Тридцатая притча: Пир Валтасара (1/2)
***
Прекрасно-омерзительный голосок, гостеприимно-коварная улыбка.
Маль знает тридцать четыре способа заключить колдовской огонь в сосуд и не знает, сколько часов он проспал. Каждый раз, стоило прикрыть глаза, под ними образовывался нарыв, мерзкая опухоль, инородное тело, сулящие муки.
Вики Уокер собственной персоной.
Девушка С Именем, отныне известным всем в Империи.
– Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу! – Он сжимает промятую подушку, словно та – причина мужских страданий, а потом обтирает своё потное лицо грязным, лежалым полотенцем.
Лихорадит уже вторые сутки. Не спасают ни регенерация, ни настои. К минувшей ночи Бонт почти перестал чувствовать ступни. От чего Зигза, заглянувший по утру, трогал пятки с самой пугающей рожей.
Хотя она у него всегда такая, искажённая атропомóрфией.
– Плохи дела-а у ма-астера, - раззак прикусывает слюнявый кончик языка и неодобрительно качает головой. – Похо-оже на Бо-олезнь Хла-адных Ног…
Мальбонте чихать хотел на диагнозы.
Он точно знает, он не болен.
Он просто умер двумя днями ранее, когда в Эдем прибыл Торендо, привозя ливры, свежую прессу и химозный, неестественный аромат своей надушенной стерильности.
Даже смешно вышло: серафим хоть и был гонцом новостей, но новости опередили.
– …я ей, фначит, кров, жрачку, фсе дела, а она рогатку рафдвинуть не мофет?! – Шепелявый демон с перебитым крылом жирно харкáет на покрытую летними морщинами землю, повествуя об очередной нищенке.
Эти «амуры», всё больше похожие на насилие, становятся настоящей проблемой. Армия мессии ширится и растёт, и костяк её составляют мужчины детородного возраста. А дамочки, вроде бы, есть – и среди воинов, и среди тех семей, кто перебрался в окружение скопом, - но процентное соотношение не в их пользу. Поэтому древняя столица нет-нет, но воет и стонет по ночам от бесчинств. Солдатам, месяцами напролёт торчащим без дела, не объяснишь, почему не стоит связываться с тем сбродом, что осел в Эдеме задолго до них.
Тем более – связываться преступно.
Пока Саферий не завёл Маля в казармы ночью и буквально пальцем не ткнул в разложенную на десяток мужчин девку непонятно каких кровей, ему не верилось. Но он видел кровь у той между ног, видел порезы на лице – кривые и ненужные, оставленные с единственной целью – причинить боль, видел пустой, неживой взгляд, подпирающий потолок, и понял, до утра девица не протянет.
Мысли были тяжёлые, а ещё дурацкие. Саферий намекнул, решить вопрос можно парочкой хороших походных борделей, а если пытаться запугать и затравить наказаниями, итогом станет бунт: «Псы и кости. Они могут быть приручены сколько угодно, но у них есть первичные потребности. Попробуешь крикнуть «Фу!» и вырвать еду, останешься без руки».
В этих рассуждениях Бонт дошёл до дальней оконечности Эдема, тронутого разрухой по полной. Вокруг белели камни былых строений – выкорчеванные и забытые, как сорняки. Но солнце почти достигло зенита и разукрашивало всё ровным, тёплым светом. Где-то – уютным, а где-то – решительным, бронзовым, августовским, какого не бывает в первые месяцы.
Первые месяцы – они всегда фальстарт. В июне-июле ты ещё уверен, впереди целое лето, и любые планы ждут-терпят, пока сам ты ленишься. Но август меняет всё: торопит, подгоняет.
«Август – тот месяц, когда ты можешь подводить итоги, что именно ты просрал», - перед внутренним взором сцена из зимнего прошлого. В ней участвуют школьный мезонин, одна Восточная башня, один Бонт и одна девчонка краше любых журнальных див.
Виктория нехотя, будто меценат, облагодетельствовала его информацией, что такое летние каникулы для земных студентов, и ему нравится мысль про август.
И Уокер ему тоже нравится.
До нелепого восторга нравится.
Когда ловишь каждое слово и взмах чужих ресниц.
Мимо прошмыгивает компания здешней ребятни. Не совсем мелочь, а без пяти минут подростки. Мальбонте слышал, дети здесь сбиваются в банды, переплывают Метатрон и двигают к ближайшему тракту, чтобы грабить зазевавшихся, уставших от полётов, от того приземлившихся почтарей на рассвете.
И, судя по добыче в руках, сегодня удачный на улов день.
Парни, на лицах которых начинает лезть первая, неряшливая растительность, рвут торбу и выкидывают лишнее – тайному населению Эдема неинтересна пресса, неинтересно происходящее вне этих, давно поруганных стен.
Когда хулиганы скрываются с посылками, гибрид как раз доходит до места воровской делёжки и поднимает свежую газетёнку - «Священное Писание».
Пальцы непроизвольно сжимают пергамент – он презирает это, провонявшее пропагандой издание с тех самых пор, когда, по весне, на страницах «Писания» вышла статья о родителях Бонта.
Насквозь лживая, за авторством такой же насквозь лживой Ребекки Уокер, посеявшая невиданную ненависть, охотно проросшую внутри Маля, заметка до сих пор заставляет скрипеть зубами.
Но когда, разворачивая первую полосу, мужчина вчитывается в строчки, когда видит две фотографии, наверняка школьные, быть может из альманаха, куда каждому студенту дóлжно сфотографироваться, когда смутно, отдалённо соображает, что написано, то приходит к выводу – нет никакой нужды ждать Апокалипсиса. Конец света явился сам и вне расписания, не предупредив погоду.
И солнце с неба не падает, и горы не стираются в пыль, и море не обращается огнём.
Иногда он думал, что если умрёт, то умрёт в бою.
Может, не справится с бесчисленным противником, который презреет кодекс чести и атакует сотней мечей и магических снарядов. Или просто падёт в дуэли с кем-то сильнее себя.
Хотя у Бонта уже есть это чувство: он знает, он – едва ли не самый сильный Бессмертный в Империи. Неумелый и неопытный, но энергетически страшно могучий.
Ладно, обычно он представляет Люцифера.
Впрочем, погибает Маль в этих своих странноватых фантазиях только для того, чтобы помечтать, как Девушка С Именем будет оплакивать утрату. И погибает мучительно, исподтишка.
Всегда ударом в спину.
Никаких геройств сатанинского сынульки.
Но теперь всё не так. Теперь полукровка знает: внутри него уже что-то погибло. Взяло и умерло, отсюда и симптомы – лихорадка, хладность ног, пугающая пустотой бессонница.
О чужой свадьбе, назначенной на эту ночь, он не размышляет. Сама мысль кажется абсолютно противоестественной. Там, на задворках их вместительного «Карфагена», едва дочитав статью, Бонт лишь раз представил грядущее мероприятие и тут же оставил завтрак на камне.
Виктория Уокер перед внутренним взором почему-то двигалась под венец всё в том же золотистом платье, в котором он впервые увидел её в зеркале на Хэллоувинский бал. А что касается того, Другого… то он не ждал её, не замирал близ проповедника, сидел на троне, который притащили точно в центр собора и водрузили на лобное место.
Она спрашивает:
– Где же алтарь, Люций?
Он отвечает:
– Безбожникам ни к чему условности.
А потом он вообще ничего не говорит, просто стаскивает с её плеч лямки наряда и водружает на жертвенный стол, сменивший жутковатый трон. Девушку С Именем привязывают за руки, за ноги, распинают, как на жерновé при колесовании, мнут-ломают серые крылья.
Мальбонте уверен, эта идеально одетая тварь, лишённая папашиных рогов, трахнет её первым, чтобы пустить по кругу. Или как ещё в Аду может выглядеть брачный союз? Ему мерещится, что отличий с девицей, разложенной в казармах, никаких.
Гибрида больше не волнует убийство, которое он совершает, возвращаясь в свой лагерь. Первое убийство собственными руками.
Периферией сознания, он разбирает внутренний вопль, отдалённо похожий на Бонта: «Это неправильно, неправильно, неправильно!», - голос истерично части́т, что тот солдат, что шепелявил про нищую девку, не заслужил короткого импульса точно в грудь. Что его, Маля, последующее, молчаливое шествие через расположение было пронизано ужасом, а ещё затаённой злостью. Что Торендо, втянувший его в основное строение и вливший в глотку столько Глифта, сколько влезло, ещё отомстит за уродливый шрам от губы до уха, который вряд ли регенерирует до конца.
Но мужчине всё равно. Ему кажется, у него отняли зрение, тысячами изнасиловали тело, лишили слуха и осязания, и он рад всадить нож, ногти, чары в каждого.
– Мальбонте. – В дверях возникает поникшая, вся какая-то нескладная фигура Фарисея со смешной, вихрастой башкой. Полукровка не первый раз замечает это несоответствие: голова зельевара и его туловище не сочетаются, словно одно и другое никогда не было цельным, взятое у разных людей. – Мальбонте, вставай!
Наверное слепой пилигрим ждёт, когда он подаст голос. Хочет пойти на звук. Но Бонт даже дышать перестаёт, как перестают дышать дети, застигнутые со светляком и книжкой в неурочный час.
– Благословенные чудачества, я знаю, что ты здесь! А офицер Саферий посвятил меня в детали твоего недуга. – Лишённый магии, но обладающий врождённым чутьём, Фарисей на ощупь двигается вдоль стены, пока не упирается в изголовье лежанки. – И у меня, чудотворец… - испачканные сажей пальцы взмывают, в воздухе сотрясается склянка ядовито-жёлтого цвета, какого и в природе не существует, - …есть спасение от этой хвори.
***
Мозг ослепительно коротит.
Пока не распахнулись двери, пока Адский Легион не вскинул свои мечи, он продолжал считать себя плохим парнем, не склонным к эмпатии. А теперь чувствует вообще всё, везде, сразу.
«Ты её не приручишь и в четырёх стенах не замуруешь», - мысль весёлая, шальная, скалится бесчисленным числом зубов – пидрила Ади бы обзавидовался.
Комнатные растения или домашние животные – кому что больше нравится.
Он слышал, один из адмиронов папаши – филателист, таскает земные марки, трясётся над ними, как крестьянин над парой золотых.
Другой коллекционирует драконьи зубы. Порывался выкупить парочку с захоронений вокруг Квазáра, но его пыл остудил герцог Вельзевул.
Или Мамон – ценитель картинок. В Орсé и Прáдо вены себе вскроют, если узнают, сколько на стендах подделок, состряпанных его стараниями.
Говорят, он и сам неплохо рисует. В кабинете у него «Танцовщицы» кисти Дега в разнообразных исполнениях: спутать мазки с давно мёртвым живописцем легко, в отличии от скоротечного человека у Мамона есть фóра – он может набивать руку вечность.
Люциферу кажется, он тоже из коллекционеров, просто коллекция ещё не выросла – двадцать два года от роду, уникальный экземпляр, лимитированное издание.
Для хранения не существует сундуков.
От побега не изобретена сигнализация.
– Знай, чуть позже, я тебя съем,
Не спасёшься молитвой.
Просто я маленькая совсем
И пока что сытая.
– Начни с орехов, Виктория Уокер, дочь серафима Ребекки, - капитульское побережье облизывает пятки с продажностью шалавы: с вас деньги – с нас удовольствие. – Слышал, они способствуют развитию мозгов.
– Чего ж не потестил, Люцифер, сын Сатаны, наследный Принц Нижнего мира? – Она показывает скользкий и белый от сливочного коктейля язык вполоборота и сбивает с мыслей. С мысли. А мысль была простая – он планировал очень красиво, очень загорело, очень удовлетворённо не делать ровным счётом ничего. Всегда ведь неплохо получалось.
– Раунд! – Пришлось сесть и пощекотать её рёбра – убедиться, до сих пор тощая, но от солнца не испаряется. – Сама сочинила, Сильвия Плат?
– Ты что, читал Плат?! – Брови взлетели вверх, морща пока ещё такой гладкий лоб.
– Мне не нравятся суицидники, приглядываю, как умею.
– А, ну ладно, - она легко переключается. Не теряет интерес, а просто делает шаг вперёд: раз – ступенька, два – ступенька, получилась лесенка. – Это из басни. Про мальчика и погибель. Она в него влюбилась и рассказала, когда они снова свидятся. Он потом вырастает, понимает, то чувство было самым клёвым, самым настоящим, и начинает искать с ней встречи раньше срока…
– Ещё один самоубийца?
– Вроде того.
– Не одобряю. – Одинаковым тоном, хором.
И хохочут они тоже разом, а потом обсуждают семейку на пляже – их за грядой камней удачно не видно, а пятеро новоприбывших очень даже под наблюдением. Отец, мать, видимо нянька и двойняшки какие-то – по чёрным кудрям и надутым губам пока не ясно, мальчики, девочки, микс.
Уокер шутит, количество громкости, производимой двумя детьми, сопоставимо со стадом бизонов. Тут же увлекается бизонами. Говорит про бизонов. Пальцем чертит на песке одного из них, ужасно схематично, ни черта не старается. Если земные бизоны действительно выглядят так, бизонам крупно не повезло.
Но есть нюанс – Люцию нравятся бизоны.
В её исполнении.
Странно, что её никак не объявили, не анонсировали. Азазелю на правах священнослужителя следовало выдать сводку с наивысшим уровнем опасности. Да, не по правилам, но и сама Непризнанная тут, в санктуарии, не «за», а «вопреки».
Может там должно было быть «Внимание-внимание, а теперь мы выпускаем бульдозер по имени Уокер… Вики, мать её, Уокер! Учтите, он всех вас закопает!» или что-то лаконичнее: «Знакомьтесь, это Вик-Несущая-Хаос-Тория» - просто, понятно и никаких претензий, что не предупредили.
Она ещё далеко, эта стройная нестройность любого плана. Ещё есть время свалить, пока надвигается. В белом платье с рваньём рукавов, которое настолько её не волновало, не колышило, что уже делало совершенной. Но вдруг становится ясно, Непризнанная ужасно красивая и вся какая-то неотвратимая.
И никогда ему её было не избежать.
«Как погибель», - внутри сыто улыбнулись. Пока сыто. Квота смертей на август израсходована.
У него есть воспоминание – чёткое, чёрным по белому.
Рождественские каникулы, младшая Школа, Люциферу лет десять по земным меркам и в Доме Зепáра проходит пышный приём с самыми важными персонами.
Самые важные – это про него с папашей. Король редко откликается на приглашения, являться ко двору пристало всем остальным, никак не Милорду с Принцем, но сейчас сделано исключение.
У Ости красивая мать – крупная, длинноволосая. На неё обращают внимания другие мужчины, но она преданно смотрит на мужа, даже когда тот несёт полнейшую ерунду.
То есть всегда.
Сам Зепáр – сухой и длинный, он похож на старую сваю. У него кривоватое лицо мелкого бандита, напомаженные усы, как дань моде, которые ему не идут, тонкий, длинный нос, да и пальцы – туда же.
В своей игре в светскость архидемон ужасно старателен, поэтому неумелостью разит за мили. Первородные чистоплюи вроде Азазеля и его уже взрослого сына с шевронами морского офицера сторонятся Зепáра, как цинги́, но не Сатана, о нет. Всем на зло отец громко хохочет над неуместными, простонародными шутками подданного и явно коротает время в удовольствие.
По случаю приёма Ости упаковали в первое корсетное платье. Чёрные волосы, чёрные крылья, чёрное сукно. Но у однокурсницы ни намёка на фигуру и, стянутая шнуровкой, она напоминает девчонку, которая умыкнула вещички не по размеру. Там, где должна быть талия, круглится живот, за белыми, пухлыми плечами совсем не видно шеи, а голову венчает сложная причёска с косой, призванная скрывать рожки.
Ости прилипает к Люциферу сразу, едва они прибыли, и больше не отходит.
Не надоедает болтовнёй, но следует неотступной тенью.
Чем и бесит.
– Ты чего привязалась? – Мальчишка выбрался в чужой сад и теперь пинал мыском ботинка талый, грязный снег, смешанный с прошлогодней листвой. Клейкая масса – чужие ожидания. Почему-то у Люция чувство, что увязавшаяся девица бродит за ним с похожими целями.
Здесь, на званом вечере, не было никого, кто ему интересен. Бельфегор не притащил своего сынка, хотя они с Балтазаром могли бы мастерски вскрыть конюшни Зепáра. Не было ни Молоха, ни даже сопливой Мими – та хоть и мелкая, но умеет веселиться.
– Мама сказала, мне следует развлекать тебя. – Ости жеманно опускается на садовую скамью и замирает изваянием.
Камень на камне.
От мороза лавка заиндевела и стала пыточным инструментом. И, вероятно, ей ужасно холодно так сидеть, но девчонка держит спину прямо-ровно. Игнорирует сонм мурашек на голых плечах и хрустит подмороженными перьями.
– Я тебе что, нравлюсь? – Этот вопрос мучает Люцифера уже несколько лет. С тех самых пор, как на ярмарке он публично поцеловал Ости. Ни подтекста, ни признания, одно только обострённое чувство справедливости. Её дразнили толстой сарделькой, а он считает, что дразнить Ости – его привилегия.
– Ты – королевич, ты всем нравишься. – Вряд ли это её собственные мысли. Может, слышала от родителей или кого ещё. С другой стороны от Люция не укрывается, как щёки Ости затапливает румянцем.
– Всё с тобой ясно, индюшка праздничная, ты в меня втюрилась!
– Я не индюшка! – Закипает девчонка, вскакивая со скамейки с намерением прописать леща. Но Принц выше, сильнее, быстрее. На скользкой садовой дорожке он ловко делает несколько шагов назад и гогочет, наблюдая, как неуклюже его «надзирательница» раскатывается на льду. – АЙ!
– Ладно, ты – не индюшка, ты – гусыня, Ости, дочь Зепáра. – Её каравай на голове теряет форму и сыплет шпильками. Волосы разлетаются вороньём, струятся до самой талии. На белом, припорошенном снегом полотне зрелище захватывает – тёмное и две красных точки на макушке. – Зачем прятать то, что тебя выделяет?
– Что? – Она чуть ли не плачет. Но не плачет. Потирает ушибленное колено и силится встать. – О чём ты, Высочество?
– Неважно. До свадьбы заживёт. – Люцифер кивнул сам себе и вдруг протянул руку. – Не бойся, не оттолкну.
Вчера он повторил ей слово в слово: сказанное однажды, будет сказано дважды.
– Не бойся, не оттолкну. – Сжать плечи, позволить утыкаться в свою майку, разрешить пореветь. Теперь она давно не гусыня, и ей по-настоящему больно.
Это не коленка.
До свадьбы не заживёт.
– Я их ненавижу. Я всех их ненавижу, Люций! – Её траурная вуаль съехала с головы и в блике поминального света, укутавшего септу и анахорéток, водивших хороводы вокруг тела Зепáра, бесовские рога мерцают кроваво-алым. – От той архангельской мрази по имени Йор, что свидетельствовал против отца, до Ребекки Уокер, что скоро станет твоей ёбанной тёщей!
– Заткнись и поплачь.
Сюда бы Дионисия Фенциоподобного, подкидывает воспалённое чужой утратой сознание. Вот он точно набросает фразочек получше, потрогательнее, посочувственнее… Впрочем, вздумай Динуарий выражать свои соболезнования такой, как Ости, она ж его до костей обглодает, а потом всю зиму будет топить чужими перьями камин.
– Не думала, что ты заглянешь отвесить свои соболезнования. – Снова спокойная, отстранившаяся, но не выпустившая из пальцев лацканы его ветровки. – Учитывая все обстоятельства…
Когда гаснет свет, «обстоятельства» застывают ровно посередине септы: сначала пугаются, потом различают его глаза, татухи, всё понимают без слов.
«Я буду любить тебя даже тогда, когда уже не буду», - Люцифер может нарисовать эту мысль. Она осязаемая, с формой, вкусом, цветом, зáпахом. С раскатами вальса, которого не предусмотрено, но басы́ всё равно громыхают в ушах.
Предательские пальцы дрожат. Выходит, не врали слащавые ублюдки про таинство. Хуже, чем перед сложнейшим экзаменом, лучше, чем в самых смелых мечтах. И скажи ему кто сейчас, что не нужна эта свадьба, потому что у сутулого Бонта от одной только новости кишки разорвало, и не будет никакой войны, которой разит в воздухе, он повесит за подобные разговоры.
Прямо на амвóне повесит, как игрушку на ёлку – пусть мумифицируется.
Через пару сотен лет скелет врастёт в алтарь, станет неотъемлемой частью композиции, выйдет красиво. А он неравнодушен к архитектурной эстетике, у него дипломированный архитектор за щёку брала.
– Надеюсь, вы знаете, что делаете. – Уокерскую руку ему вручает Геральд, и Люций подозрительно долго смотрит на ладонь под фатой – не подделка ли?
Нет, он не знает, что они делают.
Но он до глупости, до чёртиков счастлив.
До матёрых, до рогатых чертей.
***
Это похоже на фокус самой природы. Когда прямо сквозь намытый кровью камень прорастают белые цветы. Бутоны ощупывают воздух, проверяют тот на пригодность, лишь после набухают и раскрываются.
Белый – цвет погребального савана, никогда не праздник. Но традиция, укоренившаяся на Земле, перекочевала в Империю с бешеной скоростью. Он и не ждал иного от американской дочери и её американской матери, разодетой в такое чёрное и прозрачное, что пара его адмиронов шептались за спиной без утайки.
– Невесту украсть не получится, но я бы потёр во-о-он теми золотыми крыльями изголовье своей постели.
Крылья действительно оказались приметнее, чем хотелось. Золотое оперение не смог спрятать ни сумрак капища, ни ночь на дворе. И Сатана бы решил эту проблему самым радикальным способом, но пускать Ребекку Уокер на церемонию, лишив её такой отличительной черты, это информировать Цитадель.
А то, что в Верхнем мире сейчас творится хаос, ясно без доносов.
Хотя доносы имелись.
«Потом», - чуть погодя он разберётся с крыльями, а пока вынужден отвлечься и резко зажечь все свечи, факелы, балюстрады, увенчанные маслянистыми лампами, обратно. Колоссальный поток энергии, стоящий ему всего-ничего.
– Дай угадаю, - по левую руку бурчит Мамон, удивлённый недавней темнотой не меньше прочих, - твоя почти что невестка – транслятор.
– И она нервничает. – Нервничает и сигнализирует сыну «код красный» единственно доступным способом. Вот только Люциферу собственной энергии девать некуда, и от него и его полыхающих в пройме вóрота татуировок всё отскакивает и стекает на стены и полы санктуария, как с гуся – вода.
– Прелесть какая, я заметил. Да все заметили! – Мамон добродушно басит, рассматривая главных героев действа.
Подружка его дочери – несерьёзна в своей серьёзности. Она явно зубрила то, чего от неё ждут, и старается следовать правилам. Но едва рукава падают вниз, Виктория Уокер плюёт на регламент в самом хорошем смысле – опережает посажёного в отцы Геральда, сияет глазами похлеще любых светил, презентует всё то, чего в ней в избытке и от чего легко теряют голову.
Ещё неделю назад Мамон оказался так впечатлён сообщением о свадьбе, что забыл, как шутить. Но ровно через сутки, прочитав депешу, что две шахты на границе Андáрии и одна каменоломня в Сили́сии полностью разграблены и покинуты разнорабочими, что примкнули к Мальбонте, стал едва ли не ходячей рекламой брачного союза.
Вопросы и претензии, которые советники и адмироны не могли озвучить Милорду лично, владелец копий и рудников отбривал с уверенностью пресс-атташе, коим не являлся – и выходило на славу.
Монотонный голос Азазеля у алтаря убаюкивает. И у Короля дежавю от чужой интонации – две с лишним тысячи лет назад этот демон тоже стоял у жертвенника, а Сатана воровато топтался на месте, где сейчас замер наследник.
Наверное, стены собора тогда были посвежее, хотя пара тысяч лет – не срок.
На кладке отпечаталось мало, на горожанах – достаточно.
Женщина среднего роста с худощавой фигуркой, очертания которой всё время ускользают, струятся куда-то далеко, вслед за длинным, чёрным шлейфом платья.
Пока она идёт навстречу в гордом одиночестве, на её лице маска злой безысходности, которую больно видеть.
Обычно светлая кожа поддёрнута зеленцой: Лилит постоянно тошнит, она воюет с токсикозом всеми народными средствами, и – Сатана уверен! – делает только хуже. Однажды он случайно сунул нос в её вереницу склянок с имбирём, лимоном и спорами хищной грю́нды и сам был готов родить.
Кого угодно и как угодно, лишь бы эта вонь прекратилась.
Она не согласилась на посажёного отца, будучи в положении. Округлившегося живота почти незаметно за изящным корсажем, но весь двор давно в курсе, фаворитка беременна. Самых рьяных сплетников в череде слуг уже лишили поганых языков, и это даже не было его, Короля, идеей.
Честности ради, рубить языки следовало всему двору скопом, потому что тот их разговор, когда он делал ей предложение, когда говорил «Мы женимся, ответ «Нет» не принимается», слышали от подвалов до колоколен, от базаров до утёсов, от Аки́ллы до Лигии.
И островам Гневного моря досталось.
– Я сбегу!
– Я притащу тебя за волосы, к херáм драконьим вырежу твои крылья, чтоб ещё долго не выросли, и закую в цепи в моей… в нашей сраной спальне, Лилит!
– Да пошёл ты, сир Гавнюк!
От воспоминаний ни холодно, ни жарко.
Не ноет в висках, не печёт в груди, не топит пустотой – не болит. Картинки сменяются перед внутренним взором, как сменяются лица, голоса, времена года. Сатана уверен, за летом придёт осень, за осенью – зима, что бы не случилось. А ещё он в курсе, не у всех историй хороший конец, но это не значит, что сама история паршива.
– Когда ты и Лилит…
– Мать.
– Ага.
– Она – твоя мать. Называй её матерью, остолоп.
«Остолоп» пропускает замечание мимо ушей, он лишился своего страха перед наказанием. Наказания сына больше не пугают. А, значит, в них нет никакого смысла.
– Когда ты и женщина, которая меня родила, стали… - Люцифер прерывается, не представляя, чем закончить вопрос. Когда они стали спать? Жить вместе? Встречаться? Это даже думать абсурдно, не то, что спрашивать. Ему сложно представить отца в пошленьком романтизированном порыве, но он уверен, порывы были. Не могли не быть. Сатана, который говорит «Теперь мы – пара»? Сатана, который дарит дракона с чешуёй, забритой в форме позёрского банта? Сатана, который стои́т у капища и произносит клятву? Понимание похоже на вспышку. Он знает, что спросить! – Что ты ей сказал?
– Где?
– У алтаря, связанный вервием брака. Что ты пообещал матери Первым Словом?
Недавний разговор с сыном и речь Азазеля – это фитиль пороховой бочки. Та тлеет, загорается, хлопает очередью, подкидывает новые-старые кадры в чертоги разума.
Кубок звенит металлом – посуда интересней лежалой конфетницы. Туда стекала их кровь, что теперь застывает на губах, и тару не помоют, не почистят чарами – в этом кроется секрет первобытной магии.
– Проливши кровь, да соедините вы свой союз Первым Словом, - Азазель нынче щёголь в сюртуке, поверх которого наброшена языческая сутана. Точь-в-точь как те, что были в почёте при Древнеединстве. – Кровь от крови, плоть от плоти, прах к праху. – Он дёргает золотую верёвку, которой опутаны сразу два запястья: тонкое и белое принадлежит Лилит, крепкое, исполосованное венами – Королю Ада.
От чужого жеста руки неизбежно сталкиваются, складываются своими рассечениями, напоминают кровавую мозаику, где все детали совпали. И не страшно совсем, и даже больно как-то не по-настоящему, и Сатане кажется, не был он ни разу счастлив до сегодняшнего дня.
До чёртиков счастлив.
До матёрых, до рогатых чертей.
– Что ты хочешь услышать? – Лилит шепчет это в самый край уха, встаёт на цыпочки. Она побледнела, борясь с очередным приступом, и выглядит той, кто забыл сам повод для сборища.
– Давай начнём с любви до гроба и бесконечной верности. – Своими пальцами жених сжимает её ладонь. Тепло и хорошо, и лечит. Правда кровь в этом жареве бежит пуще прежнего, капает на пол, маками расцветает на подоле.
– Я, сир… - почему-то она смотрит на платье, не на него. Думает, что не могла отказать модистке, которая приволокла модель под названием «Звёздная ночь» прямо в её покои, хотя не хотела никакой свадьбы и ненавидела обстоятельства, которые привели к алтарю. – Я люблю тебя, тебя невозможно не любить, ты – сама суть нашего мира, первый из сыновей, часть природы, мироздания и, Калипсо его знает, чего ещё. Ты, сир, олицетворение жизни со всеми её подвигами и пороками, и я буду любить тебя всегда. А ещё я буду с тобой столько, сколько я тебе понадоблюсь.
«Каждой кастрюле сыщется своя крышка», - в голове голос похож на Шепфу, но дело было давно, и Сатана не готов ручаться. Он думает о неидеальности. Её шрам и его шрам – они исчезнут, быстро исчезнут, но пока они есть, они неидеальны. С любовью та же шляпа – она и существует только благодаря неидеальностям, всем этим неровностям, трещинам и вмятинам, которые совпадают с кем-то ещё.
Это идеально.
– Я никогда не убью тебя и не применю к тебе силу, если ты не будешь нести угрозу мне или моему ребёнку, - он глух и тих, но Лилит уже давно умеет читать по губам.
– Это всё?
– Это всё.
Слишком много значило.
Милорд не имеет ни малейшего представления, что его ленивый наследный волхв нашептал своей циркачке на ушко и не представляет, что она сказала ответным Словом, но хочет думать, эти двое оказались умнее.
Хотя бы болтливее.
Пусть наобещают друг другу до дури – всего и побольше; пусть окажутся той парочкой, которая клянётся достать песчинки со дна морского и собрать ожерелье из звёзд на небе; пусть не будут осмотрительными в сказанном.
Потому что время показало, толку в точности формулировок ноль. Что, как ни выбирай слова, они всегда станут прощальными.
Единственным способом удержать Лилит от развода была сила, и он не мог её применить. Единственное, что Лилит могла сделать, не нарушив свою свадебную Клятву Крови, это уйти, и она это сделала.
Несчастливый финал – это конец любой истории, но это не вся история.
***
Помладше она смотрела «Властелина колец», всю сагу. Мать привезла ей гостинец – первый земной айпад, нашпигованный людскими кино-бестселлерами. Вручила со словами «Не уверена, что он будет здесь работать», но Мими как-то справилась. Там, где у Бессмертных вечно возникали проблемы с подзарядкой гаджетов, дочь Мамона удивительно хорошо шарила.
«Да ты – какая-то ненастоящая девочка, мышка», - усмехался отец.
Никаких сложностей, никакой излишне вброшенной энергии, что напрочь спалит плату: демоница с младых ногтей чувствовала, сколько следует применить чар, чтобы человеческая техника оставалась в строю. Поэтому, уже спустя пару часов, Фродо и Сэм тащили цацку в жерло вулкана, весело уплетая лориэнские лепёшки.
По ту сторону мерцающего экрана, на котором всполохами пробегали волны собственной энергии, Мими синхронно с героями жевала септентирский мармелад.
Сегодня дочь Мамона борется и борется отчаянно. Сначала с платьем, корсет которого давит подмышками. Потом – с желанием смотреть на главных героев действа и хотя бы постараться не умереть от зависти.
И она не знает ни единого заклинания, ни одной фигуры на пальцах, которые ей в этом помогут.
Нет, Мими не хочет замуж. По крайней мере пока. Скандальность такого мероприятия с Дино хоть и придаёт мечте остроты, но маячит где-то далеко, за линией горизонта, в «конце фильма». А то, чего демоница отчаянно желает, лежит в плоскости куда более прозаической.
Девушка хочет перестать быть массовкой.
И повысить требования к своему гонорару.
Впрочем, как она сама себя уверяет, зависть у неё самая белая, самая пушистая и доброжелательная. По случаю свадьбы, дочь Мамона повязала той на шею праздничную ленту, причесала, напудрила. Теперь всё прилично, по-дружески, бáку хобот не подточит. Поэтому Мими занимается в основном фантазиями на вольную тему, периодически отвлекаясь от своего дневника наблюдений.
У невесты непроницаемое лицо. Виктория выглядит взрослее, чем могла бы. Но иногда на том мелькает восторженная растерянность. В такие моменты Непризнанная смотрит на своего суженного по соседству – украдкой конечно, ей всё отлично объяснили: смотреть следует в бальный зал, превращённый в застолье.
Демонице не требуется лезть в чужую голову, чтобы считать «Это что, со мной происходит?».
«С тобой, Уокер, с тобой. Всё всегда происходит с одной лишь тобой», - у внутреннего голоса заводится новый мерзкий тембр.
– Клянусь, эта свадьба рискует стать самой скучной, если мы не выпьем мой Глифт, дочь Мамона! – Ади возникает рядом с до краёв полными кубками. Между торсом и локтем зажата бутыль, от которой разит коллекционной роскошью. – На столе такого не найти, я пустился во все тяжкие.
– Шантаж? Захват заложников? Убийство с отягчающими?
– Нет, это припасено на вторую часть банкета, не порть мне сюжетку! – Салют бокалом, на который она отвечает взаимностью. Милорд давно открыл лавочку пьянства, первым поднимая кубок, как хозяин дворца, и теперь Мими просто спешит за поездом нужной кондиции.
– Рыжий, а который сейчас час?
– Час для радости! – Он потрясает бутылкой, как трофеем. – Учти, я не сойду с этого места, пока мы всё не допьём, а то у тебя вид, как на поминках, а не на свадьбе лучшей подружки.
«Лучшей? – Неприятное создание с длинными ногтями щекочет по рёбрам изнутри. – Это кто и когда придумал?».
– Ничего подобного, я за неё рада, - жалкое оправдание.
– Но не от всего сердца! – Наверное рыжий шутил, но быстро понял, что попал в яблочко. – Так, Мимз, скажи мне, что тебя мучает, и я скажу, как мы сможем с этим феерически обосраться!
– Шляпа архидемоницы Махаллáт! Кто такие вообще носит?
Она ловко юлит в своём идеальном чёрно-бордовом наряде, напоминая Ади дорогой музыкальный инструмент, что-то типа скрипки, которую расстроили.
– Я украду её для тебя!
– Тогда стащи ещё и невесту. Какая свадьба без…
– Давай шагнём дальше в наших криминальных помыслах и умыкнём жениха.
– Решил, раз Сэми не здесь, можно помацать фáлды Люциферова фрака?!
– Поверь, лет пять назад я так много фантазировал о Люцеферовых фáлдах, что у меня экзема на ладони образовалась.
– Что вы подарили? – Дочь Мамона меняет тему. Она долго думала над подарком несколько дней назад, целых часа два. Сундуки с мифрилом, организованные отцом, это не для души. Пусть их вручат от имени их Дома, а у Мими припасён свой.
– В смысле, ты должна уйти? – Демоница привстаёт на массажном столе в лучших термах Чертога, сверкая блестящим телом и совершенно не смущаясь наготы. – Это наш девичник и скоро явится Ади. Да, в лексическом плане есть нестыковки, мы – девочки, он – нет, но клялся вести себя хуже бабы.
– Я вернусь через час. Максимум, через полтора, - Вики старательно примеривается к джинсам и впрыгивает в те одним махом. Начни она их натягивать, ткань прилипнет к промасленному телу, как обёртка к растаявшей шоколадке. – У меня есть одно дело, Мими, и я не могу тебе рассказать. Пока не могу.
– Так-так-так. – Демоница живо переносит своё на чужое и тут же рисует капитана Вóлака в уме. – Встреча?
– Встреча.
– С сыном Азазеля!
– Что?! – Блондинка выпучила глаза. – Скифа и Церцея, конечно нет! Почему ты так решила?
– Ну ты же встречалась с ним в Кеттель-Белле.
– А сейчас мне это зачем? – В тоне Уокер прохлада и недовольство, которые роднят ту с мамашей. Она раздражена непонятливостью подруги и бесится от навящевого внимания.
Мими уже видела это раньше – в декабре, под воздействием зеркала. Списала всё на черномагический эффект и простила с довеском, а сейчас думает, какой надо было быть дурой, чтобы считать, что зазеркальная Вики – выдуманный персонаж, которого в природе не существует.
Существует.
Конечно существует.
В Виктории всегда жила та, другая Виктория, чьи интересы, чьи дела, чьи истории важнее прочих. Все звери равны, но есть равнее.
Дочери Мамона смешно, она ждала их маленького предсвадебного рандеву, как вчерашний бывший – встречи по-пьяни. Посекретничать, вспомнить, пощупать связывающую нить, покаяться про Саферия. Представлять, что она на исповеди, и насладиться анафемой: Уокер всегда умела подбирать самые земные, самые искренние эпитеты, от которых стоишь в лучах софи́тов.
А Мими усугубила бы, подбросила бы в костёр дровишек и рассказала бы, что у неё получилось передать письмо офицерскому папаше, подкупив тюремную охрану, и даже ответ получить. А Непризнанная…
– Хорошо, увидимся через час, - она проваливается лицом в массажный стол и видит блики на полу. Смог в парной осел, превратился в воду, теперь в той пляшут отражения, каждое из них живописует силуэт с серыми крыльями.
Зеркало.
Она нашла самое безвкусное, самое громоздкое, самое тяжёлое зеркало в лавках столицы и отправила его новобрачным ещё вчера.
И если, однажды, этот чудовищный серебряный экспонат рухнет Уокер на темечко, дочь Мамона даже всплакнёт. Но не от всего сердца.
***
Её спасает Матильда. С элегантностью дебаркадера приземляется на соседний, пустующий стул, который игнорируют прочие демоны. По рассадке то следовало занять кому-то из семейки Клавдия, но Ребекки Уокер сторонятся, как чумы.
Мельком она видела Геральда и с удовольствием разделила бы с ним трапезу, но преподавателя отсадили страшно далеко.
– Кто бы не попытался притулить свою задницу рядом с этой снежной королевой, вы не сдвинете отсюда мою даже с помощью десятка элефáнтов! – Её гогочущий, похожий на пароходные гудки голос слышен всюду. Так что серафим совсем не удивится, если эхо долетит до Цитадели. – Ты же не против, счастливая мать новобрачной?
Бекка не против. Она бы рассыпалась в своих «спасибо», но не умеет. Поэтому делает нечто красноречивее:
– Третья тарелка справа. По-моему вкусно. По крайней мере это единственное, что выглядит съедобным.
– Тогда мы заберём её себе, - рыжий монумент гедонизма улыбается и всё понимает правильно, без стеснения сдвигая блюдо ближе. – К слову, тут ужасно кормят.
Уокер-старшей непонятно, на что рассчитывал Сатана, когда его вездесущий Рондент делал рассадку гостей. Это Виктория – царская невеста, это ей полагаются все сливки, приправленные вежливостью. А Ребекка не поменяла статус, не превратилась в темнокрылую демоницу, не сложила с себя полномочия чиновника, и остаётся чужестранкой в неведомом краю, которую постараются обойти стороной – вдруг она мужей уведёт или ребёночка какого сглазит.
«Тьфу!».
С другой стороны, задать этот вопрос некому. Здешний властелин достаточно далеко – на противоположной стороне залы, - встречи глазами она не ищет.
Лишь раз Уокер случайно словила его взгляд. В этом свете и в этом костюме дьявол показался довольным. Словно всё идёт, как задумано, и блондинистое семейство, высокомерно проплывшее мимо перед ужином и севшее ровно на один стул дальше, отыграло как по нотам. А потом явилась Матильда, завершая мизансцену: «Смотри, серафим, ты здесь никто, но ты – кто-то», - щелчок по носу, чтобы тут же подать руку.
– А я его бужу и говорю, милостивый мой господин, почему у нас вся гостиная в дерьме?! – Через полчаса тембр Матильды над ухом напоминал боевой рог, Иерихонскую трубу и Глас Метатрона в одной оркестровой яме. Волчьей. Приманкой выступала сама Бекка, но и волкам интересно, поэтому перебороли деланное высокомерие и устремились поближе. – А Нéвус мне: «Пончик, я напился и забыл выпустить цербера во двор!».
– Это из моих животи́н, дорогуша? – Ревёт такой же рыжий и патлатый лорд Олофéр, что сколотил своё состояние на адских гончих.
– В том-то и проблема! – Перекрикивает Матильда. – Мы с Нéвусом отродясь псов не держали!
Импровизированная компания взрывается неловким, но искренним хохотом, заставляя Уокер благодарить Шепфу за сортирный юмор, объединяющий всё и вся. Наверняка никто из знатных демонов не стерпел бы подобных шуточек в иных условиях и от другой Бессмертной, но Матильде подобное сходит с рук.
– Ну а вы, серафим? – Внезапно к ней обращается Клавдий. Белоснежные, короткие волосы зализаны вдоль идеального черепа, скуластое лицо смотрит внимательно. – Вы же были замужем на этой вашей Земле?
– Была, - коротко кивает Ребекка, разбирая краем уха тихую реплику лорда Олофéра: «Была, да сплыла».
– Чем занимался ваш супруг?
– Он – инженер-проектировщик по теплосетям и трубо… - видя надменное непонимание, женщина осекается, мысленно считает до пяти, а потом шлёт самый любезный оскал, - мой бывший муж – архитектор, который способен построить, осветить и обогреть любое из ваших имений, господа.
Это одна из ключевых проблем Верхнего мира и вряд ли в Аду ситуация обстоит лучше. Чтобы поддерживать камины и очаги настоящим огнём, нужно много слуг, а слугам требуется платить. Есть и чары, однако начни ты бесцельно использовать энергию изо дня в день, погрязнешь в рутинном колдовстве.
– Ого! – Жена Клавдия – такая же сухопарая, беловолосая, с вечно зябнущими руками и перепончатыми крыльями, как и её супруг, - не удерживается от восклицания. – У вас был большой особняк на Земле, серафим Ребекка?
Уокер-старшая живо вспоминает крошечный белый домишко на Лейкхерст-стрит, мысленно хмыкает и выдаёт:
– Достаточный, чтобы у Виктории была отдельная игровая. – Абсолютная правда. А то, что в игровую они постирочную переделали, она не сообщит. – Когда к дочери приходили в гости другие дети, все они стремились в эту детскую. И оттуда вечно кто-то орал. – Матери поблизости одобрительно, с пониманием хихикнули. – Поэтому мы с мужем Полом стали называть её «пиздецкая». – А теперь от смешков не удержались и демонические папаши.
«Атмосфера изменилась», - поняла Уокер. Да, воздух вокруг ещё не растерял своей настороженности, но точно стал расслабленнее. И, вместе с атмосферой, свой невидимый пояс цельнометаллической оболочки ослабляет и серафим.
– Какие у вас интересные истории, господа. – Всё-таки рано расслабилась. – За нашей частью стола только что считали ежегодную прибыль от судоходства.
– Ваше Величество!
– Милорд.
– Чудесный праздник, Владыка.
– Поздравляю с брачным союзом Его Высочества! – Лорд, оказавшийся коренастым, как горный гном, почтительно припрыгивает. – В моей провинции говорят, мужчина становится окончательно взрослым, когда сдаётся женщине в плен!
– У них там до сих пор юбки носят, - шёпотом крякает Клавдий в адрес Ребекки, - в вопросах мужества я бы им не доверял.
Кубок Сатаны приземляется на столешницу рядом с чужеземной блондинкой и напоминает флагшток первооткрывателя:
– Идём. – В самое ухо и тем тоном, от которого перепёлкой давятся.
– Кх! Куда?
– Кому-то следует поддерживать градус кипения в этом балагане и открыть вечер танцами.
– А я здесь причём, Ваше Величество?
В тесном корсете в сумраке зала линия груди рисуется покрытой испариной, но кожа у женщины сухая, холодная, разве что чешуйками не поддёрнутая.
Он перехватывает её ладонь, незаметно стукнув по фалангам и заставляя выронить вилку:
– Потому что я вас приглашаю, серафим Уокер, - достаточно громко, чтобы легализовать присутствие этой женщины, как допустимое. Как ни крути, он уже это допустил.
Она не хороша в вальсе.
Не хороша в фокстроте с чарльстоном.
Её «танцы» - вызывающе дрыгаться в фойе клиники в самом откровенном наряде в рамках хэллоувинских конкурсов. Бекка всегда побеждала в Принстон Плейнсборо: конченная медсестра из Сайлент Хилл, чьи сиськи так и норовят выпрыгнуть из выреза, или Мортиша Аддамс авторства чьих-то влажных фантазий – чёрный парик съехал на бок, от хирурга разит виски, воздух пропитан тыквенным смрадом и похотью.
– Красивое платье. – Но Сатана умело ведёт, позволяя не позориться. Они не в фокусе внимания, достаточно было начать вальсировать, как в центр тут же потянулись сытые, пьяные демоны. Слетелись на общий гвалт и десяток скрипок, как мухи – на труп.
– Чёрное. Знала, куда иду.
– Я вижу. Это платье хочется снять. Удачный выбор, - он крутанул её, чтобы тут же притянуть ближе нужного.
– Не задумывался, почему ты желаешь меня раздеть?
– Утром обсуждал это на совете адмиронов. Разыгрывали на «Камень – ножницы – бумага», кому из нас спускать с тебя платье, - мужчина улыбнулся настолько обольстительно, что у Ребекки нёбо свело. Так бывает, если съесть очень сладкое, что возьми и лопни кислым.
– Шуты́ забавны. – Музыка позволила отодвинуться на вытянутую руку, и Ребекка плавно качнулась в контуре десятка разномастных огней. Идиотка, порядочно принявшая на грудь. Он бы заострил внимание на последней, но сквозь ткань её наряда и без того проступали соски́. – Немудрено, что в каждой деревне хотят иметь своего.
– Круто я подкатил, да? Давай пососёмся за портьерами. – Смешок, пронизанный издевательством.
Она парирует. Что-то едкое, острое, очень в стиле её обувки. Ступни Сатана не рассмотрел, но мама Уокер сейчас едва ли не с него ростом, значит там шпильки, которыми можно дырявить сонные артерии. Как дыроколом – последовательно, ровненько. Потом подшить в одну папочку, перевязать лентой.
Он видел эту штуку на столе Рондента.
И подарить дырокол серафиму кажется отличной идеей.
– Так зачем ты меня пригласил?
– Ты сказала, его зовут Йор…
В термах повышенная влажность. Каменный стол, на который он усадил Ребекку, в свидетелях. И надо быть полной дурой, чтобы врать самой себе, что она не изнемогает от желания.
Всё слишком очевидно: голый мужчина, голая женщина, близость, как на причастии. Если встать на колени, если открыть рот, если высунуть язык, ей в уста вложат отпущения любых грехов.