Двадцать восьмая притча: Сотворение Адама (2/2)

Но цена высока.

Сатане кажется, мальчишки, отправленные на утренний бой, всё ещё кричат вдоль рва. Дальше они не прошли – остались лежать истыканные стрелами, как подушки портних – иголками.

От чего-то он думает, ему придётся лично говорить каждой из матерей, почему её сын не вернётся домой. Как-то исхитряться, выкручиваться, исполнять на «бис» сочувствующий взгляд, на который нет сил.

Когда Лилит закатывает глаза в экстазе, она беззвучно распахивает рот, лупит руками по стене, по его плечам, месит свои собственные, распростёртые по кладке крылья – выглядит совершенной.

Абсолютная чёткость линий, ничего лишнего, тишина. Слишком занята, чтобы отвечать на вопросы, когда требуется кончить.

– Сир! – Пронзительно и похоже на свист копья. В дыме, изрыгаемом драконами на поле боя, он не сразу замечает тяжёлую, пикирующую сверху тушу Калипсо. – Сатана!

Наверное его любовница кричит, но от какофонии звуков всё сливается в единый, неразборчивый гомон.

– Они прислали Хартию, Владыка! – У неё помятый видок, пока спешивается. Самый непотребный из всех, что доводилось лицезреть. Волосы, собранные в хвост, лохматы. Губа рассечена. Крылья – свежие, внутриутробные, - их вырвали или рубанули, вот и отрастают. – Они согласны на мировую, Сатана!

Лилит подскакивает и быстро ищет глаза там, в высоте, в коже, в мясе, которым он над ней громоздится. Свои ладони прибивает к груди, докуда достаёт, не способная потратить время на ответное обращение. Хотя из неё вышла отличная летающая змеюка.

Жест узнаваем – услышь меня:

– Я из Цитадели. Я убила Анну. Всё кончено.

Позднее, разобрав сказанное, он будет есть оленину и спать.

Спать и есть оленину.

И так – с неделю.

Пока демоница не зайдёт в шатёр с офицерским уведомлением «Я приготовила всё необходимое для встречи». Но толком договорить он ей не даст, завалит на топчан, изголодавшийся по женскому телу – по её телу.

Лишь спустя приличное число лет Сатана спросит, как погибла Анна, и услышит короткое «Она упала с башни», выуживая полновесную картинку из чужой памяти.

Это крепостная стена, но камень белый и напоминает кость. В архитектурном узоре, плюя на ночь, мёртво сияют глыбы хрусталя. Лилит, вероятно, уговаривает свою названную сестру по коммуне сбежать: она исправно делает это многие столетия – хоть пленницей Цитадели, хоть переговорщиком.

Но теперь всё иначе. Теперь на Анне престольская мантия с характерными эполетами, и ангел протягивает свиток. Именной сургуч Эрагона, на котором мерцают кровные чары – сломать печать сможет только Сатана.

Реплик он не разбирает, ему думается, вокруг ветрено и Лилит замёрзла. Видит её руки, то взмывающие вверх, как птицы, то пикирующие вниз. Волоски. Мурашки. Рукава рубахи закатаны до локтей. В темноте кожа кажется смуглой, хотя демоница из тех, про кого говорят «бела, как молоко», но залюблена солнцем.

На лице Анны отчуждение и прострация. Он не слишком её знает: так, видел пару раз. Но толстушка – хрустящая сдобная булка, что пышет жизнелюбием. Однако сейчас напоминает всего лишь очередной хрустальный шпиль.

Поди у Лилит те же чувства, вот и спорит с непривычной горячностью.

Когда престол первая использует слабенькие чары и отбрасывает демоницу на ограждение, Сатана не удивляется. Он уже видел такое раньше – не энергию, нет, а тех, кто стал другими.

Потасовка двух женщин быстро лишается магического очарования. От ловко сложенных в заклинаниях пальцев они переходят к рукопашной, где Анна начинает лидировать. Мораль и чувства над ней не довлеют, холодный рассудок – надёжный сподручный в бою. Поэтому Лилит остаётся без крыльев в считанные минуты, правда тут же выкручивается и с хрустом выдёргивает белые перья в ответ.

Он закрывает память, как книгу, где развязка известна наперёд: Анна оступится там, на заиндевевшем козырьке, и кубарем рухнет вниз.

А Лилит? Что ж, бескрылая Лилит просто не сможет помочь названной сестре, слишком занятая тем, чтобы сжечь зачарованный свиток.

– Не жалеешь, что не убила меня?

– В какой из раз?

Они уже в спальне – в их спальне. Это – час, может быть – ночь спустя.

– Тогда, с помощью первой Хартии.

– Жалею, что не убила тебя, когда ты запретил мне пить противозачаточное зелье. Жалею, что не убила тебя, когда ты отклонил мою кандидатуру на адмиронскую должность. Жалею, что не убила тебя, когда рожала, кроша внутри себя кости. – Она лежит на его груди и звучит умиротворённо, как звучит природа – скалы, реки, озёра, болота, пиявки с саблезубыми жалами. – А о том случае… нет, сир, не жалею.

– Всё могло вернуться на круги своя. Моя смерть взамен на Древнеединство. Разве Анна потратила всю свою энергию не на это?

– Иногда я думаю, ты просто хочешь услышать, что я выбрала тебя.

– Иногда я думаю, ты слишком много думаешь.

Она вздыхает как-то очень по-женски, почти игриво. Садится, упираясь рукой ему в плечо. Голая и забавная. Не похожая ни на супругу, ни на мать, но ими являющаяся.

– Я не верю, что после всего, что случилось на войне, можно просто перекрасить крылья, убрать границы и делать вид, что её не было. – В воздухе повисает молчание, но оно настолько осязаемое, что Сатане не требуется подсказок – она не договорила. – И я не верю, что Анна стала бы колдовать, оставайся она собой. Мне предложили красивую фальшь, исполненную фальшивкой под действием магического зеркала. Я предпочла тебя.

– Почему?

– Потому что ты никогда не уговаривал меня остаться.

Он прикрывает глаза, расписывает её бедро пальцами и думает, что способен разочаровать жену.

Сатана очень хорошо чувствует, Лилит готова покинуть Чертог.

Он чертовски близок к тому, чтобы начать её уговаривать.

Это был огромный риск – отказаться от предложения Цитадели, понять, что на Анне использовали зеркало Сомнус, почувствовать, что подруга, выбравшая сторону ангелов, почти полностью лишилась огромного, магического потенциала, и сообразить, куда именно вбухали эту недюжинную энергию.

У Лилит было мало времени, чтобы определиться с выбором.

Но она его сделала.

Узнай кто тогда из звена переговорщиков о готовности Цитадели не просто остановить Многовековую войну, но вернуть всё, как встарь, с единым цветом оперения, исход мог сложиться иначе. Белокрылые не просто предлагали обменять его, Сатаны, голову на мир во всём мире и возвращение «падших» в райские кущи, они влили в первое соглашение тонны колдовства, призванного убить его, едва дьявол сломает печать Верховной «Блондинки», и, не взыграй у изувеченной зеркалом Анны остатки былых чувств и не окажись Лилит рядом…

– Милорд, прошу простить, - Рондент, оказывается, стучал. И стучал не раз. А теперь набрался храбрости, чтобы просунуть в дверную щель усы и румяные щёки, - к вам посетительница. Было назначено.

В ответ приглашающе кивнули, с интересом рассматривая фигуру гостьи, замаячившей на пороге. Эта фигура ему хорошо известна и она ему нравится.

– Здравствуйте, Ваше Величество.

***

Гондолу жёстко тряхнуло от проходящего мимо дебаркадера. Грязная столичная вода коснулась бортиков и, немного поразмыслив, полилась через край.

– Смотрите, не замочите свои новобрачные ботинки, Высочество! – Каин, всё ещё не протрезвевший с ночи, проорал это громче обычного. После – осмотрелся. И, не снискав поддержки в лице тихих, прибитых похмельем сокурсников, деликатно хихикнул в кулачок, - рожи у вас, словно на похороны плывём.

– Ну-у-у, в некотором смысле – да. Хороним кое-чью свободу! – Балтазар лежал на скамейке, взирал в ясное после утренних дождей небо Цитадели и клялся, что больше не притронется к Глифту. Зеленоватое, подёрнутое загаром лицо в свидетелях.

Украдкой поглядывая на товарищей, наследник Бельфегора упивался несовершенством: их всегда было пятеро, в старшей Школе – так точно. Но теперь, без Ости, картина казалась покалеченной ампутацией. Словно все они забыли взять нечто важное.

Её пригласят на свадьбу?

Или уже пригласили?

В конце концов, её Дом лишился состояния, но не имени.

Среди синевы попадаются прорехи облаков, но перед глазами полотно, мастерски выполненное экземпляри́стом. Их рисовали в Дилигéнте, на память, первые старшие курсы. Почти выпускники, только наоборот; он хорошо помнит эту гравюру, размноженную для каждого.

У Голиафа детское лицо: оно и сейчас такое, но другое. Каин – надменная сопля. Балтазар ниже всех, и это по сей день печалит. От вида Ости хочется подавиться жалостью к самому себе. А рассматривая Люция, он учился ненавидеть.

Не столько его, сколько ситуацию.

Художник заметил всё, чего не заметили прочие.

– Странная вышла ночка… - на корме развалился Голиаф. С видом римского патриция он внезапно проявил удивительную для своей мускулатуры мудрость и выразил мысль, не покидавшую каждого. – Мы так ещё никогда не «гуляли».

Конечно они так никогда не гуляли, потому что это был пацанский позор с большой буквы «П». Они даже в заштатные бордели Озёрного края не полетели – не сексу ради, чисто стрипух посмотреть. Прозябали в синих слюнях запойной любви, где даже внезапное Каиново «Думаю, мы с Адель встречаемся или как это называется?» явилось серенадой.

– Чем тебе поезд не угодил? – Люцифер светился. Брызги воды до него не долетали, красиво мерцая вокруг, как тысячи нимбов. Идеальный, как не поверни. То ли хорохорился перед неизбежным, то ли пил меньше прочих.

– Мне-то всем угодил, Высочество! – Здоровяк недвусмысленно глянул на костюм королевича и подавился смешком, припудрив тот кашлем. – Но не продуй ты в Санктус…

– Самый подходящий момент, чтобы остановиться и вспомнить, что у твоих родителей не так много лишних детей, Голиаф, - Балтазар вздёргивает брови и кивает на Люция. – Не будем нервировать кое-кого. Кое-кто почти женат. Ему скоро потребуется свадебный день простоять и брачную ночь продержаться.

– Полагаешь, они с Уокер не репетировали?

– Кого ты спрашиваешь, малыш? Наш бессменный победитель в номинации Я-Не-Буду-Блевать-Налейте-Мне-Буэ, помнится, сам хотел присунуть ей под хво…

– Замолчи. – Это было хлёстко и от Люцифера. – Просто заткнись, Каин, - потому что теперь всё не «просто». И говорить о Непризнанной в его присутствии в таком ключе они буквально не имеют права.

Демон поскрёб себя изнутри: «Дело в регламенте, в статусе или в самой Уокер?», - ему ведь даже нравились эти сальные шуточки раньше. Они, как сувениры из путешествий – служили напоминалками.

Ревность – приятная остротá.

Для «сойти с ума» не нужно повода.

А сейчас он чаще всего занят тем, чтобы не бояться. Словно жизнь и без того подкидывает парашу за парашей, где не требуется школьных, мушиных постановок, раздутых до размеров слона.

Его руки по локоть в крови – горячей, бьющей толчками.

Видение исчезает быстро, успокаивает – не зафиксировал подробности, значит их не существовало. Ничего не было – всё привиделось, примерещилось, - распахни глаза, сгинет.

Люций тянет носом воздух, пропитанный сладостями. Где-то здесь, внизу, у самой воды, пыхтят столичные кондитерские, которые уже начали стряпать с ночи для первых покупателей.

Это всегда слуги – камердинеры, мажордомы или лавочники, отправляющие своих пышнотелых дочек за свежим хлебом. Никогда не господа. Люцифер думает, что ещё недавно он не имел ни малейшего понятия, кто доставляет утреннюю выпечку ко дворцу, а сейчас в курсе – за оказание услуги билось сразу несколько солидных пекарен.

Пройдёт ещё час, и полетят первые шепотки. Какая-нибудь Эльжбетта из Дома Рагуила зачирикает, что сегодня хозяевам надобно тройку ржаных булок, с десяток круассанов и тот лимонный тарт, который она брала в прошлый раз. Раздастся печной скрежет, мужской голос чертыхнётся, опалив себе пару перьев, навстречу выскочит золовка или свояченица, узнает горничную и заболтает в ответ – до сих пор в чепце, с ног до головы заспанная.

Дамочки будут по-крысиному шушукаться в последних сумерках. Дети в Доме, где служит гостья, ещё мелкие, учатся в младшей Школе, но уже отбились от рук. О сынишке неважные слухи – говорят, питает страсть к однополым утехам, и это в какие-то тысячу двести лет. Последняя надежда – дочка, но в науках та бестолкова, Кроули лично захаживал к господину, намекал, что, не будь ейный папаша в Попечительском Совете, об учёбе дальше не могло быть и речи.

Он совсем не удивится, услышав этот трёп. Слуги всегда знают больше нужного, потому что стали значить меньше, чем комод в опочивальне. Это своеобразная плата за доступ к господским телам: ты и одеваться помогаешь, и волосы женщинам укладываешь, и горшок за мелким выносишь, и слышишь столько, что на вечность компромата хватит, но тебя не замечают.

Его отец учёл это в Чертоге. Там служат либо безъязыкие Бессмертные, либо сéрвы. Того, кто не умеет говорить, сложно разболтать. А одна из черт характера адских сéрв – исключительная преданность. Они привязываются, но не столько к людям, сколько к месту. Смешно, что в анатомическом учебнике, повествующем о различных видах низших, про серв так и написано «Постарайтесь не перевозить их из одного дома в другой».

Смешно, потому что даже книги определяют вид исключительно, как предназначенный в услужение. Никаких вариантов.

От комнаты в палаццо Уокер-старшей веет мёртвым покоем. Виктории нет в спальне, дверь в ванную нараспашку – темно, пусто, ни души.

– Непризнанная?

Почему-то становится страшно, как в детстве, когда Чертог точно так же, в преддверии зари, наполнился огромной, орущей в разнобой тишиной, которой прежде не бывало.

Это лишь недавно Люций узнал, его мать тогда и покинула дворец, а в то утро, в круговерти спешно поднимающих его с постели нянек, ничегошеньки не понимал.

Став постарше считал, Сатана убил Лилит.

Наверняка убил.

Думать, что твой папаша настолько отвратителен, что способен погубить женщину, которую любил, отличный способ прикормить свою ненависть. А с ненавистью у Люцифера давние и прочные отношения – взаимность с первых дней.

Потом, конечно, доходили слухи, Лилит видели в Пустошах, на окраине Акиллы, на Сатрапном Броде и, наконец, на Зелёном Мысе. Значит – не убил, значит – выгнал, решит королевич. Не так красиво, как шею скрутить, но тоже позволяет любоваться, заглядываться на свою злобу-зазнобу в адрес родителя.

Что на Мысе делала – дело ясное. Зелёный Мыс – последнее пристанище Бессмертных. Место, откуда галеоны ещё уходят в Гневное море, а обратно уже не возвращаются. Но это так… красивого словечка ради, потому что были и те, кто приплывал, только потом всегда выяснялось, не так уж далеко судно ушло, чтобы успеть потонуть в кораблекрушении.

«Ладно, что ты там нахимичила, мисс Марпл… - оказываясь у «доски зацепок», мужчина рассматривает её записки – разноцветные и спешные. – За тобой что, гнались, Уокер?.. – Так пишут шлюшки и любовницы, никогда не жёны: быстротечные девчонки, у которых миллион других дел – приручить вендиго, поцеловать жабу, уколоться о веретено… - любить меня до конца своих дней, блять», - когда-то он так не думал, а теперь думает.

Люций добирался до Цитадели, живописуя всякое. По-началу всегда красиво – даже у отца с матерью на их древний, смешанный с железными аргументами войны манер. Он этого не застал, он вообще не помнит, чтобы Лилит приближалась к Сатане в порыве нежности. Но Рондент всегда отличался болтливостью и благодушием к наследнику.

Нервозная фея-крёстная, а не советник.

– Почему каждый раз, когда ты вторгаешься в мой дом, я встречаю тебя без штанов, сын Сатаны? – Ребеккин голос разлился из дверей, в которые та вползает гадюкой, прерывая поток мыслей.

Очевидно, не взирая на сумрак, серафим способна оценить композицию: его расправленные крылья и полная нагота, пока сам демон стоит и внимательно разглядывает импровизированное расследование на угрюмом Мане, не потрудившись даже головы́ повернуть.

– У вас это семейное. На роду так написано.

– Смотри на меня и отвечай, как полагается незваному гостю, притащившему свой зад без всякого уважения! – Блеск факелов пошёл синевой.

Ого, да мамаша Уокер в ярости.

Хорошо, он готов её уважить.

Проявить этикет со всем «почтением».

– Достаточно вежливо, серафим Ребекка? Или мой отец куда «изысканнее» в своих манерах? – Он развернулся, демонстративно сложил руки на груди и послал ухмылку, прорастающую язвительностью.

На лице женщины в дверном проёме не дрогнуло ничего. Застывшее выражение гнева, чуть качнувшийся свет, хищная поза ночной кукушки, вдруг вспомнившей о своей серокрылой птахе.

И до смешного интересно, её уже следует называть «тёщей»?

– «Изысканность» манер, – она просканировала его сверху донизу и обратно, – у вас совершенно одинакова. Зачем ты явился? Отговаривать мою дочь? Или уговаривать? И то, и другое…

– …херóво. – С явной ленцой Люций поднимает трусы и натягивает на себя. Пикировка окончена, ядерные боеголовки и Колдовской Огонь следует зачехлить. – Любые уговоры она воспримет, как попытку решить за неё.

– Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! – Младшая из гремучей семейки роняет это громко и зло, возникая за спиной Ребекки. Виктория нацепила мужскую рубашку и до зубов вооружилась провизией: яблоки, орехи, охотно булькнувший графин сока… Мисс-Ты-Уверен-Что-Ты-Меня-Прокормишь-Королевич, а не девчонка. – Попробуй не заходить в мою спальню по ночам, мама, чтобы не видеть того, чего не хочешь видеть! Я могла быть голой, я могла мастурбировать…

– А тут всё разом, вот так поворот, - холодно парирует женщина, тем не менее отступая назад. – Оставлю вас, но сделай так, чтобы утром этой секс-угрозы во дворце не было.

Он помнит, как стискивал зубы на её соскáх до самого рассвета. Как разносил любые аргументы о вреде договорных браков первобытным способом – на простынях, скрученных морскими узлами, собственным влажным телом, весомым поводом и существенным доводом.

Говорил себе «Тебе две тысячи лет, а ей – двадцать два… сука, годика! Пусть хоть кто-то из нас, идиотов, выглядит уверенным» и уверенно драл, утопая в разведённых коленках.

И сейчас он даже рад маскараду, что так веселит Голиафа.

Их – всех.

Включая рулевого на носу.

Что ж, он в отличном костюме, который сидит на нём, как с иголочки. А ещё Люциферу до похабности идёт розовый.

– Аллё! Здравствуйте! – Привлекая всеобщее внимание, сопливо прогундосил гондольер. – Подплываем, господа.

***

На три летних месяца в Цитадели приходится неприличное число солнечных дней, а осадки реже редкого. Но именно сегодня в столице всю ночь лил-ныл дождь, и Мими проснулась в чужом особняке и в чужой истории, как кликуша, готовая каркать «Не к добру это всё».

Новости от Уокер настигли демоницу у отца, а когда дочь Мамона собралась с мыслями и подобрала челюсть с пола, ответ вышел совсем уж коротким «Я. Должна. Это. Увидеть».

Она не знает, как Вики удалось уговорить мать пустить соседку на постой, хотя догадывается. Если брачный союз требуется презентовать максимально традиционным при всех его нарушениях, то чем больше именитых Домов в это втянуто, тем лучше.

И Мими хорошо осведомлена, что не пальцем делана.

– Где твоё красное платье, которое мы забрали у модистки вчера? – Демоница перевернула коробки, из которых сыпалось всё – от блёсток до перьев. Минувшим вечером они обобрали столицу по полной, и покупки до сих пор валялись не распакованными, заставляя разъярённо рычать. – Куда делась вся прислуга этого палаццо?!

Судя по виду, Виктория проснулась не больше пары минут назад. Уликой служила и сорочка, в которой она шаталась по спальне, и гнездо на голове, что никуда не годилось.

На подругу Уокер воззрилась с сомнением, в глазах читались вопросы «Кто ты?», «Зачем мы здесь?» и «А будет ли завтрак?», когда впору обедать.

Впрочем, озвучить поистине философские парадигмы Вики не успела. Сначала включилась, собирая реальность заново и отмахиваясь от ночного кошмара, детали которого помнила, но сейчас с радостью занималась самообманом – забыла-забыла, не считается!

Уставилась в распахнутые двери, ведущие на монументальную лоджию, и скалилась:

– Это они?!

– Нет, блин, Папа Римский! – С Гранд-канала разливался поистине волчий вой, свист и улюлюканье. Возможно, кто-то прихватил гитару или лютню. А то и свинью резал, чтобы громкость создавать соответствующую. – У тебя улыбка наркомана!

Игнорируя язвительность, Виктория рыпнулась в сторону балкона:

– Хочу посмотреть!

– СТОЯТЬ! – Если у дочери Мамона раньше не было способности обездвиживать одним голосом, то сейчас таковая точно открылась. – Хотя бы халат накинь. Традиции-хуиции! – Брюнетка подхватила кружево и натянула то на подругу, у которой загорелись глаза.

Не накрашенные, заспанные, но, определённо, довольные.

От чужой тёплой кожи у Мими странное чувство. Прежде она его не испытывала, но всё равно узнаёт. Слишком уж то распиаренно, разафишированно. С одной стороны смешно и радостно – юны, имеют право; с другой – из демонической зависти сейчас можно кашу варить на весь Адский Легион, ещё и беднякам останется.

После Квазара у дочери Мамона завёлся самый сочный сюжет с неожиданным твистом не-в-финале, который она берегла ко встрече с Уокер, а ту, как выяснилось, успели увезти, простить, помиловать, оттрахать вдоль и поперёк, чуть не спалить колдовским огнём и присыпать свадьбой на сдачу.

У Мими год ушёл, чтобы влюбиться, разочароваться и пососаться в рамках мелкой интрижки.

А у Виктории – типичная пятница.

– Куда ты направилась? – Без всякого стука в комнате появилась Ребекка. Недовольная, зато при полном параде. – А ты куда смотришь? Где её платье?

Собственные мысли демоница нынче не жалует.

Поэтому чуточку рада вторжению.

– В этом доме, кажется, сдохли слуги! – Дочь Мамона огрызается, но для острастки.

– В этом доме, кажется, слишком много демонов. – Ответно вбивает Уокер-старшая и волшебным жестом выуживает красный шёлк из недр шкафа. – Пиратка, переодевайся. Тебя должны увидеть в этом наряде.

– Ты так говоришь, словно журналисты из «Нью-Йоркера» уже сидят в твоей гостиной, ма.

– Не знаю насчёт «Нью-Йоркера», но свой человек из «Священного Писания» тут. И щебетать своё первое «Здравствуйте» сватам ты обязана в красном.