Двадцать восьмая притча: Сотворение Адама (1/2)
***
Дино презрительно крякнул, угождая в очередную лужу. Тут же осёкся, чертыхаясь, и подумал, что надо бы следить за этой привычкой, перенятой у отца: «Ведёшь себя, как старик!».
Крутя головой и стараясь прятаться от пусть тёплого, но проливного дождя под козырьками зданий, он высматривал хоть что-то, напоминающее цирюльню. Спартанская привычка равнять кудри самому больше не работала. Вики Уокер, которую сын Фенцио учил сражаться больше половины лета и которая взяла за правило отрезать прядь его волос в случае победы, оказалась той, кто всё схватывает на лету.
Даже копьё.
Особенно – копьё.
В общем и целом, его волосы теперь напоминали неравномерный частокол и требовали стрижки, а в карманах звенели ливры – непривычное ощущение.
Непривычное, но приятное, он так для себя решил.
Денег прибавилось заметно, если сравнивать с полным нулём. Конец июля и август Дино занимался переводами с древнеангельского на современный диалект – Мисселина сама предложила шабáшку и настояла, что та будет оплачена.
– На вот, возьми, - отец кидает дорожный мешок на стол и неловко протягивает кошель с монетами, - приоденься.
– Не надо, у меня есть. – Дино не был в этих апартаментах лет двенадцать, и с теми произошла метаморфоза – они уменьшились. – Заработал за лето.
– Всё равно возьми, - осунувшийся Фенцио горбится под давлением потолка. Он тут так низко, что выглядит угрозой. – У твоей… кхм, подружки аппетиты, должно быть, царские.
– Па-а-ап.
– Ладно-ладно, - в ответ машут руками и суетливо начинают снимать чарами сковородки и поварёшки, припудренные заброшенностью. – Нет, не ладно. – Отец замирает с половником в пятерне. Смешно. Смешной. – Я волнуюсь за тебя.
– Все волнуются за всех, - Дино хочет свалить, но неудобно как-то сразу, с порога, отправляться гулять по Цитадели. Всё их общение с отцом с нового года можно на пальцах посчитать. И это будут пальцы одной руки. – Времена сейчас такие.
– Она тебе не пара.
– Ты про всех моих девушек будешь так говорить?
– Лилу, дочь Сальвара, мне нрави…
– А мне – нет.
– Ой, не надо этого бла-бла-бла! – Брюзжание перерастает в медвежий рык. Что ж, хоть какая-то стабильность. – Девка сочная, ты спал с ней и выглядел вполне довольным!
– Ты что, свечку держал?
– Дино!
– Отец!
– Ты – мужчина. Я в курсе, что делают мужчины в компании смазливых дамочек.
– Весь Верхний мир в курсе, что ты в курсе. – Ладно, это он зря. Фенцио мгновенно сереет лицом. – Извини меня, - тут же добавляет отпрыск.
– Это похоже на карму. – Отец не смотрит на него. Каким-то чудом, не глядя, но не промахиваясь, садится на стул и всё крутит поварёшку в пальцах. – Твоя мать – прекрасная женщина. Была. Верная супруга, надёжный тыл, знатный Дом. Так хороша, что даже после её кончины мы могли пользоваться этими благами, если бы не я.
– Слушай, мы уже говорили об этом, довольно самобичеваний. – Это становится невыносимым. В июне, когда папаша внезапно начал питаться овощами и котлетками на пару и много гулять, Дино понадеялся, все перемены к лучшему. Что у Фенцио возник новый интерес – может, рабочий, может, спортивный, может даже любовный. Но сейчас перед ним сухое дерево, которое не способно сдвинуться с прежней точки и цвести. – Я не держу на тебя зла и я люблю тебя. Ты – мой отец. Это неизменно.
– Речь не об этом. Тебя тянет к женщинам, которые могут привести к беде. Иногда мне кажется, это наше родовое, унаследованное по мужской линии проклятье.
Блондин поджимает губы, становясь отцовской копией, и пылит:
– Хватит этих завуалированных полунамёков и полутонов. Ты знаешь, что это дочь Мамона!
– Да, знаю, - подбородок морщится, как поверхность супа, который скис в прошлом месяце. – Удивительное сочетание: девчонка не только демон, она безобразно богата. Худшей пары не придумать, ты – полный её антипод, Дино.
– Значит у меня будет ещё больше мотивации к чему-то стремиться. Поставь себе цель. Какую угодно цель. Хоть куда-то иди. А ко мне не лезь!
– Романтичный идиот! – Выкрик заставляет сына застыть в дверях. – Складываешь яйца в одну корзину, сияя влюблёнными глазками. Когда эта чернокрылая мамзель вдоволь тобой натешится, будет больно! Потому что узнавать, что ты – всего лишь «один из» на полках чужой кунсткамеры, всегда больно!
Грёбаный дождь не унимается: продолжает издёвки, хомутает ботинки лужами, затекает за мыски, целует пятки.
Мокрый до нитки, Дино решает переждать очередной «всемирный потоп» за первой попавшейся дверью и обнаруживает симпатичный кафетерий.
Народу прилично – все такие же умные. Трутся крыльями, топчась в очереди к прилавку. Или уставились в окна и тянут безумные кофейные коктейли, похожие на те, что вечно пьёт сын Сатаны. На шапках бокалов калорийные бомбы из зефира, марципанов, сливок. На доске нарисован мелом самый беспощадный ценник.
– Привет, Дино, сын Фенцио. – Картина та же. Плюс Лилу. Зря отец её помянул. Наверное, он не только заклинатель, но и прорицатель. – Тоже от ливня прячешься?
Она смешливая, загорелая и заметно раздобрела за лето. Девушку таких пропорций это не портит – аляповатое платье подчёркивает талию, на щеках здоровый румянец, в зубах соломинка, которой она цедит свой напиток.
– Привет-привет, - он совсем не рад её видеть, но переносить свой гнев, адресованный папаше, на кого-то ещё – не в характере ангела. – Да, хляби небесные не дают заняться городскими делами. Как твои каникулы?
– Изумительно, мы были на Ривьере в Лепóрте. Я, сестра, матушка. – Лилу допила коктейль, метко отлеветировала бокал точно поварёнку в руки и теперь накручивала свои золотые кудри – идеально сухие и блестящие – на палец. – Захватывающее зрелище! Сотни кораблей и шхун в одной бухте. На берегу создают смерч, который дует в сторону парусов. Капитанам надо лавировать между другими судами, чтобы добраться до выхода из лагуны первыми, а зрителям предлагают лететь прямо над заливом, повыше потока, и наблюдать оттуда.
– Какая прелесть… - он буркнул это и снова осёкся: «Опять! Точь-в-точь, как старик!». – Загорела, очаровательно выглядишь.
Она хихикнула:
– Пришлось снять целую виллу на побережье, чтобы мы с Камиллой могли принимать солнечные ванны без всяких купальников. Мать, конечно, повозмущалась, но смирилась. Надеюсь, она не прознала, как мы гоняли на крышу соседнего дома по ночам. Видел бы ты, какие там закатывались вечеринки… А, ой, ты же не любишь вечеринки!
– Угу.
Но Лилу продолжила, как ни в чём не бывало:
– Дом арендовал наследник банка Парсимóна. Дáвос, сын Варрáвы. Постарше нас и знает толк в развлечениях, - сокурсница томно закусила губу, давая понять, что её личные развлечения с банковской бонзой тоже имели место быть этим летом. – Ну а ты как проводишь каникулы? Перебрался в Цитадель?
– Это просто поездка, - дождь не помогал, не останавливался. Оглушительно барабанил по откосам, разливаясь пуще прежнего. – Всё лето в академии, никаких неожиданностей, никаких тусовок.
Её ладонь слегка качнулась в его сторону, но без сочувствия. Деланный жест вежливости.
– Ты меня извини за то утро, до сих пор стыдно за свою навязчивость.
– Перестань. Имела право. В конце концов, я единолично принял решение, наплевав на помолвочные обещания.
– Да нет, Дино, - она странно отпрянула и широко, жутковато улыбнулась, - мне твои извинения не нужны, мне перед собой унизительно за истерику и мольбы меня не бросать. Ты же настолько правильный, настолько хороший, что это становится удушающе-плохим. Ты даже правила нарушаешь с оглядкой на часы, точно зная, когда можно и когда нельзя. И трахаешься ты тоже по расписанию. – Лилу взмыла на мысочки и сделала вид, что целует его в щёку, но на самом деле шепнула на ухо, - хотя трахаешься отменно, тут без нареканий.
– И на том спасибо, под-руж-ка, - буквы он выплюнул одну за другой.
– Я по тебе столько сохла с младшей Школы, девственность берегла, а теперь думаю – кому, зачем? Один раз живём, Донни в свидетелях. Молодость у меня не повторится, а ты будто бы сразу родился старпёром. – Теперь она и правда касается щеки губами, щедро смазанными блеском. Но поцелуй всё равно выходит сухим, не дружелюбным. – Поэтому иди к чёрту, сын школьного учителя, себе я извинения принесла.
Покидая кафетерий, Дино забывает про дождь. Плевать на мокрую рубашку и мокрую причёску, когда подмочили кое-что повесомее – самомнение. Ещё не репутацию, но он полагает, примерно так оно начинается.
Витрины давно скрылись из виду, оставляя в тепле и сухости минуты его позора, но слова Лилу продолжают звучать на повторе: «Да нет, Дино, мне твои извинения не нужны».
– Круто. – Он бубнит это под нос, знает – один в один, как Фенцио, - но остановиться не может. – Всё время забываю, что быть хорошим и нищим всегда не в моде.
Они ведь, как бы, не бедные. У отца несколько ставок в академии и есть недвижимость в столице. Но это по бумагам, где, красоты ради, можно обрисовать всё так, что тебя в мажоры запишут.
– О, мой папаша – заклинатель. Раньше был в совете, но предпочёл научную деятельность. – Ангел представляет кафе из тех, где белые скатерти пахнут крахмалом. – А ещё мы держим апартаменты. Что? Верхний ли этаж? Конечно он, - напротив – девушка. Сначала рандомная, но быстро обрастающая чертами Мими. – Нет, островная часть мне не нравится, там всегда толкучка. Плюс сфера, сложности с перелётами, нехватка гондольеров. – Брюнетка улыбается. Широко и хорошо. – Поэтому мы выбрали первую линию Местре. Чудесный вид на рассвете – пока пьёшь кофе, можно любоваться солнцем. Оно восстаёт прямо за купол септы, точно через Гранд-канал. – Улыбка превращается в оголённые зубы, разражается хохотом, пугает своей величиной. Дино различает прожилки сосудов на издевательских дёснах и нервно смахивает с густых бровей капли воды. Прогоняет фантазию, которая ему неподвластна.
По факту оклады отца почти полностью уходят на оплату каморки под крышей старого доходного дома, а попытки стать рантье последний десяток лет с треском проваливаются. Никто не желает селиться в их халупе дольше, чем на месяц. Раз ли́вров хватило прилететь в Цитадель за лучшей жизнью, хватит и на жилплощадь по-солиднее.
На улице булькает и хлюпает. Сточные канавы переполнены и теперь изрыгают из себя лишнее, напоминая импровизированные водопады. Левый башмак угождает ровно в такой и полностью сыреет.
Это ожидаемо, у него есть дырка на носке, которую уже не спасают чары, но Дино не спешит выходить из лужи – стоит и пялится туда, под ноги, словно научился колдовать взглядом.
Интересно, такая, как дочь Мамона, хотя раз думала, что у неё нет новой пары обуви?
Не свежей, не разношенной, не той, которую она ещё ни разу не выгуляла, а, буквально, никакой?
От мысли, что отец может оказаться прав, и ему невозможно потянуть Мими даже в альтернативной вселенной, что уж про их Империю говорить, у блондина сводит челюсти. Становится сначала очень обидно, потом – грустно, а затем – холодно и зло.
Он и не заметил, как вторая ступня оказалась залита очередным «цунами», и теперь игра идёт по-честному – мёрзнут все десять пальцев.
Дино поднимает голову, хочет увидеть хмурое серое небо или, может, Шепфский лик, который явит ему Сокровение, или просто облако в виде «фака», что ещё доходчивее, но видит только качнувшуюся вывеску «Цирюльня Мафусаила. Побреем и помоем».
Шильдик старый, с каких-то древних времён, надпись заметно выцвела, но ниже выведено краской новее: «Эдемский знак качества. Трудимся в Цитадели с момента смены столиц».
Ангел выходит из густой, воняющей городом лужи, а ботинки – нет.
«Босяк», - Дино широко улыбается зрелищу. Его конские «лапти» остаются в потоках воды, которая не способна сдвинуть те ни на дюйм. Слишком они тяжёлые и уставшие, как умирающие горы. Мужчина готов биться об заклад, через сотню лет он найдёт обувь тут же – сросшуюся с камнями, пустившую побеги сквозь себя, - будет красиво.
Шлёпая пятками, ангел толкает скрипучую дверь.
Что ж, раз он – нищий мятежник, пусть его вид будет соответствующим.
– Здравствуйте, я хотел бы подстричь волосы.
***
Возможно с похожим вкусом обустроена каждая из квартир на верхних этажах. Стандартная планировка, пол устлан плиткой-кабанчиком, потолки низковаты, зато никаких соседей сверху.
Только птицы, правда и те облетают дешевизну стороной.
Фенцио яростно смял свиток очередного счёта и испепелил его чарами. Потом поднял глаза на стены, сплошь утыканные фотографиями, и невидяще стал скользить от одной чёрно-белой карточки к следующей. Ему всегда нравилось это ноу-хау, вот и пал жертвой тлетворного влияния земного прогресса. Первую фото-машину приобретал ещё в ту пору, когда аппарат громоздился на треноге и занимал половину чулана. Благо, он и жил тогда в пенатах просторнее – в доме покойной супруги.
В попытках успокоиться и принять как данность, что ему теперь не по карману содержать даже эту занюханную мансарду на окраинах Местре, он вспоминает момент, как и когда брат его жены попросил освободить особняк.
Вспоминает и хочет вытравить из головы.
Впрочем, тщетно.
Отвратительная сцена в коридорах Цитадели. В самом сердце хрустального замка. У дверей в Большой Совет. Те открываются и закрываются, закрываются и открываются, но не для него, никогда не для него.
Гезáрия цедил букву за буквой, что никто не смеет порочить память Кассандры шашнями с непризнанной, а всё, о чём мог думать Фенцио, это о губах Ребекки Уокер.
Вот деверь раскрывает рот, выплёвывает фразу за фразой, едва сдерживаясь от пощёчины, а его визави даже звуков не разбирает – слишком занят своей навязчивой идеей.
Та – сначала въелась под кожу чернилами от многочисленных переписок.
Потом – жидким ядом испоганила кровь.
Вероятно, покайся он, как грешник на исповеди, родня была бы сговорчивее. Они искренне любили внука – должно быть, могли закрыть глаза на «приживалок» в чужих хоромах.
Но Фенцио молчал. Либо кивал, как китайский болванчик на каждую словесную оплеуху Гезáрии. Либо, пойманный на постыдном, нагло ухмылялся. Он не помнит себя в те месяцы, потому что его не было. Весь, от и до, Фенцио растворился в Ребекке Уокер. И быстро выяснил, что химическая реакция с этой женщиной уничтожает всё.
Даже осадка на дне пробирки не осталось.
Очередной счёт – очередной рявк. Не по карману. Его учительский оклад полностью уходит на содержание этой денежной дыры, а квартира всё равно выглядит той, кто вот-вот развалится.
«Этим вы с ней похожи», - он жидко гыкает в небритый подбородок, трёт тот пальцами, поворачивает голову и смотрит на поднос, прибитый к стене в качестве декора.
Вещица потускнела, почернела, покрылась вязкой, жирной пылью отжитóго, хотя, когда-то, сияла. В центре посудины его собственные глаза: они – голубые, уверен профессор, но теперь потускнели, почернели и покрылись вязкой, жирной пылью отжитóго.
Так что дело не в подносе.
Иногда он прикидывает, что требовалось сделать иначе, чтобы не катиться кубарем с карьерной лестницы. Затем понимает, следовало никогда не встречаться с гремучей змеёй. Тем более, не влюбляться в гадину. И сам себе сухо озвучивает выводы – это невозможно.
Вот и получается, что самое прискорбное, самое поганое – это не позор, не потеря доходов, не растоптанная репутация. Самое ужасное – осознание, что, невзирая на всё дерьмо, что явилось с Ребеккой, она – его главная веха бытия.
Его Инь и Янь.
Рубикон, который не удалось переплыть.
По прошествии лет Фенцио пытался реабилитироваться. В конце концов, он – сильный заклинатель. Не краснокнижный Фидеро, конечно, но тоже кое-что умеет. Он давал объявления о создании амулетов, пытался перепродать товар лавочникам со столичных рынков, стремился заключить контракт с одним из тех магазинов, что теснятся на Чар-улице. Но его и его нехитрый скарб словно заговорили.
Вернее, заговорили о нём лично и, в основном, за спиной. Скорее всего пустили слух, что он – нерукопожатный, и рискни кто связаться с Фенцио, получит кучу проблем, но уже от Цитадели. Родня его супруги достаточно влиятельна и мстительна, чтобы долгие века карать неугодного зятя.
Единственное светлое пятно – Дино. Преподаватель почти уверен, наличие сына спасло его от кровавой вендетты.
– Иначе бы тебя через неделю после огласки нашли в пригородной навозной луже со вспоротым до мошонки брюхом, - ангел произносит это равнодушно, как очевидный факт, и перебирает бумаги: счета, счета, счета… - Стоп!
Среди однообразия казённых свитков послание. Всё чин по чину, вот только сургуч ему незнаком и геральдическая лента тоже. А ещё от письма веет чужой, мощной энергией – отправитель пожелал, чтобы пергамент мог вскрыть исключительно Фенцио, и применил магию.
«Здравствуйте, профессор!».
***
У витражей в Чертоге игривые блики. Они мироточат на разный лад, приземляются на газон и дорожки лихорадочным залпом, водят хороводы по носам и макушкам дворни и вряд ли догадываются, что с обратной стороны стёкол творится история.
– Ты закончил свой допрос?
– А ты ответил хотя бы на один мой вопрос?
В неуловимо схожих по тембру голосах сквозит наигранная утомлённость.
– Пожалуйста, не мучай меня более и хотя бы попробуй прибыть завтра в подобающем виде. – Сатана полагает, это будет испытанием. Его сын не может отправиться на сватовство единолично, а сам Король Ада станет слишком приметной фигурой, если попытается составить компанию. – Не знаю, какие у тебя и твоих сокурсников планы на сегодняшнюю ночь, но догадываюсь, что, чтобы вы не делали, всё равно выйдет репетиция мальчишника и кого-то вырвет в Плат.
– Если это проявление отцовской заботы, то ты опоздал. Я умею снимать похмелье. – Люцифер хлопает дверью, правда без затаённой злобы, и это странно примиряет. В былые времена наследник прикладывал створкой так, что сверху крошился барельеф. И делал это сознательно и живо – хоть с вывихами, хоть с переломами, хоть в лоб, хоть по лбу.
Неосознанно, словно ведомый магией, Сатана крутит в руках фигурку цербера, отлитую из металла. У собаки кривая пасть, отломан хвост и не хватает лапы, потому что ту забыли сделать. Но это подарок сына в ту пору, когда он ещё не учился в Школе и мозолил глаза во дворце.
Возможно, единственный настоящий подарок, врученный от души. С щенячьим трепетом, которого, как полагал дьявол, он никогда не заслуживал.
– Отец, это я сделал, меня в кузнице Абигóр научил, по-моему у меня талант, - Люций едва перерос те года, когда под столы можно нырять в полный рост, не приземляясь на корточки, но уже хвастлив. И Сатана, что поправляет манжеты у зеркала, находя свою внешность чрезвычайно благородной, не понимает, в кого это у него. – Хочу тебе подарить.
– У церберов четыре лапы. – Отец не вглядывается, но всё замечает. – Тебе есть резон прогуляться на псарни и посмотреть, как выглядят разные виды, населяющие нашу часть света.
– Но это необычная псина, она потеряла ногу в Многовековой войне! – Юлит и выкручивается. А ещё кружит вокруг него, как заведённый волчок или хищный птенец, намеренный гнездоваться.
– Такого цербера никто не станет держать, его вырежут и скормят своим же, от собаки теперь мало толку.
– А если бы ты потерял нечто очень важное, - Люцифер напускает загадочности, - тебя бы тоже пустили на фарш?
– Поверь, фантазировать, как меня пустят на фарш, не в твоих интересах. Юных наследников престола убирают сразу вслед за отцами-монархами.
Он всё ещё не глядит на цербера в руках мальчишки. Пялится за окно. Видит кроны тополей, набирающих цвет в начале весны, и понимает, что на носу апрель.
Первый апрель без Лилит.
Которая стала кем-то весомее отрубленной конечности.
Бронзовеющая статуэтка используется в качестве пресс-папье. По крайней мере, именно так Король Нижнего мира объясняет себе её ценность.
– Хочешь увидеть мой мир? – Он зажал жену между двух колонн в коридоре зáмка и теперь стискивает хрупкое лицо ладонью. – Тогда смотри, Лилит. Разуй глаза и смотри!
– Пепелище.
– Да, не твои любимые болота и близко. – Тритониха чёртова. Земноводная химера, сотканная из водяных лилий. Лилит и лилии. Она ведь не любит лилии. В её спальне нет даже геральдического вензеля. Специально потребовала не пилить эту абсурдистскую шляпу в изголовье. А когда плотник захотел возразить, чуть не убила плотника. – Так с кем ты делишь постель, Лилит из Верховодной? С серафимом Сатаной, с которым познакомилась, приставленная за ним следить, тридцать с лишним тысяч лет назад, или с Королём Ада?
– Я сплю с тобой, сир. – У неё включился режим солдафона. Каменеющая статуя во плоти.
– Скажи, я многого прошу?
– Смотря чего ты просишь.
– Я хочу видеть тебя по вечерам и хочу, чтобы наш сын занимал твои интересы днём.
– Да.
– Что «да»? – Он не может просто стоять и смотреть. Его жена – удивительно красивая женщина, игнорировать этот факт бессмысленно. Поэтому он вспенивает её юбки, приподнимает под ноги, позволяет расстегнуть собственные брюки, пуще прежнего пластает бордовые крылья Лилит по стене. Они у себя дома, плевать на любознательных слуг!
– Да, ты слишко-ох-ом многого просишь!
Горячая. С горящим взором. Тугая, как святоша. Но всё равно его вожделеющая. Такой расклад устраивает: он всерьёз стал опасаться, что супруга завела любовника, потому что не помнит, когда в последний раз к ней прикасался.
Не прикасаясь ни к кому прочему.
– Могу не просить, могу приказать, - хрипом в шею. – Я тебе, дуре, всё могу дать, а тебе, Лилит, словно не надо.
Он думает о том, что у него зависимость.
Даже не привычка.
Дела плохи.
За тысячелетия вместе он слишком сроднился с её молчаливым одобрением, с умением быть нужной и вовремя. С…
У железа вкус крови. Кровь тут повсюду. Изысканность мясницкого танца – па с секирой на перевес. Его кожа красная от росчерков и второй ипостаси, идиотская тряпка на бёдрах натирает пóтом, заставляет яйца зудеть от грубой ткани, а руки – чужие, прорезанные огромными, вспухшими венами – ватные.
Он не спал уже часов семьдесят и хочет в постель и тушёной оленины, но война не оставила вариантов.
Небо на востоке светлеет, растягивается трухлявой полоской рыжего, апельсинового, трупного. Где-то там – крылья Мамона и Азазеля. Тоже не в себе. Большие, больше обычного, но уже не опасные. На лицах, искажённых «божьим проклятьем», печать усталости.
Да, они выигрывают.