Тридцать первая притча: Вавилонская башня (2/2)

Сначала ему объясни, что ты – дочь самого Мамона, а потом доложи, куда так спешишь в предрассветный час.

Хотя она бы рассказала, может, даже, приукрасила.

– У меня тайное свидание с предателем Отечества, представляете?! – Демоница гнёт бровь, не тушуется. – То есть как, какого Отечества? Нашего с вами Отечества, офицер, - крутит пуговку ридикюля. Тот идеально подходит к платью. А платье она не меняла с праздника. – Что значит, я пьяна и меня следует доставить в особняк моего отца?! Вы вообще видели, каких мы держим церберов? Один такой в прошлом году вороватого беса сожрал, не подавился. Копыто только и осталось. Хорошее такое, крепкое! – Она раскидывает руки, как заправский рыбак, который изобразил небывалый улов. – Мы используем его в качестве вешалки в прихожей для слуг!

Слишком много раз она читала, что всякого всадника мучают жажда и усталость. Но ничего из вышеперечисленного не терзает Мими. Мéста не нашлось и мукам совести. Она специально скребла на душе, призывая образ Дино, и тот послушно являлся.

Как и всегда.

– Ты опять с нимбом, Дионисий?

– Давненько ты меня так не называла, дьяволица… Не знаю, что с ним делать, - по золотистому ободку, левитирующему над макушкой, ангел смешно стучит костяшками.

– Выбрось в море.

– А так можно?

– Да какая, в жопу, разница?! – Пылит ненастоящая дочь Мамона с таким же ненастоящим сыном Фенцио. – Просто выкинь. Закинь куда подальше. Давай! Метни диском на другой конец Империи!

– Нельзя. Я за нимб в ведомости расписывался, когда полу…

– Ой, всё!

В голове Дино ужасно аллегоричный, она догадывается – не такой уж он зубодробительно правильный. Если подумать, ради их встреч и секса ангелок нарушает уйму правил. Но ведь и Мими нарушает те же самые законы.

– Тебе следует делать больше! Много больше! – Пришпорив своего гнедого, в темноте отливающего закопчённым серебром Брута, дочь Мамона перемахнула через поваленное дерево.

Здесь, на объездной дороге, петляющей через камыш и плантации гейзеров, не было ни души. Нелюдимый, промозглый путь, упирающийся в мáлые ворота.

Умом Мими понимала, если патрули усилены в небе, охрана удвоена и на выездах, но делала ставку на близкий рассвет и весь выпитый Глифт на постах в честь новобрачных.

Так оно и вышло.

– За адского Принца до дн-на! – Булькнул единственный, не до конца сморенный сном гáрда, осоловело скользнул взглядом и посчитал одинокую всадницу недостаточной причиной, чтобы устраивать допрос. – Проезжай! – Мало ли какие обстоятельства заставляют оголтелых девок ездить верхом в ночи. Может, сердце ей разбили, вот и спешит на непризнанные земли, чтобы тайно залечивать печали. Или, наоборот, она сама разбила сердце и теперь должна скрываться…

И, в целом, пьяный офицер был не так уж далёк от истины.

Когда стены города остались далеко позади, а Вдовий лес, через который пролегал западный тракт, стал настолько густым, что не видно никакого неба и непонятно, то ли ночь ещё, то ли день крадётся, дочери Мамона стало не по себе.

Она протрезвела, замёрзла и стала мыслить ясно, как после хорошей взбучки, которой у неё никогда не случалось: «И куда я попёрлась? Саферий – беглый преступник и предатель Нижнего мира. Я – дочь едва ли не второго человека в государстве. Никакого труда не составит оглушить меня и похитить, а потом требовать выкуп или шантажировать тем, что я ему помогла…», - но с каждым ухающим словом голос разума из отчитывающего становился всё более мечтательным.

– Не верил, что придёшь, - демон прислонился к дереву, из-за которого появился. Наглухо законсервирован в чёрное и утопает в ночных красках леса, от чего желтовато-острое лицо смотрится противоестественным бликом.

– Сюда не хватает музыки, - Мими сама спешилась с Брута, не дожидаясь помощи. Да мужчина и не стремился помогать.

– Какой музыки, дочь Мамона? – Так и стоял, обтирая своим худощавым, рослым торсом случайный ствол, и крутил на пальце бусины на нитке.

Чётки.

– Опасной и тревожной, как раз под встречу с беглецом!

– Не драматизируй, - чётки исчезают и в пальцах Саферия вспыхивает крошечный огненный шар, уплывающий в воздух, а за ним ещё и ещё. Светляки сияют тусклым, могильным светом и служат импровизированными софитами их рандеву. Внутри у девушки кто-то радостно вскидывает голову – этому кому-то нравятся декорации. – Будем считать, тут стало уютнее.

Представления об уюте у Саферия соответствуют его воспитанию и возрасту. Вроде бы разница не велика, но Мими сразу ясно, он не понимает, что его болотные, приглушённые «лампочки» делают обстановку мрачнее прежнего.

С другой стороны, встреча этих двоих тоже с душкóм подлости – так пусть антураж соответствует.

– Я передала письмо твоему папаше, - из ридикюля вытягивается пачка сигарет, одну она ловко прикуривает указательным пальцем. Пальчики у демоницы именные – тонкие, маленькие, наманикюренные, на некоторых сияют кольца. Иногда она представляет, если суждено погибнуть некрасивой, неженской смертью, меняясь до неузнаваемости, её всё равно выдадут руки, по этим холёным пальцам её и опознают. – Представляешь, он до сих пор не окочурился в застенках герцога…

– Так хочешь уколоть меня побольнее, Мими? – Мужчина переместился, оказываясь близко. Незаметно, беззвучно, хоть аплодируй.

Мгновение назад она прикуривала, склонив голову и замечая мыски его сапог на расстоянии, а сейчас бывший наместник Эгзула уже дышит в макушку с верхотуры. От чужака мурáшит спину, но девушка видела подобные сцены десятки раз и отлично знает, что будет дальше.

Свет.

Камера.

Мотор.

Она вскидывает подбородок, как это делают злодейки – слишком красивые, чтобы придушить такую, но способные стать кикиморой с первыми петухами. Она глубоко затягивается сигаретой. Она выпускает клуб дыма в лицо собеседника.

– Не ври, что тебе не плевать на отцовскую участь. Ты свой выбор сделал!

Папиросный смог расходится по скуластому лицу, а само лицо улыбается:

– Добавь «клятвоотступник», - огни вокруг пляшут, отражаются в узких глазах Саферия, рисуют там ироничные смайлики, - и врежь мне как следует, - его ладонь скользит по вырезу платья вверх и ужасно бесит: он не делает ничего неприличного… это неприлично! Наконец, пальцы добираются до её подбородка – случайное касание, окурок в чужой руке. Демон с удовольствием пробует курево и выдыхает в сторону, - если пришла, значит отец ответил мне.

Они так и условились там, на Квазаре, когда он буквально высосал из её губ согласие посодействовать.

Никто, конечно, папаше пергамент с пером не даст, чтоб тот чи́ркал сыну послание. Но раз Мими смогла вручить конверт, то не перевелись ещё в Чертоге Бессмертные, жадные до ливров. А слова – любые слова – можно передать устно.

Но телеграфировать демоница не спешит. Крутит головой под разными углами, смотрит на него снизу вверх, думает. И не просто думает, а фантазирует – у её сейчас тёмных, грозовых радужек этот флёр чёрте чего, от которого веет безрассудством.

Саферий этот взгляд запомнил с той давней ночи в доме Мамона, когда стал её первым, потому что она всё решила.

Тогда его согласия никто не ждал.

А несогласие не стало бы Мими помехой.

– Я пришла, потому что взялась вручить письмо, - в женском голосе высокие ноты, адресованные лесу. Слова выпущены в невидимого зрителя, на собеседника ей плевать. Но пожаловаться Саферию не на что – пока он ждал девушку, он прошерстил половину Вдовьей прóсеки. Никаких лишних ушей. Два сурка, стая зубастых фри́тов, одна непоседливая белка – вот и вся компания. – И получила ответ, который обещала тебе передать. Взялась – делай, не можешь делать – не берись.

Мими в огоньках света уверена, она выполнит свою всратую миссию и ускачет в город.

Но другая Мими, хищно грызущая когти в темноте души, так не думает.

– Выходит, я теперь твой должник, - Саферий докуривает сигарету, испепеляет ту на ладони и убирает табачный смрад чарами.

– Выходит, так. – Демоница ни разу не слышала, чтобы он отзывался о ней плохо. По-настоящему плохо. Плохо в стиле «что бы такого ляпнуть про эту зарвавшуюся богачку, которая любит проводить свои каникулы в Чертоге на потеху сплетникам», как это делали иные. Тем не менее, сын Ратапóра выглядел плохим и небезопасным. Просто небезопасным не для неё. Это подкупало. – Тóрка.

– Что?

– Твой папаша передал только это – тóрка. – Когда охранник, позарившийся на золото, всучил сыну её камердинера записку с ответом, а записка дошла до Мамоновой наследницы, она несколько раз перепроверила свои знания в библиотеке – всё было верно. Тóрка – это такое название оттенка, красители в колере «тóрка» производят из астрáпы, а сама астрáпа – цветок, который произрастает на солнечных берегах.

Мими номер раз решила, такое послание можно озвучить с самой чистой совестью, шпионажем тут не пахнет.

Мими номер два с удовольствием поддакнула, щекоча рёбра ногтями-бритвами изнутри.

– М-м… видимо, мой старик выжил из ума под пытками, - он успел собраться, не потерять лица. К бате никаких претензий, свою партию тот исполнил на «ура» и рассудком крепок. Впрочем, девчонке перед ним знать об этом необязательно. Цена симпатий Мими невысока: сегодня она благоволит ему, Саферию, завтра – проникнется духом патриотизма и сама прибежит на поклон к Сатане, чтобы эффектно заламывать руки и клясться, что ни о чём не догадывалась.

– Я читала твоё письмо. Там не на что отвечать.

– Может, я ждал прощения?

– После слов «с тобой невозможно жить под одной крышей, я рад, что мать поняла это многим раньше»? Вижу, ты всегда веришь в лучшее!

– Вот такой я позитивно мыслящий Бессмертный, - настало время пустить ситуацию на самотёк. Направление течению пусть задаёт эта бестия, в конце концов она явилась ровно за этим – лицедейничать, играть, строить свои блистательно-воздушные замки.

А у воздушных замков уникальная способность – их легко возвести и крайне сложно разрушить.

– Твой новый «божок» в курсе наших новостей? – Мими умеет считывать телом. И когда другое тело толкает её к раскидистому платану, её собственное не подводит – успешно отступает, вжимается в кору, почти искрит от напряжения.

Ещё раньше, чем от напряжения, она начинает гореть от мужских ладоней, впаянных в её бёдра.

– Больше, чем хотелось бы.

– Ты правда считаешь, что этот мальчишка на что-то годен? Ты знал про Капитул?! Ты ему веришь?!

– Я даже тебе не верю, дочь Мамона, хотя ты рискнула прийти на встречу и не торопишься уходить, - вишен во Вдовьем лесу нет, армия тополей разбавлена ёлками, да скудной дубравой. Но ему всё равно пахнет ягодами.

– Тороплюсь, но ты меня задерживаешь… - её голос превращается в грудной, глубокий. Становится похожим на очень толстый слой текучего джема, который медленно размазывают по куску хлеба. Нож – сливочный от изобилия, он застревает в этой густоте, становится липким, позволяет сахарным каплям стекать на тарелку, на стол… - что ты… ох, нет, я не буду…

Ещё как будет.

У неё вырез платья, в котором не торопятся.

И ни одного звенящего ржавчиной нимба на алом горизонте.

***

«Ты запереть меня подвластен, но дух мой, Гектор, не сломить!».

У лета есть свойство стирать контуры. Оно орудует сообща, в несколько лиц, чередой подельников. Есть темнота, есть звёзды, есть запах летней ночи – тот никогда ни с чем не спутаешь. Главарём назначена бездельница Луна, она же стоит на стрёме.

Вся шайка берётся за дело, хватает свои чёртовы ластики, начинает убирать границы, превращает августовскую темень в калейдоскоп событий.

Тут тебе и мысли, и люди, и даже кони…

Да, точно, лошади же были!

Из септы они вернулись пешком, через половину квартала, так принято. Но во внутреннем дворе толпились кони Апокалипсиса, запряжённые колесницами – одна другой богаче.

Наверняка гости, но из тех, кто живёт поблизости, в столице. Демоны из иных провинций добирались драконами, на небесных повозках, а тому же Мамону и его семейству этого не требуется, они могут позволить себе с помпой прибыть в карете – такой богатой, что камни на фасаде транспорта смотрятся стекляшками.

Она как-то слышала, что в Нью-Йорке есть районы вроде верхнего Ист-Сайда и Вильямсбурга, где ты заходишь в дорогущий бутик в бижутерии, а её всегда примут за настоящие бриллианты. Это работает и в обратную сторону – реальные алмазы в подземке даже опытный грабитель сочтёт подделкой.

Сидя на подоконнике в лучах рассвета Вики не догадывается о собственной живописности, а Рондент, изучающий профиль новоявленной Принцессы из внутреннего двора, не может знать, о чём та думает.

Сюжет ночи Виктория восстанавливает на ощупь, как пьяница, допившийся до слепоты и вынужденный трогать своё лицо перед отныне ненужным зеркалом. Только хмель – приятный, праздный, такой, каким он должен быть после свадьбы.

– Фак, я же замужем… - эта ошалелая мысль в миллионный раз проносится в голове. Рассыпается на зудящие, насилующие буковки «з-а-м-у-ж-е-м», чтобы из пепла обернутся короной. Не королевской, не инкрустированной, а какой-то совсем иной – пусть неправильно, пусть вне всяких «мечт», но Виктория Уокер отгрызла самый жирный кусок от пирога под названием «Влажные фантазии других девчонок».

Хотя сама Непризнанная думает ещё проще: «Дисней, я тебя поимела!».

Они идут процессией, и, неожиданно, это весело. Вики полагала, будет слишком пафосно, с привкусом неуместности, но сейчас, рассекая булыжную мостовую, этот абсурдный праздник – её праздник – выглядит органичным.

Ночное небо то темнеет, то светлеет, то розовеет, как стеснительная девица. Все таверны нараспашку, Бессмертные гудят прямо на улицах.

Костры, вертелá, песни. Темп отбивают диковинные музыкальные инструменты. В своей прошлой жизни она назвала бы их старинными, но её прошлая жизнь осталась за дверьми септы с оторванными, затоптанными на полу рукавами. За дверьми септы, из которой она вышла под бой колоколов, трубный вой и зычный рёв Адского Легиона.

И даже не вышла – выбежала.

С ним под руку выбежала – счастливая, звонкая, удивлённая.

Виктория Уокер понятия не имеет, что будет впереди, но ловит себя на мысли, это похоже на путешествие. Отправляясь в поездку, ты можешь только гадать и надеяться на самые лучшие приключения, которые ждут.

А не отправиться, не пойти или струсить ты уже не можешь.

Ведь тебя ждут приключения, значит их нельзя подводить.

Иногда она мысленно корит себя, подстёгивает «Ты недостаточно страдаешь по отцу, по Джерси с тех пор, как вернулась в апреле», а потом перестаёт это делать, потому что с тех пор, как не стало матери, Пол Уокер неоднократно повторял Вики «Есть вещи, которые ты не можешь изменить, но ты можешь изменить своё отношение к этим вещам, выжать из них максимум».

Наверное, он говорил это не столько ей, сколько себе, потому что продолжал любить эту холодную, неблагоустроенную, как заброшенный дом женщину, которая умудрилась произвести на свет жизнь, сама в себе не нося ни одной живой крупицы. Но только на отца действовало мало – в силу возраста он не желал слышать то, что произносит.

Зато Уокер-младшая впитывала как губка.

Где-то восприняла буквально, сама себе выбила местечко на подготовительных курсах Принстона в старшей школе, пользуясь тем, что она – из неполной семьи. А где-то просто отпускала ситуацию, как с ковидным карантином, похоронившем её отношения со Стивом и все грандиозные планы на красивый выпускной.

О пешем «свадебном кортеже» молва разносится на пару миль вперёд.

Она видела темнокрылых детей на козырьках крыш: похожие на сов с глазами-лупами, разной степени чумазости, они высматривали их двоих, чтобы зафиксировать в голове картинку, успеть «якнуть» первыми. Девчонки, конечно, «у меня будет такое же платье», мальчишкам под разнос доставались фибýлы и мечи, а те, кто постарше, уже оценивали внешность.

– Тощая какая, - горестно цыкает старуха, прилипшая к толпе, и так и норовит коснуться волос, струящихся по спине Уокер – на удачу.

– Ваше Высочество, не томите нас с наследником, не берите пример с Его Величества! – Застыв в дверях с кувшинами Глифта, горланит огромный, косматый трактирщик.

В воздух взлетают магические вспышки – искры веселья. Пахнет мясом, сдобой, недавно прошедшим и, как ей успела шепнуть Мими, являющимся доброй приметой ливнем. Но дождь не просто не смыл с улиц празднующих подданных, тех стало только больше – как грибы повылазили.

– Обалдеть, они радуются, - процессия поворачивает к мосту, ведущему во дворец, и Вики снова оказывается рядом с Люцифером.

Всё это время поток Бессмертных то разводил их собственными телами, то сводил обратно, и она успела подефелировать рядом с Ади, затем – с дочерью Мамона, а у сáмого перекрёстка непосредственно возле Сатаны.

У последнего ещё и спросить додумалась:

– А вы не боитесь покушения в такие прогулки?

Он странно повёл бровью, как тот, чья голова трещит от чужих помыслов, но отреагировал:

– А что мешает совершить на меня покушение во дворце? Ты же в первых рядах сидела.

– Нет, - упорствует девушка, - для покушения в Чертоге надо приложить усилия, а тут вы рýчкаетесь с простым народом на расстоянии пары шагов.

– И какой у тебя ответ, Виктория Уокер?

– В смысле, какой у меня ответ? У меня вопрос.

– На который ты сама себе мысленно ответила. Так каков ответ?

Невеста едва сдержалась, чтобы не фыркнуть.

– Хватит лезть в мои мысли! – И тут же добавила, но чуть жалостливее, - прошу вас.

– Так не подсовывай мне их на блюде.

– Ответ, значит?! – Что ж, у неё есть ответ, почему Сатана игнорирует историю Джона Кеннеди, если, вообще, слышал о том когда-нибудь. – Вы слишком умны, чтобы быть бесстрашным без повода. Выходит, повод есть. Эликсир вечной жизни? – Судя по осанке, там ещё и зелье молодости подливают. – Философский камень? Или в стародавние времена вам гадалка нагадала, что жить вам до… - а сколько ему вообще? Она постаралась прикинуть цифры, осоловело понимая, что те будут шестизначными.

– Много. Не пытайся. – Он снова понял, куда она клонит, и явно забавлялся.

Король едва ли не впервые рассмотрел свою новоиспечённую «родственницу» в свадебном платье и пришёл к выводу, ни черта по ней сейчас непонятно. Непризнанная – белый холст, на котором, однажды, что-то да пролезет. Все дерзкие девочки – до поры, до времени девственно чистенькие листы, пока с ними не случится их собственной мясорубки. И кто там проступит – добрая фея или злая колдунья – обычно зависит от степени кровожадности.

– Или вот ещё что… - она – очаровательна, грех не влюбиться, когда ты – молод, коронован и баран. Мило прикусывает губу и даже умудряется ставить блоки в голове, - Эрагон почти не выходит из Цитадели и со своими поданными не взаимодействует. Да-да, в Верхнем мире сенатская республика, а не монархия, но это красного словца ради. Право решающего голоса, вето, всего – в кармане Главного Советника. Так может дело в этом?

– В чём? – Дьявол улыбнулся – лениво и добродушно.

– В том, чтобы делать не как Эрагон.

– Решила найти у меня тщеславие и ущипнуть за него?

«Да мне и искать не надо…», - кто-то в мыслях окончательно осмелел.

– Значит я права?

– В том, что у меня есть повод не опасаться случайного нападения – права, в том, что рыскаешь в поиске одного маленького ответа на слишком большой вопрос – нет.

Мостки, по которым они идут, тянутся вверх, к парадному входу. Лишь раз Вики гуляла по ним на своих двоих, в первое посещение столицы.

Тогда, полностью захваченная архитектурой, толком и не смотрела по сторонам, не замечала то ли рва, то ли пропасти, отделяющей королевский холм от основной части города, не видела этого скопления виноградных лоз на склонах – огромных, опутывающих скалу с редкими прожилками земли, будто змеи. Какой-то местный сорт, точно не с Земли: даже издали Уокер видит, какие здоровенные у винограда гроздья – не плодовые, а хищники, что питаются кровью и пóтом.

Никакие иные лóзы тут, наверное, не вырастут, а эти – большие, шипастые, с ростками-канатами – под стать Инферно.

Она сама себе поясняет «В Аду выживает сильнейший». И фраза тут же обрастает смыслом. Множеством смыслов. Ей ведь, по сути, везло, она не видела здешних тайфунов, не сталкивалась со штормáми, когда Гневное море выходит из берегов, полностью смывая верфи, посевы и прибрежные районы, не пряталась от градин размером с куриные яйца, способным ломать носы и уши, не мучилась от удушающей жары и засухи.

Зато читала о нестабильной погоде в этих местах.

В местах, где никто не имел права выжить.

– А ты не знала, что я – кумир молодёжи? Все от меня без ума. – Когда он склоняет к ней голову, когда ухмыляется, как истинный сын своего царства, профиль Люцифера очерчивается звёздами. И Непризнанная, что кое-что помнит из имперской Астрономии, безошибочно узнаёт созвездие.

– «Любимец Фортуны»!

– Сóска Принца Ада.

– Что-о-о?

– Что?

– Я вообще-то про звёзды.

– Я думал… - теперь Люций шепчет, якобы вскользь, но от этого налёта недоступности даже горячее, - …мы играем в игру «постельные прозвища», и я в ней победил.

Саломея не находит Викторию Уокер забавной, а свадебную идею – очаровательной, о чём с радостью сообщает с порога.

– Это замечательно, - блондинка спрыгнула с подоконника в одной сорочке и сухо отрапортовала, - потому что я не собираюсь вас очаровывать или веселить.

– Вам необходимо прибыть в столовую хотя бы к обеду, Ваше Высочество, - последние два слова даются «шпильке» с трудом, - все с уважением отнеслись к тому, что ваша девичья честь досталась вашему супругу, и дали вам время восстановить силы, - но чем больше домоправительница говорит, тем больше скалится, - однако пришла пора перейти от праздника к суровым будням. Не уверена, что вы понимаете, на что подписались. – Правильнее было бы выпалить этой девчонке «Не уверена, что ты

вообще на это годишься для моего золотого!», но этикет… везде этот придворный этикет, который ставит вшившую непризнанную без звания и племени выше урождённой демоницы. – Я пришла помочь вам собраться.

– Думаю, я справлюсь с такой сложной деталью гардероба, как корсет, даже если тот захочет меня придушить. – На двери гардеробной висят корсет и узкая длинная юбка – вполне современные, но по мелким деталям – кнопкам, застёжкам, вышивке – видно, сделано в Империи.

Пф, если корсет вздумает душить Викторию Уокер, Саломея намерена зазеваться и не успеть.

– Это Чертог, Ваше Высочество. – Домоправительница припечатала буква к букве. – И это значит, что я обязана остаться помочь и познакомить вас с дворцовым протоколом.

***

«Блажен, кто верует, что этот дом пустует, и что Исидр больше не коснётся корабельной рынды…».

Первый раз кольцо на пальце полоснуло огнём в 00:44 по столичному времени и заставило задуматься.

Дурой Ости не была, поэтому быстро сообразила, в районе полуночи как раз миновали сутки, как она нацепила на себя цацку – безвкусную и притягательную. Зарёванная после похорон, на негнущихся ногах – стоять пришлось долго, - находя в действе абсолютную несправедливость: примерно в это же время в главном санктуарии Чертога экземплярист «окольцовывает» совсем иных действующих лиц.

Анахорéтки отдали матери вещи Зепáра ещё с утра.

Вещи, с которыми не провожают.

«Худые и бедные, как твой отец», - сказала Кассиопея. Сказала и вручила кулёк дочери, то ли не желая копаться в прошлом, то ли не имея на это сил.

Ости не противилась. Почему-то была уверена, её хватит и на то, чтобы рассмотреть немых свидетелей папашиного угасания, и на истерику после.

Холщовый мешок, без пяти минут монашеская хламида пропахла пóтом и испражнениями. Вонь из тех, что уже не отстирывается, не истребляется чарами.

Это то, в чём привезли его тело?

Или вечерний гардероб к званому тюремному ужину?

Демоница вспоминает отца в имперских сюртуках, в почти земных пиджаках – все они сидели на нём, как чужие, и в этом было очарование. Нелепый шарм человека, что нацепил на себя статус не по размеру и теперь щеголяет.

Гребень для волос – костяной, самодельный. Наверняка Зепáр оттачивал в камере зубчики до белизны, думая о дочери. Девять лет назад Ости видела отца месяца за три до Трибунала, прилетев на каникулы. Он любил дёргать её за косу, для удобства заплетаемую дома, в имении, и много, глупо шутил – впрочем, как и всегда. Но в речах уже сквозила странная натуженность, которую никто не заметил.

Перстень – железный, ржавый. Одновременно похож на кандалы, на скрипучий ключ и на большой, чужой секрет. Брюнетка знает, такое украшение несвойственно отцу. Всё, что Зепáр увёз в Цитадель ценного, было либо отнято в допросной, либо припрятано и выменяно в остроге у не самых чистых на руку охранников.

Табак, опиум, Глифт, свидания – ходовая валюта для тех, кто больше не «ходок».

Кольцо ей велико, поэтому Ости водрузила печатку на большой палец – единственный, с которого бесхитростное, кустарное украшение не пыталось свалиться.

Лёжа на узкой койке, она уставилась в лунный циферблат, мерцающий отметкой 01:43, и считала уже не минуты, секунды.

Пять.

Пять раз она поклялась отомстить за смерть отца тем, кто к ней причастен, не взирая на чины и должности.

Четыре.

Четыре раза успокаивала мать. Кассиопея то впадала в буйную истерию, впиваясь крючковатыми, как фамильный Зепáровский нос, пальцами в подол траурного платья и всё просила прощения у покойного, то становилась удивительно мирной и стежок за стежком вышивала очередную кисею, приговаривая «У нас появился хороший покупатель, милая, всё будет прекрасно».

Три.

Три известных Ости имени. Серафим Ребекка. Архангел Йор. И воин Небесного Войска – некий Самсон.

Два.

Два раза она проверила свадебный подарок перед тем, как тот увезли во дворец. Пересчитала все составные. Ухмыльнулась. Осталась довольна собой, решением и вложенным в тюки письмом. Даже младенец поймёт суть послания, значит задачка по силам и Вики Уокер.

Один.

Лишь единожды Ости потянулась к нему с поцелуем. Там, в септе, пару суток назад – размазанная горем и объятиями знакомого незнакомца. Позволила себе эту слабость – представлять, что всё иначе, что отец не сдох в тюрьме, как заморенная крыса, что их особняк не ушёл с молотка, что на ней не платье, перешитое с материнского плеча, а новый наряд от мадам Ноáдии.

В этой хрупкой фигурке-мечте всё было прекрасно: в ней демоницу бесила первокурсница Моника – грубая, хабалистая, такая, какой Ости всегда себя идентифицировала, но прятала за семью замкáми; в ней был жив румяный мальчишка по имени Донни – очень давно, на балу в младшей Школе, он пытался пригласить её на танец, но так смутился, что ляпнул «Ты сосансуешь по дной?»; в ней никто не заходил в Восточную башню и не выходил из Восточной башни; в ней дочь Зепáра больше не притворялась царевной с косами, в ожидании принца… хотя Принц, дьявол его побери, имелся – ржал над меткими шпильками в адрес лохм Фенцио, стучал кружкой сбродившего овса по столу таверны и хлопал её по заднице.

В этой хрупкой фигурке-мечте было место всему, чего не было. Зато Уокер туда не вместилась, не влезла, очень жаль, пусть приходит в следующий раз.

Желательно никогда.

Лишь один раз Ости потянулась к Люциферу с поцелуем, чувствуя, как он замирает, каменеет, хочет отступить. Тогда-то демоница и решила, она ему не позволит. Не даст повода записать эту её сопливую попытку сблизиться на собственный счёт.

И отодвинулась первой.

Когда на часах вырисовывается 01:44, девушка чувствует себя пустой, как холст, и такой же свободной. Полотно очистили, нет даже грунтовки, на нём родится нечто новое.

Привилегия, доступная немногим.

– Он сжирал меня глазами весь вечер! – Она стаскивает длинную перчатку с пухлой, белой руки. – Не заметил?

– Ты не затыкаешься об адмироне Винчесто уже полчаса. – Люций смотрит куда угодно – на вензеля в спальне, на крой её наряда, на свои ногти. Он пьян и хочет трахаться. Ости взаимозаменяема в этой алкогольной системе координат – и, к сожалению, она об этом знает. – Если он тебе так понравился, можешь поискать его во дворце.

– У него причёска, как у псов твоего папаши. – Она меняет тему, чувствуя себя ужасно от мужского равнодушия.

В ответ сын Сатаны хмыкает – довольный, как чёрт:

– В каком-то смысле он и есть пёс моего папаши.

– Всегда считала, ты достаточно ревнив, чтобы… - «чтобы» что? Выколоть глаза всем, кто на неё масляно зыркнет?

– Ревность для влюблённых идиотов. – Двумя пальцами Люцифер рассекает магией невидимую молнию, заставляя кружевное платье рухнуть Ости к ногам. – А у нас тут сплошной расчёт. – И плюхается в кресло, стаскивая брюки. – Очень рассчитываю, что ты что-нибудь с ним сделаешь. – У него стоит, едва его «вялотекущая» пассия явилась на ежегодный Бал Сатаны.

– Ты никогда не подыграешь мне, да? – А вот демоница и сыграет, и подпоёт, опустится на коленки, подкрадётся этакой пантерой, кошечкой, ещё какой хищной тварью – она это умеет.

– Ага, - он проглатывает стон, когда её большой, жадный рот вбирает головку члена. – Ты хочешь привилегий, Ости. Хочешь обещаний. – Искусителен, елеен, мерзок. – Но я и есть привилегия, я и есть обещание. Пока ты клещами выуживаешь из меня то, что так жаждешь услышать, то, чего я тебе никогда не скажу, ты упускаешь возможности.

– Знаешь, Люций! – Девушка отстраняется, сияя румянцем, - ты сидишь со спущенными трусами, с членом в моём рту и разишь снисходительностью! Неудачный момент ты выбрал, потому что эти словá даже не твои. Так может говорить твой отец, но не ты! Боишься, что не будешь достаточно на него похож?

В ответ, не мигая, смотрят. Хлопают ресницами, прогоняя хмель. И выдают – трезво, серьёзно, не к месту взросло:

– Я не боюсь быть на него не похожим. Я боюсь, что стану таким, как он.

В 01:44 перстень прошибает импульсом. А за импульсом приходит и озарение.

Кольцо – тайник. Не буквальный, нет в нём никаких скрытых ниш и крошечных пазух. Зепáр слил в первобытное украшение энергию – достаточно энергии, чтобы та привыкла к Ости за сутки. Потому что у неё у одной общая с покойником кровь.

Девушка ахает:

– Родовая магия. – Вот и весь ответ.

***

«В последний раз взгляни на Родину свою, Вильгельм, и помни, это я тебя убью и я оплáчу».

Всякий вечер хорош по своему. Но сегодня вечер, далёкий от всякого.

В паутину, наспех свитую опытным пауком, уже летит мелкая мошка. И со своего места за столом ему открывается отличный вид на чужую трапезу. Крылья касаются липкой нити, рвут её, тут же угождают в следующую. Тщедушное насекомое извивается, вертит тельцем, усугубляет положение: мошка ещё поборется за жизнь, но финал неизбежен.

Он поправляет столовые приборы у тарелки.

Доводит симметрию до абсолюта.

– Что вам подать, господин? – Сомнамбулический, зачарованный голос женщины, замученной бытом. Заезженная пластинка, отдающая нафталином. Рыжие, выцветшие волосы, уставшие руки. Ему не нравится, когда с супругами обращаются, как с рабочими кобылами, и это несколько примиряет с тем, что он запланировал на окончание вечера.

Выбор декораций не случаен: хочешь сделать хорошо – сделай сам.

Обстоятельства не прибавляют доверия, ведь о походе в библиотеку Севера знал только он и его пернатая провожатая. И, после увлекательной прогулки по чертогам разума оной, Сатана убеждён, серафим никому не сообщала про Мандáтум.

Дом, где ему накрывают ужин, свежеразбогател. Слишком блестящая, слишком вычурная, слишком случайная роскошь того вида, какой её представляют провинциальные жители, соседствует здесь с былой скромностью.

Смешная улика в пользу грязных ливров, заработанных на чужой крови.

Низкий сырой потолок, пошлые золотые канделябры. Камин из дешёвых, которые выпускают в трубу всё тепло и полощат дым в гостиной, зато на полке высятся лунные часы из белого мрамора, испещренные невежественными крылатыми младенцами.

Последние так и норовят угодить стрелами в спину.

Интересно, эту безвкусицу выбирала женщина или хозяин крысиной норы? Быть может, оба лишены чувства прекрасного, на том и сошлись в брачном союзе?

Он не раз замечал, как похожи становятся с веками супруги – внешне, внутренне, в оценке, в симпатиях. Некогда юная Прозерпи́на была восторженной и деловитой, Мамон – весёлым циником, а сейчас словно оба усреднились, пришли к единому знаменателю, растеряли былой максимализм своих темпераментов, зато обрели покой.

Но ему не с чем сравнить на личном опыте, его жена покинула его многим раньше. Никто из них не успел не то, что привыкнуть друг к другу, даже притереться толком, иначе бы каждое утро, день и вечер с Лилит не начинался в Чертоге одинаково…

– Саломея! – Милорд в ярости и в мыльной пене вдоль подбородка. Одно с другим не связано. – Где моя супруга? У нас приём в восемь вечера, я не видел её с завтрака.

– Ваше Величество, - женщина-игла прекращает делать записи в огромной амбарной книге и поднимает прохладные глаза: эти две мадамы в стенах дворца отлично ладят, Сатана в курсе, но врать у домоправительницы не выйдет, - государыня говорили, что пойдут на курильни.

Ох уж эти курильни.

Ох уж эта «государыня».

У неё живот в любой зал входит на полчаса раньше, чем сама Лилит, но она всё ещё не теряет надежды отогреть посмертную кладку Кали́псо.

Всего два яйца, хотя, обычно, самки драконов высиживают сразу десяток. Всё равно почти все из них окажутся пустышками, дутой скорлупой многодетности, а приплод будет один. Естественный отбор их мироздания и эффективный способ защитить потомство от субантр. В дикой природе драконы живут в горах, в горах и плодятся. А ещё в горах живут субантры – сильные, злые, без пяти минут разумные – которые любят лакомиться драконьими кладками.

Приближаясь к курильням, Сатана матерится и чуть ли не размахивает бритвой – он так и не выпустил ту из рук. Белая рубашка теперь не белая, а от угольного, восстающего коромыслом жара, на коже появляются разводы.

– Лилит! – Кромешную темноту Холла Привратников не разгоняют ни костры в углах, ни факелы на стенах. Вход в курильни – старейшая, а ныне заброшенная каменоломня, что разрослась здесь во времена Древнеединства. Помещение огромно и уходит глубоко вниз, под Королевский холм, туда, где дремлют драконы. И каждый раз думая о том, что Чертог стоит на утёсе, в котором живут крылатые твари, дьявол испытывает восхищённый трепет, чувствует себя едва ли не мальчишкой. – Жена!

– Пожалуйста, не ори, - от её силуэта в абсолютной темноте становится темнее. И теплее.

– Не таскайся сюда и я не буду орать, - и искать её по всему подворью. – Ты в положении.

– Да, я в ужасном положении, - на каменной скамье в самой глубине Холла она сидит с огромным, мифриловым сундуком, что подвешен на цепях навроде люльки. И близко не похожа на мать – растрёпанная колдунья с лихорадочным румянцем на белом лице, чьи руки устали от чар. Восьмимесячный живот – никакая не беременность, на самом деле суккуб слопала десяток деревенских деток, чтобы вечно оставаться молодой и сексуальной. – Никто не родится! – Мыслей мужа она не слышит и с остервенением толкает «колыбель» с двумя драконьими яйцами в сторону.

– В каком-таком смысле не родится?! – Конечно его супруга говорит о кладке, рассудком он это прекрасно понимает. Но чем ближе срок, тем больше голова забита наследником. Сатана уже чувствует его энергию вокруг Лилит, знает, что в утробе мальчик, и придумал миллион поводов для отцовской гордости.

Его сын будет не просто лучшим.

Он всё всегда будет делать правильно.

– Скифа и Церцея, ты опять о нём?.. – Она откидывается к стене и показывает на свой живот, как на не родной. Вероятно без «как». – Твой-то родится… И лучше бы ему сделать это поскорее, пока у «инкубатора» не отказали ноги и не отвалилась поясница! – А потом переводит взгляд на мерно качающуюся, остывающую люльку, - эти – никогда!

– Сочувствую. – Нет. – Пошли.

– Куда?

– У нас приём, будут паршивцы из Верхнего мира.

– Не хочу. Надоело. Надоели.

– Ты многое споришь. Меня это злит!

– Ну прибей меня, раз я так чертовски плоха, сир! – Женщина вскакивает – в обрамлении из собственных крыльев, словно в рамке. Слышит, как щёлкает бритва в его пальцах. Усмехается. Он не открыл, он закрыл лезвие, убирая то в карман.

– Я не могу тебя убить, чернявая, - у него густые волосы и в местечке на загривке, там, где они заканчиваются, дьяволу становится жарко от здешних температур, - но я собираюсь не прекращать пробовать.

Жена ближе, чем следует.

Хотя у них приём на носу.

– Не можешь разбить мне голову, поэтому разобьёшь сердце? – Лилит это шепчет на единственном выдохе, притянутая за локти, вбитая и вмазанная в него под неестественным углом своего живота.

– Слышал, что сломанные кости опаснее разбитых сердец. А уж если в ногах и в крыльях, далеко не уйти, не улететь… - Король прикрывает глаза, упивается тем, как она пахнет, безошибочно находит губы, но едва успевает те распробовать – облизать, прикусить, заморить червячка и остаться голодным. – Ты… стой, адъютант… – Он чувствует, как жена сползает вниз, опускается на колени, тянется к шнуровке его огнеупорных брюк. – Время, время!

– Ты не хочешь к гостям, я не хочу к гостям, мы хотим друг друга. – Приходится прислониться спиной к стене, чтоб не прослыть мужиком с кисельными ногами. – Пожалуй, приём может подождать, си-ир… – Удивительно, как, порой, здраво мыслят беременные женщины.

Он думает, он сам не сказал бы лучше.

Мужчина уверен, приём обязан их подождать.

Для задержки у них все основания.

– Господин желает что-то ещё? – Перед глазами тушёные овощи и руки, которые не ценят. Рыжие веснушки перемежаются с пигментными пятнами. Есть и трещины – энергии у ангела мало, в былые времена она сама стирала бельё в корыте.

Женщина подслеповато щурится в ожидании ответа, видит отрицательно качнувшуюся голову, палец, приложенный к губам, соображает сквозь чары, что от неё ждут, и скрывается за кухонной дверью.

Сатана использовал достаточно магии, чтобы его принимали, как желанного гостя. С такими слабыми Бессмертными это несложно, хоть и запрещено.

Впрочем, не ему рассуждать о законе, на территорию соседнего государства он так и так явился без приглашения. Правда границы не закрыты, телепортироваться в известные места возможно, да и Чертог и Цитадель не воюют. По крайней мере пока. Поэтому чтить дух и букву юрисдикции сегодня вне королевских планов.

У Милорда есть имя предателя, а узнать адрес места проживания оказалось плёвым делом. Этот Йор и не скрывался особо, пестрил в каждой домовой записи в хранилище Отдела Статистики – слишком глупый, чтобы понимать, во что ввязался.

Вот и выходило, что всё, что понадобилось, мантия с капюшоном попрочнее, да не шастать многолюдными улицами Цитадели.

– Дорогая, я дома! – В глубине сеней раздался подвыпивший окрик, похожий на колючку. Есть такие голоса, которые лебезят и, одновременно, всасываются пиявками в брюхо.

Впиваются.

Втыкаются.

Не оторвёшь.

Немудрено, что к Ребекке такого приставили. Архангел, вероятно, звёзд с неба не хватает, зато рыба-прилипала из него отменная.

– Добрый вечер.

Когда всё было кончено, Сатана положил его голову на тарелку.

Свёрнутая шея – убийство без крови, но следы преступления дьявола не тревожат, энергию своего присутствия он развеет чарами. Жалко лишь женщину, но не потому, что невинная жертва и бла-бла, с несправедливостью жизни он примирился ещё в Многовековую войну, а потому, что смогла прорвать среди своих плошек-поварёшек его чары и выбежать с тесаком спасать мужнину шкуру.

Самонадеянно, отважно и заслуживает достойной смерти.

Этим же тесаком он распорол ей сонную артерию. И теперь безымянная рыжуха отдыхает от суеты в расслабленной позе, словно отмучилась.

К еде, поданной к столу, Милорд так и не притронулся, но, проходя мимо, вновь поправляет скатерть, приборы, опрокинутую вазу с георгинами. Цветы лишились воды и скоро завянут, но сам хрусталь уцелел от недавней, молниеносной борьбы.

Крысиный нос предсказуемо мало знал, но хватило и этой черепушки.

Сатана быстро добрался до схороненных в памяти мутных помыслов Йора: как подделывал транспортные ваучеры Отдела Торговли; как мечтал об учительнице этой, из академии, Мисселине что ли… прямо стоя у алтаря с супругой и фантазировал; как возбудился, наблюдая Ребекку Уокер в панорамных окнах до глянца намытого, столичного ресторана – серафим была внутри, блистала, Йор просто шёл мимо; как, наконец, стал шушукаться с Торендо – сначала пару раз в полгода, потом – всё чаще.

Всё понятно. Старый, недобитый враг серафим Торендо настойчивее брошенной любовницы.

Это Торендо и сообщил Йору, где его – Сатану – искать. Он же отсыпал целое состояние, солидный даже не кошель, мешок ливров. Архангел моментально согласился – никаких препон, никаких нравственных дилемм, никакой рефлексии – сразу видно святого человека.

От мысли, что паства Эрагона теперь такая – с прогорклым запахом сальной кожи и редкими волосами на макушке – становится противно. Своего «брата» дьявол не выбирал, но «блондинка» всегда казался тем, про кого говорят «он – парень с принципами».

Но выходило, что за тысячелетия принципы променялись на золото, а следом в расход улетел талант. Всё вместе – по невыгодному курсу.

Не может Высший с даром, как у Эрагона, называть таких, как Йор, «своими людьми». Тут либо ты весь нюх растерял, либо погряз в самообмане.

Впрочем, судя по моложавому портрету Верховного Советника на стене дома, оба глаза «родственника» были при нём.

У самого порога Сатана даже подмигнул гравюре – осерчало и весело. Подмигнул, потянул ручку двери и вдруг услышал жалобное:

– Мама-а-а, тятя-я-я…

Мальчишка. Мелкий. Даже не школьник.

В глубине гостиной тот стои́т с лицом, полным ужаса, и дрожит двумя паршивыми белесыми крыльями. Смотрит на мать с отцом, вряд ли видит лужу крови у материнских ступней – широких и заскорузлых, как у случайных крестьянок, - но всё равно понимает, из-за стола родители не восстанут.

Потом ребёнок вскидывает глаза на него, на убийцу, глядит ужасно внимательно. И так несколько раз подряд: стол – он, он – стол.

– Сообразительный. – У пацанёнка и понимание во взоре, и узнавание – может, из книжек или из газет, - а ещё во взгляде то, что однажды прорастёт самой страшной ненавистью, превратится в навязчивую идею и заставит мстить всему дьявольскому роду. – Зря ты проснулся. – Милорду жаль, что он оборвёт эту маленькую жизнь, но выбора нет. Ещё одного фанатика вроде Фомы Империя не выдержит. – Иди сюда.

Он применяет чары – покой, апатия, левитация – и теперь ребёнку не страшно. А спустя ещё пару секунд этого мальчика уже никто никогда не напугает.

Покидая дом, Сатана думает о сыне, о бывшей жене, о семье, о всех принятых решениях.

И совсем не думает о тонком хрусте – так хрустят детские кости.

Каждую минуту только об этом не думает.

***