжал ту обратно, словно у секретаря не шея, а пружинка-игрушка. Смешная, вбитая по самые плечи башка.
Впрочем, не пройдёт и секунды, как любопытство возьмёт верх. Но теперь советник будет оценивать диспозицию лишь кончиками приподнятых усов.
– Ах, весна, пора любви, - голос папаши донесётся из тумана и страшно не понравится. С таким же елейным тоном он лишал Абигора языка. – Вижу, каникулы не проходят даром, сын.
– Ваше Величество! – Руфь? Далила? Мириам? Дурное имя дамочки не сохранилось в памяти, но шутка про выпавший изо рта член потом не раз будет озвучена Королём. – Простите! – Она так и не встала с коленок. Просто развернулась и бухнулась ниц, в панике трепеща крыльями. – Я… меня… помилуйте, умоляю!
– Понимаю-понимаю, - отец качает головой с ледяным взором. Он её трахал? Наверняка. Иначе зачем при дворе эта засидевшаяся в девках сестра одного из адмиронов, когда фрейлин нет уже с тысячу лет и возвращать статс-дам никто не собирается? – Мой наследник невероятно харизматичен и унаследовал искусительный дар своей матери. Как тут устоять?
Люцифер думает, ему следует сказать девице «Беги, он свернёт тебе шею», но глотку сковало градусом, а в животе формируется предательский спазм. Что ж, отлично, он сблюёт перед своим папашей, это ему не впервой.
Демон тогда из последних сил рыпнулся к витражу, попутно запихивая ствол в брюки, и зафиксировал главное – отцу следует быть довольным и благодарным, сына вырвало на клумбы за окнами.
– Люсинда, душечка! – Мадам Нос чирикнула через стену. Интонация та же, которой она приветствовала покупательницу, но Люций различает в них саркастичные залпы и перекаты. – Принеси-ка убор для снятия мерок.
– У вас появилась помощница? – Стрекочут в ответ.
Видимо, мадам Нос кивает, а, может, бубнит что-то своим прокуренным, неженским свистом из-под огромного шнобеля, тенью накрывшего рот. Она вообще-то Ноáдия и из Первородных, но слабенькая. Выглядит совсем бабкой, кормится за счёт торговли. Зато знакомства правильные и дружит с папашей.
Все эти древние ископаемые в обиду друг друга не дают.
– Появилась-появилась, - «помощница» под два метра ростом с плечами шире проёма той подсобки, где мотает повинность, выплыла навстречу и забасила.
– Не в моих правилах вдаваться в подробности… - мадам Нос морщит своё единственное, выдающееся «достоинство» и чуть стреляет глазами на редкий амулет на шее Люцифера, который блокирует его чары, - …но на ближайшие две недели это – моя протеже. Отец очаровательного создания, оплативший стажировку шляпницы, настоятельно просил называть «сударыню» скромно, как полагается девице – без чинов и званий. Просто по имени. Да, Люсинда?
– Ага, - он послал самый кривой оскал в адрес богомерзкой старухи и залихватски поправил пряжку пояса. Это был пояс юбки. Крепдешин, слой шифона, подклад из флиса.
Возможно, протрезвев, ему не следовало игнорировать вывихнутую кисть и сломанную скулу. Не следовало продолжать орать, что он будет сношать тех, кого захочет. Не следовало возражать в формулировках «Мамон выходил из колесницы под окнами?! Так пусть радуется, что я его не обоссал!».
Но мысль – пыль и кажется мелочью.
Зато, в чём Люций уверен, так это в будущем поджоге отцовской библиотеки. «Мифы и легенды Древней Греции» по возвращении во дворец он намерен спалить дотла. Иначе от Геракла, сосланного на пару лет в услужение в женских тряпках, Сатана доберётся до Ясона с его аргонавтами или ещё какой Лернейской Гидры.
Нет, извините, Принц отказывается участвовать в мероприятии, которое не соответствует санитарным нормам и не предусматривает крема для рук.
И всё чаще думает, какая же это славная идея – однажды просто взять и грохнуть Сатану.
А сейчас не осталось никакой ненависти, никаких потолков, стен и пола. Он теряется в пространстве, когда задыхается своим «Виктория!».
У её имени странное свойство – его хочется лизать, кусать, пробовать. Стягивать маску непринуждённого лицедея, стягивать её запястья потуже. Слышать уплывающий шёпот в подушку, не соображать. Не контролировать себя, контролировать её.
Умирать.
Убивать.
Забирать.
А с виду такая хорошая девочка, ай-я-яй. Была, да сплыла. Вся вышла – белой пеной, липкой смазкой по простыням. На утро ему потребуется раскроить себе ладонь, перепачкать чёртов сатин кровью, потом вывесить знамя на балкон, как реющий стяг – смотрите, мы чтим традиции.
«Хуиции!», - абсурдная комедия, где даже крысам в городе наперёд известно, всё давно пропахло ложью, сексом, отменной ёблей, вокруг которой Уокер однажды выстроила их мироздание.
– Как ты думаешь, у нас что-нибудь получится? – Это осень. Ветхозаветная и несмелая. Он толком не знает, о чём она спрашивает. Получится отправить её на Землю? Да хуй бы там.
Сранный договор, хуевá Кровная Клятва… да как он вообще посмел обещать этой плебейке ссылку в Нью-Джерси? И почему его заранее не предупредили, что от её разведённых ног пахнет трахнутым раем? Хотя бы титры мелким шрифтом, сурдопереводчик с идиотскими жестами, просто её бывший с воплем «Чувак, не вздумай! Ты её отжаришь, затем – ещё и ещё, а потом не сможешь остановиться!».
Не обещай того, чего не сделаешь.
Не захочешь.
В его новой школьной спальне на свежих простынях она гнётся под теми углами, после которых он даже думать не желает, что у этого секса будет чёрный экран, мерцающая надпись «The end» и список тех, кто таскал кофе на съёмочную площадку.
Но в данную минуту рассуждения – кощунство: у них уже отлично получается – у него, у неё, у пушистого хвоста, взлетающего вверх от ритмичных толчков.
Долбить Непризнанную всегда требовалось на бешеных скоростях, но сейчас у королевича чувство, что он побил все рекорды.
– Я же кончу-у-у-у... - болезненный полустон. Словно это дрянная проблема. Дрянная девчонка. Кончай, блять. Кончи сто миллионов раз, Уокер, прежде чем я выну свой член отсюда и всуну его повыше.
Он полагает, будет здорово в принципе не вытаскивать из неё член.
Очень много лет.
Никогда лет.
– Тс-с-с, орёшь, как конченная, а не кончившая, - была б сигарета, Люцифер бы понтовался, придерживал бы ту в уголке губ, насаживая и растягивая. У него железобетонные аргументы: один он вгоняет в свою девочку, другой – сияет отражением в зеркале напротив.
Чертовски красиво, даже если не присматриваться.
Если присмотреться, можно уделать спермой всё вокруг.
Выдающееся зрелище, у него первая брачная ночь, такое обязаны транслировать во всех зеркалах Нижнего мира, а копию видео ещё и на Землю отправить.
От двойного проникновения, от тесноты, от ощущения пробки в её бесстыжем, розовом анале, ведёт. Карусель, аттракционы, чистый, ни с чем не смешанный восторг. Будут сладкая вата, газировка, клоуны. А вместо полдника дадут героин.
Что-то ужасно детское, когда точно знаешь, Непризнанная уже выросла, но пока ещё тебе доверяет, пёс, иначе б не подставляла свою попку так охотно и от фрикций не содрогалась, по-потаскушьи вскидывая лицо.
Он сжимает её подбородок, ещё больше прогибает жену в пояснице, говорит самую отборную, самую сладко истязающую грязь. Такую, которую специально к сегодня доставили – с бáнтом в подарочной упаковке.
Всё для тебя, Уокер.
Каждую помойку обшарил, чтоб найти.
– Давай мы… - когда он замедляется, когда дёргает это пушистое безобразие у основания, когда ласкает пальцами её промежность, Вики даёт заднюю. Хотя на старте мероприятия под кодовым названием «Брачная ночь» была уверена, что «дать заднюю» и есть финальная цель. – Давай мы ещё подождём, да?..
– Давай мы выебем тебя в твою роскошную задницу, Уокер!.. – Он мурлычет, рычит и прижимает телом так, что сомнениям становится тесно. Между ними даже воздуху не хватает места, куда уж там – сомнениям лезть. – Подарки обратно не забирают. – Да он и не отдаст.
– Не сделай того, о чём мы оба пожалеем.
Ужасно серьёзная.
И сразу ясно, не про секс речь.
– Никаких парных татуировок, могу поклясться… - демон бы поговорил, пошутил, попиздéл до рассвета, но ему уши, глаза и нос Непризнанной заложило.
Быстро, хрипло, мокро.
Он всегда мечтал о короне, это удобно. Не получить, а фантазировать «что будет, если».
Что будет, если отца не станет.
Что будет, если отца не станет, потому что он сам его прикончит.
Что будет, если отец просто испарится, чтоб никакого греха на душу, но трон свободен, корона его, да и папаша метафорически тоже где-то в наличии – может, засеивает Адские Пустоши или рассудком помутился, отправляясь доживать остаток дней среди людей. Из него же отличный политик выйдет, как раз в духе американских попули́стов. Или какой-нибудь знаменитый актёр.
Чертовски комфортная мечта, позволяющая стоять в белом пальто, но уже при царстве. Если б дабы да кабы, то во рту б росли грибы.
А сейчас полагает, ни черта те его страстишки не стоили: не цели, а мелкие хотелки. И права Уокер была от и до, когда говорила, что Люцию просто хорошо в коконе «Я – сын Сатаны, я – хороший, батя – плохой, все беды от этого».
Корону забирают, по праву завоёвывают, всегда приставка «за», никаких «отдайте пожалуйста».
Ему смешно, что это вяжется с её задницей. Но ту он тоже забирает, завоёвывает.
Виктория Уокер – его супруга и сверкает ярче мифрила.
Виктория Уокер – лучше короны.
И он надевает её на себя, потому что имеет на это все права.
***
«Учти, Тристан, воспоминанья – последняя юдоль печали. Когда уже мы ничего не можем, мы думаем, как раньше мы могли!».
На балкон он вышел с одной целью – покурить мерзкие, вонючие сигареты, ловко стянутые у сына. На пачке изображён верблюд, только земной. Здешние верблюды в провинции Барах не такие милашки. Они с Лилит однажды скрывались среди дюн два с половиной месяца, пока готовили военную диверсию, вот и столкнулись с зубастыми тварями, чьё верблюжье очарование сильно преувеличено.
Впрочем, все минусы компенсировал вкус жареной верблюжатины.
– Я пьяная. – Голос новоявленной «родственницы» визгливо долетает из темноты двора, выдёргивает из омута памяти. У Уокер – у всех Уокер, которых Сатана знает, а их, хвала древним, всего две, - есть это свойство: иногда они говорят так, словно ушатом ледяной воды окатывают, и не захочешь – услышишь. – Я пьяная и почти голая! И меня куда-то тащит демон. Ситуация так себе!
– Добавь в условия, что ты теперь жена этого демона, и будет неплохой сюжет для дебильного сериала.
– Точняк! – Она глупо захохотала. Не просто понюхавшая кварту Глифта, а налакавшаяся в лоскуты. – Как мы его назовём?
– Кого? – Сын не уступает. Лицá не рассмотреть, но Милорд уверен, там печать прокажённого первобытным проклятьем – ощущением власти на своей территории, над своей женщиной.
Мешать Люциферу набивать подобные шишки отец не станет. Испытание граблями собственничества проходят исключительно опытным путём. А то, что циркачка не раз даст прикурить его отпрыску, не вызывает сомнений. Славные девчонки все как на подбор – приручают драконов, лечат монструозные раны, дрессируют мужей до гарцующего пони, чтобы через три года или через три тысячи лет подать к ужину изумительно сервированную селезёнку.
Это будет ваша селезёнка.
– Сериал!
– Мать твою, Непризнанная, я уже потерял нить этого диалога…
– Нить диалога-аха… Если у диалога есть нить, то должна быть и иголка! Почему никто никогда этого не говорил? – Виктория посерьёзнела. Так бывает, когда внезапное алко-озарение кажется гениальным.
– Пойдём, белошвейка чёртова. Так и быть, покажу тебе конец той иглы.
Теперь во мраке рисуются фигуры – красноречивее любого доклада.
Молодожёнам наскучило сидеть в спальне и нет никаких шансов уснуть, они оба почти ничего не ели и не пили на празднике, и теперь пыл молодости берёт своё.
Наследник разгуливает в одних брюках, а невестка – вот ведь внезапное словечко в лексиконе! – в чудесной беленькой сорочке, сама невинность, суетливо мила в пьяном разгильдяйстве.
– Люций, а это правда, что кустóвые фигуры оживают по ночам? – Пальцем девица тычет сначала в сторону садового лабиринта, потом сыну в грудь и что-то мяукает под нос. – Почему среди них нет гигантского члена? Он мог бы настучать мне по лбу.
– А тебе было мало или тебе понравилось?
Слушать эти разговоры не хватает никакого терпения. Чужой сапог счастья, втоптавший парочку в любовь, тесен Сатане в подъёме. Он демонстративно хлопает створками в своей «центральной ложе» и покидает спектакль.
Сцена – она для главных героев, а убелённых сединами мужей ждут буфет и антракт.
– Так что там по этим фигурам? – Проходит не меньше пары минут прежде, чем её разморенный, зацелованный рот снова открывается.
– Отличная фигура, - у мужа подбитый, хриплый тембр. – Мне. Всё. Нравится.
Весь двор усыпан факелами и слугами, которые курируют по зáмковой площади, как корабли – по гавани. Одни похожи на дебаркадеры, другие – на слившиеся в единую полосу света бáржи, третьи – стремительные бригантины, готовые метаться от курилен к псарням и обратно и призывно вопить «Его там нет!».
Из своей засады Люцифер хорошо слышит эти причитания, но лишь удобнее устраивается на вереске в самом сердце садового лабиринта.
Здесь, на холме, ни души, и трава достаёт ему до самой макушки, даже если встать во весь рост. А роста он уже ого-го – целых сто три сантиметра!
– Подвинься. – Рядом приземляется Лилит, заставляя ойкнуть от неожиданности и тут же заткнуть рот ладонями. – А то они меня увидят.
– Ма-а-ам… - она ему всыпет, как пить дать. Это его все ищут. Это он пропал из собственной комнаты, которую отец именует «сынарником» и от чего-то заливисто смеётся. Это ради него горят костры во дворе и рыщут охотничьи церберы.
– Что?
– Ты будешь ругаться?
– За то, что сбежал и прячешься?
– Ну да.
– Смотря зачем ты прячешься. – Женщине напротив не подходит слово «мать», хотя все велят называть её так. Люций понимает смысл – его родила Лилит, но пока не понимает, что такое «родить». Думает, это что-то вроде пáсочек из песка. Жена его отца слепила его на побережье и забрала с собой, потому что вышло очень красиво – и это ему тоже говорят.
– Я не прячусь. – Он нахохлился, становясь похожим на Сатану. Мини-версия. Пока волчонок, чья тявкалка лает, но не кусается. – Я жду!
– У моря погоды? – Она притянула к себе сына, садясь по-турецки и упёрлась подбородком в черноволосую макушку.
«Самое вкусно пахнущее место у младенчика!», - в разнобой говорили повитухи, измученные чужими, длительными потугами: «Когда мы положим его вам на живот, Ваше Величество, ваш мир перевернётся».
И ведь не соврали.
Спустя сорок часов пыток, иронично названных женским благословением, орущий, красноглазый, слишком крупный для её телосложения комок действительно перевернул всё. Мир, лохань, в которой его омыли, и самосознание папаши, ворвавшегося в покои, едва раздался детский плач.
Никогда прежде Лилит не видела Сатану настолько счастливым. Это ему следовало родить Люцифера. Это из него с такой сияющей улыбкой на пол-лица вышла бы отличная «мать».
– Я жду, когда кустóвые чудища оживут!
– Это кто тебе… - она осекается, смотрит по сторонам – везде, куда ни глянь, торчат кусты причудливых форм. Бáнши и вивéрны, драконы и грифóны, гидры и кракены… и стоит прикрыть ресницы, как всё вокруг задышит, зашевелится. – А можно я тоже подожду? – Женщине не хочется в зáмок, дворец ей слишком мал, слишком тесен – не по голове царская шапка шита.
Сын снисходительно окидывает мать взором – ишь, нахватался! – и выдаёт резюме тем тоном, от которого в будущем станут падать в обморок все окрестные девки:
– Ты не можешь остаться со мной, ты же королева-мать. Тебе надлежит крикнуть слуг и сдать им моё место наблюдения.
– Нет, я – не она, - уверенно говорит женщина.
– А кто ты?
– Самая вреднючая фея, которую ты мог видеть в зарослях ежевики.
– В зарослях ежевики не водится фей!
– Ты просто не включал воображения. Включишь его, тот час узнаешь, что в заросли ежевики в гости захаживал даже сам господин лосось.
– О-о, лосось… - он, наверное, ещё не понимает, что это за рыба, рисует себе какого-нибудь усатого бармаглота с рядами саблезубых клыков, но ему нравится. – Расскажи мне сказку про господина лосося!
– Но эта сказка – самая ужасная на свете сказка, - шикает Её Величество с таинственной, наигранной жутью. – Она – не для детских ушей, Люций. – Ребёнок почти не замечает, как мягко Лилит приземляет его на траву и ложится рядом. Теперь перед глазами только огромное, бескрайнее полотно смоляного неба, закиданного плевками-звёздами. А вереск щекочет крылья, да заслоняет всё ненужное.
Нет ни дворцов, ни башен, ни фабрик, разросшихся в Чертоге язвами.
Нет даже пузатой шлюхи Луны, что могла быть фонарём их коллективному надзорщику.
И очень большой, очень разный мир сужается до размеров холма, на котором лежат сын и мать. Становится круглым и обтекаемым, сказочным и невероятным, ежевичным и лососевым.
Принадлежащим только им.
– Так и сразил лосося? Самым большим мечом?! – Под финал, в уюте вереска и женских крыльев, Люцифер и не думал засыпать. Лихо ткнул пальцем в небо и воскликнул, - а меч был размером с этот Млечный Путь?!
– Да, но ты не знаешь, кто ещё скрывался в ту Вальпýргиеву ночь в кустах ежевики. Тёмный человек с плоским лицом и ростом не больше полуметра. И нет у него ни глаз, ни плавников, ни чешуи, ни ноздрей, ни острых, как у тебя, ушей, - демонстрации ради она дёргает сына за ухо. В ответ льнут ближе, окатывают приятным запахом волос – хоть тут не соврали карги́-повитухи, - но есть зубы! Много-премного зубов.
– А в твоих ежевичных кустах такой может водиться? – В кромешной темноте, скрываясь за травой, как за щитом, сын выискивает нужные клумбы, чтобы быстро отвернуться.
– Такой? Такой может!
Лилит прикладывает палец к губам и молчаливо указывает на ежевику – мол, будь внимателен. Там никого нет, но только по началу. И чем больше они всматриваются в лохматые ветки с листьями, тем больше различим чужеродный, выбеленный мертвечиной овал чужого лица.
Мальчик ёжится:
– Холодно. – И врёт. Не холодно ему, а страшно, но он – самый важный папкин пирожок, чтобы признать, что пора во дворец и в койку. Впрочем, не ей его в этом упрекать, женщина совершенно не хочет в душащие статусом стены и тянет время, как умеет.
– Но зуби́щи у того человека сплошь вкривь и вкось, как ёлки в прóсеке. И такие же колючие – с зазубринами. Не рассмотришь толком и нарядишь сушёными головёшками точно к Рождеству.
– Что, зубы нарядишь? – Сын заходится смехом.
– Ну да, представляешь как Святой Николаус крякнет от неожиданности… - теперь хохочут оба – громко, заливисто, схоже. И, не сговариваясь, всматриваются в ежевичный мирок.
– Он куда-то делся! Ушёл! Мам, почему он ушёл?
– Обиделся на нас, что мы его вы́смеяли.
– А мы тоже пойдём?
– Тоже.
– Но завтра ты полезешь со мной в засаду в орлиное гнездо?
– Я – нет. Но добрая фея… - сонно путается Лилит, подхватывая сына на руки.
– Ты – не добрая фея, ты – самая вреднючая фея. – Поправляет её Люций. И на его лице нет никаких признаков разочарованности этим фактом.
Среди вереска, на влажной сырой земле, Вики только диву давалась, с каким упоением он умеет рассказывать: «Опять накопил пару тысяч слов на харчах своего презрительного молчания и теперь расходует квоту», - девушка сама пошутила, сама хихикнула. Но ловила каждую фразу: про Чертог, про родителей, про детство, про человека без лица и кусты ежевики. Сейчас, в это мгновение, Люцифер был не просто красивым, не просто интересным, не просто чертовски сильным и талантливым, он был вдохновлённым. Возможно, являлся самой сутью вдохновения. Потому что Уокер вдруг померещилось, что с такими лицами люди летят в космос, исследуют недра океана или спасают других от комы, от рака, от проказы.
«Наверняка, в какой-то другой реальности, прямо сейчас он тебя и спасает, точно говорю. Волшебным поцелуем спасает! – Поддакнул внутренний голос. – И волшебным членом!».
– И на следующую ночь вы полетели в орлиное гнездо?
– Нет, Непризнанная, не полетели, Лилит отделалась сказкой.
– Может быть, в какой-то другой день?
– Мы никогда не добирались с ней до орлиного гнезда.
Виктория помрачнела и выдала нечто «правильное», по методичке:
– Это очень грустно, но не вини себя.
– Ты – идиотка? – В ответ весело, беззлобно расхохотались. – Я не виню себя и не виню Лилит. Мне абсолютно ровно от того факта, кем она была и почему ушла. Я много думал и пришёл к выводу, что в родственников тоже нужно успеть влюбиться, прикипеть к ним или возненавидеть, не знаю. – И то, и другое – две стороны одной медали – квинтэссенция чувства. – Считай, мы с Лилит просто не успели успеть.
– Ещё раз назовёшь меня идиоткой!.. – С травы она вскакивает – вся перепачканная в росе, в разводах земли, с зелёнкой, прилипшей к перьям – ни дать, ни взять, утопленница, пришедшая высосать из него соки. С частью про «высосать» Люций не готов спорить. – И не успеешь успеть со мной!
А после Вики решает, что можно забыть про гордость, забить на гордость, и просто бежит с пригорка вниз с воплем «Давай кто быстрее до орлиного гнезда и, чур, без крыльев!».
И кто он такой, чтобы игнорировать её призывы?
Когда тут такие планы: успеть с ней всё.
***
«Себе ты сам возвёл застенки, Родрик, в них и сгниёшь до трупного червя!».
Кровь повсюду. Целое море крови.
Это издали вода казалось буйной, тёмной, но всё ещё голубоватой в тусклом лунном свете, но сейчас, барахтаясь в заливе, Дино понимает, он купается в крови. Истошный хор раненных тому подтверждение, трупы вокруг – немые свидетели. Симфония ужаса.
Крóви так много, что она не даёт дышать. Забивает глаза и ноздри, лезет в уши. Переливается в рот и заставляет усиленнее грести к берегу. Только никакого берега нет, есть то, что издали выглядело грядой камней – пикником у обочины, - а вблизи превратилось в отвратительно бугристую голову спрута.
Кракен собственной персоной – порождение хтонической глубины и чар, скопившихся у самого ядра их планеты.
Дино упорствует. Барахтается в противно-тёплой жиже, просаливает крылья: намокшие, тяжёлые, всегда выручавшие, теперь они тянут вниз, превращают мужчину в камень, лишают вариантов. Мысль вырвать их, ранее казавшаяся дикой, отныне рисуется спасением. Но сын Фенцио отвергает идею – не хватит ему пространства для манёвра, не извернётся он в воде под таким углом.
Муха, увязшая в янтаре.
Только янтарь сияет багрянцем.
На последнем издыхании ангел дёргается вперёд. Так, иногда, дёргаются спортсмены на финише заплыва: он видел эти соревнования на Земле и даже любил. Нравились и степенность, с которой пловцы расходуют силы, и методичность техники. Когда же это было? Какой-то Чемпионат? Или, может, то, что люди назвали Олимпиадой?
Дино уверен, подсмотренная человеческая картинка должна быть свежей, недавней, может пару или тройку лет назад, но в голове сотни незнакомых штрихов, словно подбросили чужую память, и он путается в датах, во времени, в деталях.
Справа маячат огоньки. Призрачные судёнышки с такой же призрачной надеждой. То, что осталось от эскадры галеонов, спалённой огнём и сожранной осьминогом.
Рулевые на лодках ужасно рискуют, пытаясь вытащить тех, кто посмел выжить. Недобитый пиромантовыми шарами Кракен притих и занят перевариванием. Но он регенерирует, как и всё в Империи.
И сколько у Бессмертных осталось времени, не подскажет никакой Шепфа.
Сын Фенцио отталкивается от воды ногами, будоража липкое месиво. Он – крещённый всеми смертями сгусток красного, который хочет выбраться, вот и плывёт к ближайшей плоскодонке с проблесковым маячком на носу.
– Я тут! Эй! Я здесь! – С лодки свешивается фигура, цепляет кого-то другого, не его, тащит из воды, бьёт по щекам, приводя в чувства. Кричит типовые фразы «Очухался? Отлично! Быстрее! Драконья срань, давайте быстрее!». – Эй там, на лодке, помогите мне!
Странно, они совсем близко: между судном и булькающим в крови сыном Фенцио не больше двадцати метров, не могут они его не слышать. Разномастный вой давно стих, и собственный громкий голос Дино прекрасно различает.
– Больше никого? – Гудят с плоскодонки.
– Мертвецкая тишина, Унгýр… - матрос на корме переворачивает телá веслом. Все они неподвижные и маринуются к следующей трапезе осьминога.
– Тогда уходим, пока тварь не очухалась, налегай!
– Стойте! – Ангел ускоряется, двигается навстречу, каким-то чудом успевает и кидается к борту. – Я же ту… - руки проходят вдоль лодочного ти́ка, обтирают его, как расторопная прислуга, смахнувшая пыль. Именно руки, потому что своих кистей Дино не видит – вместо них свисают рваные шматки кожи. Требуха, раскроенная кружевом.
«Как бекон», - тонкие слайсы жареной свинины в школьной столовой – он всегда их игнорировал.
– Блять! – Крылатый на корме вламывает веслом по рёбрам. – Страх какой, только глянь… Обрубок, а не человек. Ещё и из ангелов!
В разбавленной зарёй, как молоком, темноте старшекурсник всё ещё тонет куском мяса и силится распахнуть глаза. Но сон – такой явный и чёткий – не желает отпускать.
Душегубка, никакого воздуха.
Дино спасет изголовье. Служит крýгом на воде, о который он бьётся макушкой и окончательно приходит в себя.
– Мать твою! – Звучит ещё парочка совсем не богоугодных ругательств прежде, чем кошмарный сюжет полностью вылетает из головы. Не страшно, не важно – он ничего не помнит.
Он ничего не помнит?..
За окнами просыпается Мéстре, в рассветном воздухе первый собачий холод – предшественник конца лета. И если присмотреться получше, то в отдалении, в парках, осень начинает украшать деревья своими хрупкими кусочками ослабевшего золота.
Ему нравится эта совершенно чёткая картинка заутрени – в Школе таких нет, в других городах – тоже. Дино мало где был, но там, где доводилось, на заре всегда туман, а в Цитадели ясность на много миль вокруг, как при полёте на большом эшелоне.
Он такое любит.
Однажды подслушал, эдак с года четыре назад, разговор в раздевалке, сразу после Крылоборства, и до сих пор помнит своё странное торжество в мельчайших деталях.
«Достижение» сомнительное, но выбирать не из чего.
– Молох, какого хýя лысого? – Голос сына Сатаны доносится сквозь металлический шкаф. Ангел распахнул створку, зарываясь в поисках чистых носков, и попал в западню: демоны уверены, что они одни и можно говорить без утайки. И куда теперь деваться? – Эта патлатая каланча был справа от тебя в паре локтей! Ты ослеп?
– Не кипишуй, Люций, я вспотел, глаза протир…
– Очко себе протри и научись, блять, работать двумя руками, а не только той, которой дрочишь! – Дьявольский сынок горит азартом – каждый раз, после каждой тренировки… что уж про игры говорить. Дино впервые заметил это в младшей Школе: первый год, ноябрь, турнир, вялотекущее противостояние с Люцифером. В тот день всё было преувеличенно привычно. Прозвища – обиднее, тычки – больнее, удары – серьёзнее. Когда сын Сатаны сломал ему крыло – якобы случайно, но ни черта нет, - Дино спросил «Ты меня ненавидишь?» и услышал спокойный, удивлённый ответ «Я тебя знать не знаю, но я должен выиграть». – Блок ставить рабочей рукой, ебло утирать рукавом другой. Это всем понятно, «девочки»?! – Раздевалка громыхнула от недовольного рыка и тут же поддакнула.
Капитану команды Светлых захотелось скрыться в собственном шкафчике. Слишком долго он отмачивал своё помятое тело в душевой и опоздал на выход вслед за остальными, а теперь таится тут, как крыса, становясь невольным свидетелем разбора полётов.
Впрочем, удача явно благоволила Дино. Не прошло и пяти минут, как голоса стихли – чужаки покинули территорию, проигнорировав его угол.
Натянув носки и наглухо замуровав себя в белую рубашку, он уже было дёрнулся на выход, как вдруг услышал шаги за следующим рядом шкафов.
– Сука… сука… сука… - определённо Люций. В гордом одиночестве. Раздался железный треск – такой, словно кто-то пнул скамейку ботинком конского размера. – Что за напасть?! – Ещё пара непечатных, за ними последовала тишина. Настолько осязаемая, что даже самый главный святоша захочет выяснить, в чём там дело. А самым главным святошей сын Фенцио не был, даже в десятку не входил, вот и нырнул рыбкой к пустующему гнезду шкафчика прямо напротив, нашёл там стык и присмотрелся.
Адский наследник замер, взгромоздив подошву на скамью и тем самым удерживал ту от падения. Плечи и крылья напряжены, сам – усиленно трёт глаза.
– Что ж, разлюбезный отец, если это очередное проклятье, призванное сделать меня дальнозорким, то ты выбрал самый, бляха-муха, подходящий момент – перед Чемпионатом.
Сказано очень тихо, но Дино разобрал – у него отличные слух и зрение, и до сегодняшнего дня он считал, что Люциферовы масти на руках будут по-козырны́е. Только выходило, что вблизи, с расстояния их боя в полёте, соперник видит размы́то.
И всё равно умудряется обыгрывать.
Это многим позже он стал замечать, как далеко сын Сатаны отодвигает книжку в школьной библиотеке, как откидывается за партой, как вальяжно забрасывает ногу на ногу и сползает по стулу, лишь бы писать в пергаменте с метрового расстояния. Со стороны движения полны снисходительного превосходства, но ангела забавляла мысль – он знает истинную причину показны́х выходок.
В какой-то момент Дино даже смог вычислить, с какого расстояния его, никогда не проигрывающему визави комфортно рассматривать нечто интересное. Сначала он запомнил это по парочке магических артефактов на уроках отца, а отточил умение на Вики Уокер.
Явление в первом акте.
Геральд явно из тех педагогов, кто уверовал в пользу свежего воздуха, вот и гонит студентов во двор при любой погоде. Правда сейчас на метео-условия грех жаловаться – тёплый октябрь прикидывается июнем, многие щеголяют в майках.
– Старший курс, помогайте. – Они в отдалении, но преподаватель усилил голос чарами и призывно машет рукой. – Первокурсники сегодня тренируются изучать энергии друг друга, разбейтесь с ними на пары, а потом меняйтесь.
– Уля-ля, у нас намечается гэнг-бэнг! – Радостно присвистнул кто-то из демонов.
– Моника? – Астр даже не пытается скрыть своих симпатий к темнокрылой, смуглой девчонке.
И сыну Фенцио хочется последовать дурному примеру, особенно после токийского дрифта и того глухого проулка, где он пытался расписать глотку Вики Уокер узорами, но он вовремя кидает взгляд на учебный корпус и замечает седую отцовскую макушку – что ж, следует соблюсти аккуратность.
– Привет, Лора. – «Не та непризнанная» перед ним бледна и выглядит школьницей с хроническим недосыпом. При виде Дино Палмер неловко кривит улыбку и одёргивает манжеты кофты. – Давай я покажу, как это делаю я, опишу тебе твою энергию, а ты попробуешь повторить.
Ну о-о-очень хороший тип.
Виктория осталась слева, на периферии зрения, правда блондин всё равно фиксирует народную тропу, проложенную к ней – в основном, парни. Ему очевидно, что она – красивая, но очевидно это не только ему.
От ревнивых помыслов сводит скулы, а во рту мигом обнаруживается привкус кислоты.
– А ты? Ты так и будешь там стоять? – Уокер кидает это сыну Сатаны, отвлекается на шутку Ади, хохочет, потом словно вспоминает, с кем вела диалог, крутит головой, находит собеседника и повторяет вопрос – удивительно бесстрашное неуважение. Ангел не может вспомнить, чтобы кто-то общался с Люцием в подобной форме.
– Тебе надо, ты и подходи, Непризнанная.
– И подойду!
И ведь подходит, не испытывая никакого пиетета – со стороны страшно по-дружески, словно у них с демоном парочка тайн, те схоронены на озере.
– Спорим, у тебя, безрукой, ничего не выйдет? – Со своей позиции Дино видно, как близко брюнет склоняется к её лицу. Наверняка Вики Уокер сейчас – пятно абстракции перед его носом: серое и чёрное – глаза, розовое и влажное – губы.
Чёрт побери, даже при таком раскладе это слишком аппетитное пятно абстракции.
– Но, с твоего позволения, я всё равно попытаюсь, - ей абсолютно всё равно, какой он выбрал тон. Девчонка либо не замечает змеиного пренебрежения, либо так часто имеет дело с Люцифером, что почти привыкла… Так, стоп, а почему она вообще имеет с ним дело?
Дино отходит в сторону от толпы первокурсников и утопает в живой изгороди, как тень: «Куколдисткая доля, да?», - чужой голос в голове похож на демонический.
Не смотреть.
Не смотреть.
Не смотреть, увы, не получается.
– Это правильно, что ты усвоила, что у меня нужно спрашивать позволе…
– Ох, Люций…
– Что?
– Мешаешь сконцентрироваться, замолкни!
В ответ настолько опешили, что на лице подглядывающего расцветает ликование «Ату его, ату!».
Но когда ангел ловит взгляд сына Сатаны, направленный на Уокер, когда видит, как он «не видит» её, всё приобретает иной окрас – это напыщенное, парнокопытное отродье «ослепло» от восторга, пока Виктория занята самым обычным на свете действом – берёт его ладонь и сводит пальцы.
Дино уверен, самая простая близость, «самое обычное на свете действо» происходит у Люцифера впервые.
Не хватает близости.
Рассматривая шпили Цитадели и их отражение в заливе в оконной пройме, ангел это чувствует. У него нет ни одного по-настоящему близкого человека – друга, родственника, пассии.
У всех есть кто-то, только не у него.
Он влюблён в Мими, но они удивительно разные.
Он любит своего отца, как полагается сыну, но он не может ему доверять.
Он никогда никого не подпускал в Школе близко: всем знакомый и никому не друг.
Казалось, это был осознанный выбор.
«Не привязывайся к другим людям, тогда никто не сможет ранить тебя по-настоящему», - те немногочисленные истины, которые Фенцио выдавал ему пару раз в год, словно оба они на службе, и старый вояка учит молодого уму-разуму.
Сейчас он понимает, папаша с первого класса Дино варился в собственном котле отчаяния, и говорил то, что имело отношение к нему, но не к сыну.
Не верь.
Не бойся.
Не проси.
Не спи с Ребеккой Уокер. Ни с кем из Уокер.
Отец мог не слишком стараться, ни о ком из Уокер Дино даже не вспоминает. Хотя, возвращаясь минувшим вечером со встречи с Гезáрией, он то и дело ловил пересуды у дверей столичных кабаков.
«Свадьба?! Уму непостижимо!».
«Эта белобрысая серафим никогда не вызывала уважения!».
«Я слышал, её дочь даже не смогла пройти Инициацию…».
Вот лишь малая и самая приличная часть местных сплетен.
Из неприличного были пьяные матерные частушки, живописущие женщин рода Уокер теми, по ком бордели плачут, да самые тихие, самые опасные разговорчики вполголоса – и про мессию в Эгзуле, и про устаревшую доктрину Шепфы, которого никто не видел тысячи лет, и про Закон Неприкосновения.
Пару раз он слышал имя своего отца в этом тревожно гудящем ульей – того наверняка вспомнили из-за Ребекки, - но пропустил мимо ушей. Слишком долго Дино пытался заслужить у Фенцио одобрения, слишком часто копался в отце, как в механизме, стараясь найти причину неисправности.
Хотя та всегда лежала на виду.
Его старик родился с изъяном, он с самого начала думает обо всех гадко. Так чего удивляться, что, рано или поздно, другие Бессмертные это почувствуют и станут говорить гадости в ответ.
В своей комнате-клетке в апартаментах Мéстре ангел слышит медвежий, гундосый храп папаши через стену и удивляется, почему те ещё не сложились грудой камней под натиском. А потом уже не удивляется, перестаёт думать про Фенцио и не различает посторонних шумов.
Мужчина шуршит свитком: хоть дядя и не ждёт от него письма так быстро, Дино намерен удивить родственника.
***
«Ты была моей королевой, а умрёшь одинокой распутницей дряхлой, Алекса!».
У Мими ветер в ушах.
В голове.
По направлению к западному тракту она скачет верхом. Ночное свадебное небо после всех фейерверков и костерищ в черте города заволокло таким смрадом, что лететь девушка не рискнула. Но это она себе говорит «Всё дело в дымогане», а на самом деле понимает – патрули усилены, подлёты охраняются, нарваться на наездника верхом на драконе будет глупо.