Двадцать четвёртая притча: Ночной дозор (1/2)

Факир вытворял чудеса с языками пламени. Виктории и раньше, в земную бытность, доводилось видеть файер-шоу, но фокусы в центре ярмарочной площади сейчас, в ночи, в Чертоге, затмевали всё. Живая конкуренция Огненной Бездне, что лишь изредка изрыгала зной и пепел, словно осознавала конкуренцию.

– И что я скажу в Школе? – Она недовольно воззрилась на Ребекку, которая подтолкнула к колеснице.

– А что ты сказала в Школе, сбегая на выходные?

– Сообщила, что посещу скромную обитель своей старушки-матери. – Вики захотелось мстительно показать язык, но от действа за милю разило инфантильным ребячеством. И сейчас, когда собственная майская нерешительность ещё покалывала в пятках, включать детство в жопе было бы верхом идиотизма.

Идиотизм Уокер уважала, как дань природе. Но там даней, квот и тендеров выдано с запасом ещё на пару сотен лет, так что не сегодня.

– Соврала и глазом не моргнула, - женщина подавилась улыбкой, как удушьем. – Матвей, головой за неё отвечаешь. Доставь прямо в академию и проследи, что ходячая Мисс Неприятность окажется в кампусе. Это приказ.

Гарде серафим черкнула на рассвете, едва взмыленный Рондент покинул королевскую спальню, про которую она предпочитала не вспоминать – не до того было, чтобы рефлексировать, почему дьявольские отродья дьявольски хороши.

– Я полечу в Капитул. – Среди вороха постельного белья – скинутого, прогнутого, опороченного за долгую, бессонную ночь, она отыскивает кимоно – всё ещё пошлое, всё ещё ей идёт.

– Что?

– Ты забыл, что я здесь? – Он отвернулся, исчез, ушёл. Стоял в э́ркере балкона, весь в лучах рассвета, совершенно не стесняясь своей наготы. Подойдя близко-близко, так, что можно рассмотреть заскорузлые шрамы на тяжёлых крыльях, Уокер-старшая по наклону головы понимает – забыл.

– Ты полетишь вон из этих покоев, а потом в свою поцелованную слепотой Цитадель, серафим Ребекка.

– Я не собираюсь сидеть, сложа ру-кха..! – Это снова происходит мгновенно. Секунду назад она стояла за его огромной спиной и подтянутой задницей, способной вызвать зависть даже у юнцов, а теперь он повернулся и сжимает её шею до хруста. – Больно… - она попыталась просипеть это жалобно, как полагается хрупким женщинам, но вышел злой, змеиный свист.

Никогда у неё в это не получалось – в драму хéрову.

– Ночью ты такого не лепетала. – Сатана разглядывает Уокер придирчиво и недовольно, как лишний элемент в картинке мироздания, но вдруг сменяет гнев на милость и самую малость ухмыляется, отпуская чужую плоть. – Лети.

– В Капитул?

– Разве не туда ты собиралась?

– Почему переоб…поменял решение?

– Если тебя там убьют, Верхний мир будет вынужден пошевелиться, - он сверкает идеальным рядом зубов в её сторону, как режиссёр, ступивший на сцену, чтобы забрать Оскара.

Силой отнять, коли потребуется.

– Не держи меня за дуру, - за бёдра выходит лучше, - я понимаю, что город затянут дымом, а небо испещрено патрулями, но просто ждать, что Вики явится сюда, в Школу или в мой дом у меня не хватит никакого терпен…

– Замолчи, женщина. – Он снова потерял к ней интерес, обходя кутающуюся в тряпки фигурку по окружности и скрываясь в полумраке покоев. – И помолчи.

Но серафим не дружила с тишиной. Они не сошлись ещё в далёком детстве, а с возрастом отношения становились только хуже. И сейчас, к своим сорока с хвостиком годам она, можно сказать, была с тишиной на ножах, особенно когда её затыкали.

Хватит, наглоталась в медсестринском быту, в суповом наборе декретной мамочки из Джерси, в «вы упорны, амбициозны, талантливы, но у вас маленький ребёнок, Ребекка, и нет высшего образования, поэтому вы нам не подходите».

– Что мы сделаем? – Она рванула к круглому столу, на котором Король разложил карту, и монотонно застучала по поверхности маникюром, стараясь скрыть панику. Ногти растеряли лоск за минувшую ночь, и, как мысленно полагала Бекка, с ней произошло то же самое. У неё неумыто лицо, не чищены зубы, а макияж растёкся, превращая из величественной дамы в тех потрёпанных тёток в утренних кофейнях, которые всё ещё не ложились, всё ещё молодятся, всё ещё не сдаются.

– Мы? – Его бровь удивлённо поползла вверх – недостаточно, чтобы обвинить в театральности. А, значит, искренне и без фонограммы. – Ты мне не нужна. Одевайся и иди в свои покои. После поговорим.

После чего?

После того, как их дети погибнут?

Или будущее время утратило актуальность, а они, двое, всего-то не в курсе?

Тогда им не о чем говорить. Тогда она предпочтёт ходить нечёсанной и немытой до конца своих дней. По возможности, недолго.

– Сделка. Заключи со мной сделку. – Внешний вид – отличная ширма, понимает Уокер. Думая о том, сколько крючков мантии предстоит вдеть в пазы, она обретает контроль. Застёжки ей подвластны, а судьба и жизнь дочери – наоборот. – Введи меня в курс дела, возьми с собой, если собираешься к Рубежу, и я выполню любую ответную услугу.

– А у тебя, - он, наконец, поднимает глаза от рельефов и массивов, лихо раскиданных картографом по пергаменту, - ещё осталось что-то, чего я не взял? Или предложишь мне цацку усопшего полюбовника?

– Сукин сын! – Ей хватает мгновения, чтобы понять – она подскочила и влепила пощёчину самóму дьяволу. Может, успела, но, скорее, серафиму позволили успеть.

Она ни капли не смелая. Хитрая, изворотливая – это про Ребекку. Она и подстроится, и прогнётся, чтобы сначала своя жопа восседала в тепле, а потом и других можно трахнуть особым, равнодушным сортом заботы. Но чего у Уокер не отнять, так это гордости и даже хуже – гордыни, ублюдошного тщеславия, приправленного мозгами. Они не самые умные, не самые острые, не самые гениальные, но именно с ними она проделала путь в шестнадцать лет от никому неинтересной, серокрылой, великовозрастной студентки до Конклава, пока в спину долетало «Это невозможно».

Впрочем, мысль, что вопли доносятся из-за спины, всегда примиряла: раз они сзади, значит она их всех обогнала.

Её могут бить, с ней могут спать, с ней проделывали вещи, о которых приличные жёны из какого-нибудь умытого Степфорда даже не догадываются, и она проделывала то же самое в ответ, не чувствуя себя ни униженной, ни растоптанной, ни грязной. Ибо невозможно задеть того, кто уверен – самое дерьмовое с ним уже случилось, едва он родился в Алабаме, сумел дожить до двадцати семи и не достичь ничего.

С Ребеккой случилось её ничего, и хуже точно не будет, потому что кровь, пот и боль – это не ничего, не пустое место с безликой могилой в Маунт Плезент и аварией, закрытой копами за недостатком свидетелей.

А воспоминания – любые воспоминания, даже самые гадкие – её личное топливо, на котором она всегда выезжала. Так какого чёрта сам чёрт смеет трогать те, немногочисленные картинки счастливого миража с Винчесто, что имеются в её закромах?!

Хлопок.

Белокурая голова мотнулась в сторону, огретая ответной оплеухой:

– В следующий раз убью.

– Хорошо.

– Охолони́лась?

– Это имеет значение?

– Да, если ты собираешься лететь со мной и Адским Легионом. Мои драконы не любят истеричек, - а вот о себе он такого сказать не может. Суетные бабы – слишком потешные, чтобы их игнорировать.

– Что ты за это возьмёшь, Сатана?

– Отведёшь меня в Мандáтум.

От удивления серафим выпучила глаза:

– В библиотеку Севера? Ты про Мýрсию?

– Вы.

– М-м?

– «Вы», серафим Уокер.

– Вы! – Проскрежетало лезвием. – Вы, Ваше Величество, хотите, чтобы я отвела вас в мурсийскую библиотеку? – Нелепая цена вопроса, где играют в тёмную. Он может попасть туда сам на вполне официальных правах.

– Всё верно. Если не ошибаюсь, - он ещё раз бросил взор на карту, чуть дёрнул губой, принимая некое решение, и резко направился в сторону ванной, - именно туда переехала часть эдемского замка после того, как я разнёс его купол тысячи лет назад.

Расчёт Сатаны оказался верным: падальщики, пришедшие под эгидой грязнокровки, выпускали из города тех, кто мечтал его покинуть.

Из истекающего кровью оторванных конечностей вольного народа сочувствующих не собрать, а вырезáть каждого – долго, глупо, хлопотно. Проще выдворить, отобрав всё, что имеет ценность – золото, скот, транспорт и девок по-смазливее.

– Им не нужен Капитул, им нужно море. Залив святой Роберты, серафим Уокер. Так что прекратите дрожать, как осиновый лист, - он переводит взгляд с одного дракона на другого и кивает слуге на того, что топчется недорослем. – С вашей дочерью самое заинтересованное в спасении её задницы лицо из всех возможных.

– Польщена, Милорд, что уокерские задницы теперь имеют ценность в Чертоге, - игнорируя гвардейца, что тянет поводья, Ребекка направляется к твари по-массивнее, с кожистыми, потемневшими от веков крыльями, и ловко влетает в стремена и седло.

– Не самое урожайное столетие. Довольствуемся тем, что Шепфа послал, - это был довольный хмык? Или она вообще придумала его ответ в своей голове, стараясь держать спину ровно, как на докладе Эрагона в те времена, когда его звезда казалось самой яркой и самой блистательной?

– МАМ! – Вики гаркает, заглушая воплем любые воспоминания. Уникальная способность детей заставлять напрягать инстинкты. Она орёт, потому что в опасности? Или потому, что хочет орать? – Скажи своему дорогому голему, чтобы перестал сталкерить меня из железного панциря, опрометчиво прозванного шлемом!

– Мой дорогой голем, - осклабилась дамочка, - глаз с неё не спускай!

– Слушаюсь, миледи, - истукан кивнул, явно скрывая смешок в недрах доспехов. – Доставлю в Школу и отведу вашу дочь в её покои.

– Можешь заложить выход кирпичами, моё родительской благословение у тебя есть.

– Эй, я тут! И только через мой труп, - зло, сатанело доносится от Вики из недр кареты.

– О-о, ты почти преуспела в этом деле! И если бы не я…

– И если бы не ты, мы бы добрались до ближайшего города, не поднимая такую шумиху, ма-ма! – На самом деле студентка пылит по инерции, не чувствуя обиды. Там, в цирковой повозке, разбуженная голосами, она могла поклясться, что рада видеть мать. Как бывают рады видеть родителей люди куда старше неё, но внезапно свалившиеся с температурой, коликами и дурными помыслами, каждое из которых лечится родительским «До свадьбы заживёт». – Ладно, - Уокер-младшая примиряюще вскинула ладони, - меня никто не запирает, но и я не покидаю Школу.

– Торговаться научилась? – Серафиму понравился тон дочери. В нём не было топанья детских ног и истерики, сплошной холодный расчёт, как под копирку. – По рукам. – Она подумала, что такие моменты фильмов обычно разукрашены крепкими объятиями. Поцелуем в лоб. Внезапным признанием. Бог весть чем.

Но они – не в кино.

Не в книжке, не в сказке, даже не в компьютерной игрушке, где драконы – сплошь зачарованные принцы, а принцессы спасают целые миры. И всё, на что Ребекку хватает, это захлопнуть дверь колесницы и приложить ладонь к запотевшему стеклу.

Вдруг становясь до скотства счастливой: Виктория скопировала жест и прижала руку в ответ.

– Кажется нечистым духом пахнет! – Едва они взлетают, Уокер – внутри кареты, а Матвей – на козлах снаружи, она спрыгивает со своей лавки и откидывает сидушку напротив. – Вылезай!

– Я планирую заставить тебя меня вычистить, – словно в подтверждение слов вместе с руками и крыльями взмылись клубы пыли.

– Только не говори, что сейчас будет шутка про «вылизывать ботинки»!

– Виктория Уокер, дочь серафима Ребекки, давай начнём с того, что ты вылижешь меня.

Хорошо, что в диванах есть ящики для хранения багажа.

Хорошо, что никакого багажа у Вики нет.

Хорошо, что у Люцифера самый недовольный вид человека, который был вынужден скрючиться, и самое довольное выражение лица, расцветающее мятежом.

И раз ему не дали телепортироваться с ней, в общем зачёте появится ещё один перелёт.

***

Дым не осел. К ночи собрался в прогорклые, горючие облака и стремился напасть на каждого, кто влетал в захваченный Капитул вслед за Малем.

– Город освобождён, ма-астер! – Зигза приветствует его, являя собой пародию на античного преторианца. Тёмная мантия-тога, поверх той накинут красный стяг. Наверняка украденный – может, награбленный в домах и виллах побогаче, может, отнятый у тех, кто уцелел при бомбёжке и пешим ходом драпал прочь.

– А это кто?

Сама мысль, что они разбомбили поселение ради того, чтобы его спасти, вызывает у Бонта противоречивые чувства.

Саферий говорил что-то про стратегию, тактику, искусство войны. Увещевал: судоходные пути – это то, что нужно. Показывал письмо от Торендо, где, чёрным по белому, с каллиграфическим изяществом было выведено «учитывая политическую бюрократию и статус Капитула, как нашей непризнанной автономии, Небесное Войско нагрянет не раньше, чем через неделю», а, значит, они успеют захватить десятки кораблей и убраться до их прихода.

– Кого мы осчастливим, сжигая город? – Маль запальчиво трясёт головой в отрицании: нет тут логики, нет никакого смысла!

– Мáлая кровь, - с холодной, военной расчётливостью поясняет бывший наместник Эгзула. Это даже хорошо, что мальчишка не шарит, как устроен мир и как ведутся бои, значит в нём, в Саферии, есть и необходимость, и прок.

Войн офицер не видел, не нюхал, слишком молод для этого. Но служба в Легионе романтизировала то, что им так упорно вкладывали в головы с каждым маршем, гауптвахтой и коллективными пьянками в борделях, где отряд делил всё по-братски – от писсуара до жадных, потаскушьих дыр.

С такой историей и не захочешь, поверишь в громогласные слоганы полководцев и священность битвы.

– Мáлая… что?

– Убить одного, чтоб спасти многих.

Даже в самых чёрно-белых фантазиях Бонта, где детскую наивность заменили первыми трупами, он представлял своё восхождение иначе. Примерно как в те эгзульские деньки, когда ему требовалось явить очередное «чудо», всего лишь следуя чужой, циничной инструкции: «Калека излечится, потому что он – никакой не калека!» или «Не сцы, вода станет Глифтом, малец, нужное пойло уже закуплено и бочки подменят наши люди».

От вида подобных зрелищ неизбалованный спецэффектами народ млел, прикипая взглядом к человеку, что явил им фокусы. Одни взирали заворожённо, другие – с крошащимся скептицизмом, иные – как на урода в клетке шоу, но все взгляды принадлежали ему.

А что теперь?

А теперь он – главный.

И рядом с Зигзой топчется кучка пленных, в страхе отводящих глаза.

– Ареста-анты, - раззак махнул эфесом копья на горожан, согнанных в холл ратуши. Тут не осталась колокольни и пострадала черепица, но огонь не успел сожрать здание, и они оккупировали его к прибытию Мальбонте. – Крысы, бегу-ущие к воротам, которые хотели уне-ести с собой трофеи! – Рядом покоится ещё одна куча – неживая, блестящая – и кубки, и подсвечники, и даже отрезы дорогих, лоснящихся тканей – то, что люди прятали в своих баулах в попытках убраться.

«И что я должен с ними сделать?», - Бонт не понимает, а Саферия нет, и никто не может подсказать ему, как поступить с военнопленными. От него требуется прочитать нагорную проповедь по мотивам «Не укради»? Так это их вещички с вероятностью миллион процентов, и сразу ясно, кто тут вор.

– Допросим. – Он полагает, это оптимально. Глупые вопросы, такие же глупые ответы, лишь бы выиграть время и принять решение.

Но план с треском проваливается на пленной из тех, кого именуют сервами.

Из чужих воспоминаний доносится смрад кухни, вой лета, дерзкие шепотки слуг за спиной хозяев. Вероятно последние – редкие гости. Быть может держали виллу в качестве загородного дома, чтобы нагрянуть раз в пятилетку, или были слишком заняты в больших, опрятных городах Империи, посещая райское местечко реже желаемого.

Он ведь был почти готов закончить копание в её голове.

Почти отвёл взор.

Угрюмое «почти», которое не считается.

Этот последний взгляд на немолодую уже женщину заставляет застыть и так широко распахнуть глаза, что тем следовало выкатиться и начать гнить прямиком на полу.

Наверное, низшая среагировала на стон. Громкий и грудной, такой не спутать с криком. А когда прислуга или как её там… кухарка что ли?.. Точно! Так вот, едва кухарка тихо скользнула в приоткрытую дверь, то тут же приросла к полу в восхищении, не способная выйти.

Бонт понимает, как это случилось.

Ему хочется закончить зрительный контакт, стереть картинки чужих мыслей из своей головы и серву – в порошок, чтобы никто и ничто не напоминали о падении Вики Уокер, но сил не смотреть у него нет.

Они были тут.

И не просто были.

Ими пропитан весь Капитул.

– Су-ка. – Отрывисто, как страницы настенного календаря. Каждый слог – удар бёдер. Влажные, насквозь мокрые движения. Маль уверен, он не может различать затейливой мелодии чужой похоти, но слух обострён и рисует всё с мельчайшей детализацией. Шлепки, ритмичные хлопки, которыми награждают её ягодицы, а ещё это хлюпающее, жадно чавкающее нечто – ощущения ночного, дикого леса, полного хищных тварей, которые нападают-сжирают-трахают.

В полумраке тела кажутся аллегоричными. Он видит светящиеся татуировки, видит красные, раскалённые радужки, видит мерцающий от влаги рот – женский – надсадный и распахнутый. Вики уже не может стонать, она лишилась голоса сильно раньше и теперь просто издаёт это утробное мычание, которое льётся из глубин – с самого низа её живота.

Но у девчонки всё равно гордо расправлены плечи, вздёрнут подбородок и нет побитого, побеждённого взора, какой бывает у иных, подмятых в борделях женщин.

– Твоя! – Вперемешку с её слюной буквы собираются в слово, от которого Маля физически мутит. Она – мерзкое животное; текущая, надраенная чужими губами самка, которая стои́т в самом немыслимом прогибе и подаётся бёдрами назад, разъезжаясь по постели коленками.

И ещё она смеет выглядеть счастливой.

«Раком, как шлюху», - кажется, он дёргается от воспоминаний у всех на виду. Кажется, сам себе зажимает рот, лишь бы не ляпнуть во всеуслышание.

– Повернись. – У сатанинского выблядка властный, охрипший бас. И там, где серва не могла рассмотреть происходящего, сознание Маля дополняет картинку с болезненным мазохизмом: Люцифер вынимает ствол, до боли огревая девичью задницу ударом и делает пальцами между её ног нечто такое, от чего Девушка с Именем звенит и конвульсивно дёргается. Быстро, рвано, хаотично – электрическими разрядами. – Будет долго, Уокер.

– А выдержишь? – Она поворачивается к хлыщу, вставая на коленях, чтобы шептать это томным, сдобренным страстью голоском. И теперь Мальбонте видны все её округлости – покрасневшее филе пониже талии, разведённые ляжки. От чужой, сияющей росписи мужского тела кожа между непризнанных ног блестит и мироточит, сочится соком, светом – только не для него, не для подглядывающего.

У гибрида сводит лоб в попытках сообразить, видел ли он женщину возбуждённее, но память сервы накрывает новой волной ужаса.

– А ты, - в ответ лицо Виктории сгребают, сжимают пятернёй, заставляют складывать губы в протяжном «о» и смотреть снизу вверх, вдыхая воздух изо рта в рот, - выдержишь, дрянь? Какая же ты дрянь, Уокер, моя… моя дрянь! – В её распахнутое горло летит характерный, звучный плевок, и за ним тут же следует пощёчина. Её пощёчина, адресованная дьявольскому отродью. И от этого короткого движения полукровка готов возликовать, но… - прикончу, - коротко, не повышая голоса, сын Сатаны огревает шлепком скулу Вики.

– Прикончу р-раньше! – Девушка рычит, набрасывается, кусает его губу, тянет ту на себя, пальцами-ногтями вспарывает огромные плечи.

Да, было б славно, прикончи она его.

Маль клянётся, при таком варианте событий он согласен забыть увиденное, не сравнивая секс этих двоих то со свиньими в лохани, полной помоев, то с самым красивым зрелищем, которое доводилось лицезреть.

Но есть проблема, оба выживут, обоим просто нравится «приканчивать, кончать и кончаться», воскресая по утру, а сам Бонт ни черта не знает про секс, потому что сейчас, подглядывая за ними, будто это его бич и родовое проклятье, отчётливо понимает – никогда он им толком не занимался.

Люций как-то скручивает её. Сжимает белоснежную в ночи шею, сминает волосы в кулаке, заставляя склоняться, понижает во всех должностях и областях.

Покорная, заразная, проказа.

– Соси. До чиста.

– Ха-х. – Она, видимо, сжала губы и мелко засмеялась, нарастая комом разудалого, молодого веселья, но Малю хорошо видно, как дьявол опускает вторую руку и зажимает ей нос. Спустя секунды – не очень-то Виктория и старалась! – это заканчивается шумным выдохом и набитым ртом.

– Спустить тебе туда, Уокер? Как думаешь, ты достойна? – Его явно повело. Потому что шатнуло даже Бонта.

Её передок выставлен на обозрение сервы, а, значит, и Маля. Не слишком различим, но воображение восполняет пробелы. Девушка с Именем похожа на цветок, который расцвёл. Она – розовая, она – пунцовая, она – набухшая. Она сочится нектаром и туго, призывно мерцает смазкой там, где лишь угадывается её влагалище – плотно сомкнутое, откляченное вместе с попкой, по которой скользит мужская ладонь.

«Убери руки!», - хочется завопить от бессилия.

Гибрид в курсе, это уже случилось. Уже было. Уже прошло. И лучше бы им обоим числиться погибшими при капитульской бомбёжке, потому что о покойниках либо хорошо, либо…

– Люцифер… - она отрывается с влажными, гулкими нотками, - я сейчас… - понятно, что сейчас. Всем понятно – тем двоим, серве в дверях, а теперь и Бонту. Демонические пальцы добрались до её промежности и теперь резко, лихорадочно долбят ту парочкой, успевая давить кистью на отверстие повыше.

«И ты уже все подставила, маленькая проблядь?», - Маль слышал это слово лишь раз, от Торендо.

Он неоднократно посещал со своими Уже-Не-Настаивниками кабаки и таверны, но лишь однажды они позвали его в бордель.

– А трое в тебя влезут, малышка? – Шлюху выбирал серафим. Детское личико, детская фигурка, ни намёка на грудь, хоть и совершеннолетняя по здешним меркам. Очень старательная: с душой отсосала всем троим в кабинете, арендованном для удовольствий, а теперь курила предложенный Саферием табак, смешанный с опиатами, ластясь к его же ногам.

Короткие тёмные волосы, остриженные под горшок. Туда вплетена пара искусственных кос из конского волоса. Лицо, скорее, некрасивое, с остатками оспин, намёк на задницу венчает заскорузлый шрам от ожога, но Мальбонте достаточно пьян, чтобы у него встал даже на такое.

– Если добрые господа доплатят… - она приподнимается с пола, скользя по сухожилиям Саферия. У того красивая, правильная фигура и немного кривой, смотрящий на сторону, но впечатляющий член, о размерах которого Бонт может только мечтать.

Впрочем, выпитый за ночь Глифт раскрепощает. И на фоне Торендо они оба смотрятся внушительно, и опасно.

– Раздвинь её, раздвинь эту проблядь, - запальчиво выдыхает серафим, когда офицер, сидящий на лавке, нанизывает на себя проститутку лицом к лицу, заставляя по-звериному подавиться воплем.

Сам Маль жмётся чуть в отдалении.

Он пытался курить ту дрянь, которой дымили взрослые мужи, но постоянно кашлял и был вынужден отсесть. Обзор отсюда, как из первых рядов: жилистые ладони Саферия растягивают девчачьи ягодицы, где темнеет коричневое, какое-то разбухшее и покрытое венозными узлами кольцо зловонной дырки.

Гибрид прикрывает глаза на некрасивое. Вефания выглядит гораздо лучше, а та, на кого она похожа, кажется недостижимым идеалом.

На контрасте длинный и тонкий, похожий на отживший своё стебель Торендо, проникающий в анус, щедро облитый тут же стоящим маслом, смотрится инородным телом. Но шлюшка всё равно сипит и кричит, раздираемая в два смычка, едва они синхронизируются и начинают движения в унисон.

– Пожалуйста, стоп, нет! Мне больно! – Она почти плачет, но Саферий просовывает руку между их телами и делает там, между её ног, то, от чего на неприятном, поетом акне лице расцветает удовольствие.

– Умеешь обращаться с девицами… - сверху пыхтит Торендо и зло сквернословит, когда видит, как на его члене появляются кровавые потёки. Он мокрый и белый, это всё, что Бонт фиксирует, сканируя странно мертвецкую фигуру и тощий, обвислый зад серафима. – А где наш Мессия всея Империи? Маль, у этой малышки есть рот, там пусто и одиноко, будь мужиком!

Это «будь мужиком» отдаёт привкусом принуждения. Только принуждают не потаскуху, а его. Потому что Маль совсем-пресовсем не хочет участвовать в групповом кордебалете, но слышал, что это сродни настоящей сделке, где одна проститутка служит и печатью, и подписью, и клятвой на крови.

Серва пискнула, но её удержала охрана. Не дала ни отвернуться, ни слинять, ни упасть замертво.

– Уведи́те её, там ничего интересного! – Он рявкает – прерванный, возбужденный. Там были нежные прелести Виктории Уокер – свежие и незатасканные, - и загорелые пальцы, проникающие всюду. И она совсем не похожа на шлюху. На всех шлюх, которых он видел.

Но она – тоже та ещё проблядь, решило подсознание Бонта, пока ввинчивалось в чужую память, как в женское лоно.

Серва стушевалась и скрылась в ночи, не позволяя оценить изящества финала. Едва Викторию Уокер опрокинули на кровать, высоко задирая ноги вверх и приказывая не опускать их, кухарка пулей выскочила из спальни бельэтажа и была такова.

– Отпустить, мастер? – Чернокожий демон из личного звена кивает на кухарку. – Или..?

Бонт медлит с ответом, пристально разглядывая сгорбленную женщину перед собой. Теперь ему известно всё, от их прибытия до бродячего балагана, с чьей помощью сладкая парочка выбрались, а сама кухарка убоялась лезть в чужую повозку и мелкодушно сбежала в самый хвост очереди, и от неё никакого проку. Серва порядочно натерпелась, и где-то за крепостными стенами у неё есть семья брата, куда она страсть как спешит попасть.

Но имеется нюанс, который теребит душу. Он всё запомнил, но и поварскую память ему не стереть.