Двадцать вторая притча: Большой красный дракон и женщина, одетая в солнце (1/2)

Рассвет вторгается в Эдем без спроса, как заутреня в давно проклятое место.

Глупо отрицать, но это они его реабилитировали и воскресили. Вдохнули жизнь туда, где роились лишь крысы и неудачники. И пусть здания в древней столице по-прежнему разрушены, поруганы, обесчещены, внутри развалин начал клокотать нежданный быт. Метатрон, в связи с дождями выходящий из берегов не так давно, разлился по улицам. Над этими ручьями зеленеют ветви и тонкие, усыпанные белыми, погребальными бутонами вьюны. Скалятся опоры некогда крепких, а теперь разбитых мостов, на ржавых кольях неистово флиртуют друг с другом солнечные зайчики. Гул по щербатой брусчатке уже не испуганный, не озирающийся, как во времена Эдема, как последнего пристанища. Народец-изгнанник, представленный беглыми каторжниками и уродами разной степени бесчестья, всё чаще выбирается из своих укрытий и всё большее число этого сброда пополняет ряды новой армии, слух о которой уверенно расползается по округе.

Устало вытирая лоб, Маль смотрит на стены вокруг себя, на вспоротое брюхо купола над головой – через богоподобную дыру видно только осколки неба и концентрацию тишины.

Ещё до рассвета он, не в силах уснуть, отправился в Санктуарий на самой вершине эдемского холма, и это было не впервой. Первый раз он оказался в святилище с месяц назад, едва статья в райском «Писании» увидела свет. Потому что знал, если не сбежит, если не найдёт, куда выплеснуть липкую, прогорклую, как сбродившее пойло, ярость, свернёт десяток шей.

– Ма-астер Мальбо-онте! – Молодой человек не в курсе, умеет ли Зигза читать. Но сейчас этого не требуется. Наверное, выражаясь литературно, всё, что нужно, отразилось на лице Маля, а раззак не так глуп, как хочет казаться. – Вы не… - энергией антропоморфа шлёпает об пол.

– Увяжешься. За. Мной. Убью. – Коротко, рваным телеграфом, отбивает Бонт и вылетает в окно.

На тот момент он ещё не разбирался в топографии Эдема и выбор Санктуария Скифы и Церцеи оказался случайным. Во-первых, его видно из любой точки в городе, во-вторых, храм узнаваем, будучи школьным пленником Мальбонте не раз читал о монументальной архитектуре в книжках, ну а, в-третьих, он кое-что помнит из зимней истории про погибших студентов и перерождение Виктории Уокер.

Поэтому летит туда.

Летит и сносит остатки правой, потолочной опоры, делая рану купола шире.

Кто сказал, что Эдем – райское местечко? Нигде так отчётливо Маль ещё не ощущал себя, как в аду, как ощущает в этом городе.

Нанося первый удар по рухляди, пребывая в истерике, он думает о себе чужеродно, словно он – посторонний, за которым следует присмотреть, чтобы не свернул дверной косяк, не наложил на ковры, не запачкал полы благородного имения. Ему, может, и хотелось бы утешиться в горячей ванной, чистенькой и опрятненькой, но он слишком грязный, запятнанный буквами газеты, и вход в приличные места отныне заколочен.

Всё, что написали, не правда. Он не помнит тех событий, но уверен, ложь в каждом предложении – они буквально сочатся ей. Нажмёшь на пергамент посильнее и мерзость потечёт на пальцы, сквозь них, жирными маслянистыми каплями польётся на пол. Но это не утешает.

Он помнит, что был счастлив в детстве. Что его любили, о нём заботились – не вынужденно, как в башне, а по-настоящему. У него был отец, какой-то отец, оказывается того звали Феромором. Наверное, он был достаточно строгим и суровым демоном с той внешностью, про которую говорят «элегантная красота». Возможно смуглый, не Первородный, у них в крови есть примесь азиатского, а значит нужно несколько поколений, чтобы это передавалось лёгкими штрихами. И мать тоже была – он представляет её блондинкой, ему нравятся блондинки. В мыслях она статная, с королевской осанкой, которую он не унаследовал, и с тонким, изящным ртом, но глаза всё равно добрые, как у учительницы Мисселины.

Быть может, они дарили ему его первый меч или певчего неясытя. В статье не написано, что их род был богат и вхож в Великие Дома, но подсознание подсказывает, что ему ни в чём не отказывали.

Когда в голове снова всплывают строки про убийство чужого ребёнка и те подлые подробности, которыми оно сопровождалось, Бонта начинает мутить, поэтому левая опора купольной туши разлетается в пыль.

Он не знает, кто его родители.

Но знает, что они не насиловали и не убивали детей.

Маль уверен, он никогда такого не видел.

За минувший месяц Санктуарий становится плацдармом его злости, которой Мальбонте начинает встречать рассветы. Иногда – раньше. Здесь, в напарниках, только трели птиц и звон июльской мошкары. Трупы наёмников, по слухам оставленные с зимы, давно исчезли – их могли растащить вепри или гóби, это те же волки, но крупнее и опаснее. А ещё их могли забрать низшие, Маль не списывает со счетов всеядность раззаков.

Но его всё устраивает, он находит много свидетельств новогодней ночи, пусть и обескровленных.

Полуистлевшие без магии золотые путы вдоль разрушенной колонны; несколько дешёвых клинков из Гильдии, которые уже никуда не годятся; крошащиеся в пальцах перья – чёрное, белое, серое и… красное – у алтарных жертвенников.

От осознания, что в этом месте один холёный выродок позволил погибнуть Девушке С Именем, у Бонта во рту слабый привкус тщеславия, он бы такого ни за что не допустил. Но тут, как с бульварной статьёй: можно сколько угодно гадать, что на самом деле произошло в храме, а историю всё равно напишут выжившие.

Судя по солнцу, пора возвращаться, но от воспоминаний о газете его опять передёргивает. Это уже не боль, не обида, а чистый, ни чем незамутнённый гнев. Он хочет заставить страдать всех причастных к псевдо-документальной подделке, и это окрашивает фамилию «Уокер» новыми красками.

Но речь не о Вики, нет.

Речь о её матери.

Мужчина думает, в этом всём присутствует дьявольский символизм: его родители мертвы, и теперь о них распространяют отвратительные слухи, а мать Виктории вполне себе жива, но именно она стала родоначальником дерьма, пролитого на Феромора и Анабель, - предательство, подобное смерти.

А, значит, и он, и Вики Уокер, оба они отныне лишились родителей: «Это роднит нас ещё больше».

– Видишь, как интересно получается, - Мальбонте обращается к Девушке С Именем, оглашая своды, - ты появилась и сделала всё, чтобы я захотел выбраться из плена, а твоя мать выстроила новые границы моей тюрьмы. – В нём что-то сломалось в день выхода статьи, ухнуло на темнеющее дно со скрипом и скрежетом. У него и до номера «Писания» было всего-ничего святого и неприкосновенного – это детство, которое он не помнит, да несколько приятных мгновений в школьной башне, - но теперь и над этим надругались. – Мой новый острóг – моё желание отомстить, Виктория. И я никогда не трону тебя, но никогда не пощажу Ребекку.

– Кто здесь? – Мужской голос, гулкий, напоминающий ветер, донёсся от парадного входа. Вернее, это когда-то вход был парадным, а сейчас просто являл собой щербину в теле собора, сквозь которую можно влезть.

– А ты кто такой? – Маль резко дёрнулся, разглядывая незванного гостя. Бедный, даже очень, тот был одет в потрёпанную дорожную мантию, видавшую лучшие времена. За спиной чернели крылья, и цвет его кожи тоже показался смуглым. Словно на контрасте лицо оттеняли яркие бельма глаз. А огромный, зарубцевавшийся до рытвины шрам от виска до подбородка довершал вид. Незнакомец рисовался человеком непонятного возраста: ему можно было дать как двадцать тысяч, так и двести тысяч лет. «Или», - Бонт сделал мысленную ремарку для своей мысленной Девушки С Именем: «Лет пятьдесят, а, может, все восемьдесят». Голову странника покрывали некогда тёмные, а сейчас неопрятно седые волосы, а стареющие щёки поросли бородой и по той, как и по одежде, было видно, что когда-то борода жила свою лучшую жизнь.

– Просто путник, - мужчина пристукнул посохом, с которым передвигался, лишённый возможности летать. – Незрячий паломник, - это он присовокупил с задорным хмыком. – Шёл в Санктуарий Скифы и Церцеи.

– Ты дошёл, - полукровка просканировал воздух на предмет чужой энергии, но ничего не обнаружил. Даже странно, перед ним демон и, судя по поношенной, но добротной рубахе под плащом, Высший, но чар у того нет. – Как твоё имя?

– Зови меня Фарисеем, - дробный лязг наконечника наполнил святилище: прощупывая каждый шаг, мужчина двинулся внутрь. – А тебя как величать, юный отрок?

– Маль… - он пожевал губу и тут же добавил, - Мальбонте. И ты слеп, но не глух: я давно не юн.

– Тот самый Мальбонте? – В ответ широко, диковато улыбнулись. У Фарисея все зубы на месте, но они такие страшные и жёлтые, что лучше б тому не улыбаться. – Слухами земля полнит…

Бонт перебил собеседника:

– Зачем ты пришёл сюда, демон? С твоим уродством не полетаешь и пилигримом не попутешествуешь. Так почему ты проделал такой путь вместо того, чтобы коротать остаток вечности в окружении правнуков?

– Когда никого нет, то и терять нечего. – Странник индифферентно пожал плечами и стал выполнять любопытные действия. Подойдя к западной стене, самой старой, судя по плесени, безбожно прорастающей сквозь кладку, он начал бить камень за камнем своей «клюкой». – Правнуков у меня нет, как и внуков. Дети… были, да сплыли, - он осерчало, но покорно крякнул. – Всё, что имел, потерял, а то, что создал, разворовали.

– Печальная судьба, - Маль равнодушен и говорит из вежливости. Незнакомцу он не доверяет, а за последние полгода видел людей, живущих похуже. – Но ты мне не ответил. Зачем ты явился в Эдем?

– Я тут кое-что оставил. Давным-давно. – Глухой звук удара по стене сменяется гулким, и Фарисей радостно приседает и нажимает на камень, захлёбываясь восклицанием, - благословенные чудачества! – С явной неохотой отсыревший тайник скрипит и открывается, - настала пора забрать свои вещи.

– А что там у тебя? – Бонту становится интересно и он подходит ближе, наблюдая, как из чёрной дыры у самого пола демон извлекает холщовый мешок. Наверняка это награбленное, а сам мужчина – один из тех, кто некогда обносил обеспеченных людей, за что и поплатился зрением.

– Всего лишь мои приборы, - в голосе тонна спокойствия: от чего-то Фарисей не переживает, что незнакомый, невидимый ему собеседник заберёт торбу. – Научные.

– Ты – зельедел? Аптекарь?

– Отчасти.

Маль нахмурился, вспоминая недавние слова Саферия.

В каком-то смысле эгзульскому мэру повезло – его прибытие в лагерь совпало с моментом, когда отряд Адского Легиона вторгся в муниципалитет, собираясь арестовать Саферия.

Впрочем, на этом офицерское везение закончилось.

– В Чертоге есть один бес… - промямлил он, располагаясь напротив мальчишки-чудотворца. В этот момент Саферию, может, и хотелось бы думать, что это череда случайностей, что то, что Мальбонте сидит в его кабинете и в его кресле, а сам наместник ютится на стуле посетителя, всего лишь стечение обстоятельств, но у него нет поводов городить воздушные замки в голове: ситуация изменилась и изменилась кардинально. – Беса зовут Верлиок. И он – бывший аптекарь, лучший изготовитель зелий, про которого я слышал. – Со слов Зигзы и парочки крепких ребят, которые щеголяли с новыми клинками и стали ужасно важными, адъютант Берд не справился с «гавно-тропой», они так и называли канализационную клоаку: «Не вписался в узкий поворот и сломал себе шею», - хором, одинаковыми словами выдали спутники Берда и гоготнули, когда им, тон в тон, усмехнулся Зигза. Саферию оставалось только кивнуть, утираясь желанием перебить эту троицу. Проглотить откровенную ложь и сделать вид, что поверил. Игра, где сразу оговорено в правилах, каждый тут врёт. – Нам нужно предложить ему то, от чего он не сможет отказаться.

– Зачем нам аптекарь? Среди соратников есть медики, этого достаточно.

– Ты путаешь тёплое и мягкое, Маль…

– …бонте.

– Мальбонте. – Ещё один прогиб. Что ж, пусть грязнокровная сопля его ему засчитает, отныне деваться Саферию некуда. – Лекарь лечит, но зельедел способен сварить Чёрную Смерть на целую роту, закупорить Туман Войны в сосуды, разлить по бочкам Колдовской Огонь и окропить союзные кружки Благодатным Нектаром.

– Чего может хотеть Верлиок? По твоим словам ясно, деньги его не заинтересуют.

– С некоторых пор у Верлиока есть враг и нет глаза и копыта.

– Кто его наказал?

– Неважно, кто выступил палачом. Важно, кем был отдан приказ.

Руку Фарисей засунул в мешок и любовно перебирал предметы, словно приветствовал каждый из них.

Это лёгкое бренчание вывело Бонта из задумчивости:

– Тебе есть, куда идти дальше?

– Не сегодня, - словно ждал вопроса.

– У тебя нет энергии, я чувствую. Какой прок от зельедела, который, во-первых, слеп, во-вторых, лишён магии?

– У меня есть знания, - Фарисей вскинул голову в сторону, как ему казалось, говорящего, - я ничего не могу изготовить сам, но могу научить, как сделать.

Помедлив, Маль принимает решение, потому что теперь это его прерогатива: беса Верлиока всё ещё нет в их рядах, а планы есть. И то, что неожиданный учёный гость слеп и обессилен – всего лишь штрих к его армии.

«Армии уродов», - счастливо констатирует кто-то мстительный в мозгу.

***

Ребекка очень быстро понимает, что её бесит.

Это не ранний подъём стараниями присланной в покои сервы: «Саломея велела разбудить ни свет, ни заря? Ну-ну».

Это не платье – слишком жеманное для адских интерьеров, словно его носительница – невинная бабочка, а не гадюка, недавно скинувшая старую шкуру и уже покрывающаяся наждачными, нефтяными пятнами свежей кожи.

И это не отворот-поворот, прозвучавший вечером, стоило ей отвлечься от поцелуя на одежду.

– А, знаешь что, Ребекка Уокер, - она не успевает заметить, занятая крючками наряда, как Сатана снова предстаёт в рубашке, - пожалуй, я передумал.

– Что? – Искреннее недоумение. Не то чтобы ей мужчины не отказывали… но, точно, не в ситуации, когда она почти разделась.

– Не люблю чужой, остывший ужин, - он посылает ей улыбку, от которой серафим теряется: ему очень много, до черта много лет, а ощущение такое, что перед ней великовозрастный мальчишка, который затевал всё это, чтобы продинамить. – Ты думаешь про покойного адмирона.

– Ты не можешь читать мои мысли! – Дама почти рычит.

– Цацка на твоём лацкане скрывает твои воспоминания, но не превращает меня в дурака. – Король буквальным образом щёлкнул её по носу. А, выражаясь метафорически, сделал это дважды. Когда манжеты приведены в порядок, он направляется к выходу, - не надо раздвигать ноги в Аду, чтобы почувствовать себя к нему ближе.

– Да чтоб ты член себе сломал! – Она шипит это под нос, быстро застёгивая платье и краснея, как девчонка, когда хозяин Чертога уже скрывается в дверях.

– У меня не только член, у меня и слух отличный, Ребекка Уокер, - долетает из коридора. – В твои покои тебя проводят. Увидимся утром.

Как девчонка – вот что бесило больше прежнего.

Её поимели, не поимев.

– Где твой сын? – По тарелке она размазывает кашу. Презирает кашу. Ненавидит кашу. А ещё терпеть не может завтракать. Бессмысленно-бездарная трата времени.

– В твоей дочери, – хмыкают из-за газеты с другой стороны стола. – Как ты спала?

– Ужасно.

– Я рад.

– С одной стороны ты прав, к эгзульскому мальчишке следует подорвать доверие, – ложку она откладывает и принимается за кофе. Вот эспрессо вполне сгодится в качестве приёма пищи в такую рань. В том же Джерси Бекка любила оттенять вкус кофе коньяком, пока сидела в декрете. – С другой – мировое соглашение и так на волоске. Стоит кому-то накосячить, вам или нам, и всё рухнет. Просто представь, Цитадель начнёт конфронтацию, введёт военное положение, выставит вам ультиматум…

– Доброе утро, Ребекка Уокер, – теперь дьявол соизволил посмотреть на неё.

– Что?

– Здесь принято здороваться.

– О да, этикет – это то, на что следует тратить время! – Она шумно выдохнула, – доброе утро!

– Цитадель не объявит войну. А этикет отличает нас от животных. Хочешь пари́ть на своей высоте – не веди себя, как безродная тварь.

– Боюсь, – в адрес визави летит не улыбка, а невидимые копья – они острые, но брошены без цели, – с родовитостью у семейства Уокер так себе. Ни к чему вам, Величество, подобный союз!

– Спасибо, что подумала за меня, - сначала он отложил прессу. Потом деловито закатал манжеты по локоть. И лишь после встал. – Однако пока ты, Эрагон, Конклав, мнёте булки, нашему хрупкому миру угрожает третья сила, которая не будет учитывать общие интересы, серафим Ребекка. – Сатана очень быстро оказывается рядом, отбрасывает тарелку и вбивает гостью лицом в стол. За эти секунды дамочка успевает охнуть, а больше она ничего не успевает. На её памяти этот мужчина всё всегда делал на огромных скоростях: строил, рушил, имел. – Крошка Бонт, стараниями твоего белокрылого начальства просидевший в башне с тысячу лет, не спросит тебя, серафим Ребекка, какой изысканной парчой оторочен этот лиф, - с громким треском канва, украшающая платье, рвётся – никаких чар, чистая физика. – Его фанатики не поинтересуются, нужны ли тебе рукава из шёлка или ты и без них не замёрзнешь, серафим Ребекка, - теперь рукава постигает участь вóрота. – Наконец, ему будет плевать, до чего красива и ясна твоя голова, серафим Ребекка, на фоне того собрания старых задниц в Совете, которые давно просрали свои мозги. Потому что он её отрубит и отрубит одной из первых, ведь статья, вышедшая о его родителях, написана от твоего имени. – Мужская ладонь подтягивает её за волосы вверх, а кончик его острого носа почти касается её собственного, - ты понимаешь меня? Ты хочешь жить?

– Да, и пока ты выглядишь самой большой угрозой! – Шипят в ответ.

Нос проезжает по коже, а холодные губы достигают её лба и коротко целуют:

– С королевой, как со шлюхой, а на шлюху – корону. Не ошибёшься с эффективностью. – Милорд тут же отстраняется. – Сама решай, кто ты на этом шахматном поле.

– Не думаю, что ты развёлся со своей женой, - Бекка отстранённо приподнимает обрывки рукавов на худеньких плечах, мечтает обнаружить в себе способность расплакаться, с почти детской грустью понимает, она любила это платье. – Твоё должно быть твоим. А значит ушла Лилит.

– Хочешь удивить меня смекалкой, Ребекка? Не пробуй конкурировать с моей супругой, проиграешь.

Это задевает гордость, но не от величины чувств, а из тщеславия. Поэтому серафим по-лисьи щурится и плюёт в собеседника:

– Каков ромáнтик!

– Дело не в романтике.

– Тогда в чём?

– Конкурировать с Лилит просто невозможно, – сверху улыбаются – добродушно и живо, – потому что её тут нет. А значит она – идеальна.

– У меня нагулялся аппетит, – спустя паузу и не глядя на визави, Бекка говорит это кофейнику.

– Потом. Собирайся, пойдём в город. Покажу тебе Чертог.

– Я видела столицу.

– Но ты не видела её со мной. И я задолжал тебе платье.

Покидая дворец, Ребекка думает, будь перед ней книга, летописцу следовало заметить, как преображается утренний Чертог.

После душной летней ночи столица стоит умытой и облизанной испарениями, а морской ветер привычно сдувает смрад, будто здесь и правда свежо и не разит продуктами всевозможной жизнедеятельности. Ярмарочная площадь, центр которой «украшает» Огненная Бездна с кованной клетью-изгородью, только проснулась. Лавки и мануфактуры начинают открываться – пыхтят, хлопают воротами, машут крыльями грузчиков, покрикивают друг на друга и ловко перекидывают тюки прямо в воздухе.

Увы, разделить писательского восторга серафим не в силах: она почувствовала себя грязной, едва прибыла в замок, а теперь ещё и потная. Но, словно в отместку, в её собственной голове крутится неприятная мысль: дело не в Аду, Чертог – лакмусовая бумажка, – попадая сюда, ты становишься тем, кто ты есть.

Ребекке Уокер привычно раздеваться, если речь про одежды.

Но противно, что её скальпировали, обнажая нечто глубже.

– Это что, очень крупная соль? – Они обходят телегу на широкой улице, прилегающей к ярмарке.

– Это застывшая соляная лава из Пустошей. Туда, на берег, после извержений долетают огонь и пепел, они кристаллизуют соль до подобного состояния.

– Для чего вы используете этот материал?

– Для строительства, - Сатана усмехается, это самый странный разговор за последние лет пятьсот. – У нас много камня и мало древесины. Покупать первое – избыточная роскошь для простых горожан. Их дома и лабазы возведены из этой субстанции, спресованной в кирпичи.

– Поздравляю, вы открыли газобетон. – В прошлой жизни, что кажется сном, у неё был муж-инженер, вот и весь ответ.

– Только если газобетон солёный.

– Кирпичи сохраняют привкус соли?

– Ребекка Уокер, если надумаешь лизнуть ту цирюльню, - он высокий и склоняется к её уху, зная, что жест будет доверительнее прикосновения, - я никому не скажу.

Они проходят лотки с едой: сначала это фрукты – большие и яркие, каким положено произрастать во влажном климате. Гроздья мýрта, золотые сливы, райские яблоки… Интересно, почему их называют райскими, когда вся история Исхода намекает на дьявольское происхождение?

– Яблоки росли до Многовековой войны? – Сатана одет совсем… блондинка задумывается над определением, а потом находит подходящую формулировку – совсем не по регламенту. Простые, современные брюки, всё та же винная рубашка с завтрака, рукава которой он не потрудился раскатать. У него красивые, сильные руки мужчины, который много слышал о своей привлекательности, если не присматриваться к ногтям.

Поэтому Ребекка демонстративно пялится на дьявольский маникюр.

– Хотел бы приписать себе заслугу по их селекции, - Милорд считает вопрос забавным. И это хорошо дополняет образ женщины, которую, всю, с головы до пят, он с первой их встречи находит точно такой. – Но яблоки росли задолго до меня.

Лавки с фруктами сменяются снедью – очень вонючей едой. Торговцы только раскрыли коптильни, почерневшие от золы, и сейчас насаживали на вертела неаппетитные тушки.

– Фубоже… - тихим, гневным шёпотом не может не выдохнуть женщина, затыкая себе нос.

– Захотела мускусную крысу, Ребекка?

– Я такое не ем.

– Не удивлён, ты же не каннибал, есть себе подобных. – Он хмыкает и ловко бросает пузатому, чернокрылому торговцу серебряный гент, забирая с прилавка яблоко. – Угоститься жаренными змеями не предлагаю. По тем же самым причинам.

– Куда мы идём? – Она решительно игнорирует выпады. Во-первых, пощёчину залепить ей не дадут; во-вторых, Уокер-старшая и сама не сильно жаждет отстаивать гордость, а та – от чего-то не чувствует себя ущемлённой. – И, главное, зачем?

– Считай, я похитил тебя для прогулки. – Он пружинисто двинулся дальше по улице, которая начинала скалиться обступившими дорогу домами – тёмные, мрачные, налепленные друг на друга хаосом этажей; никакой симметрии, только неровные углы и крупнокалиберные камни, напоминающие снаряды катапульт. Серафиму никогда не доводилось видеть последние воочию, но она знает, катапультами располагают в Небесном Войске. – Нам что, нужен повод пройтись?

– Мы не приятельствуем, Ваше Величество. – Женщина переходит на официальный, лишённый эмоций тон, который так ценили в Совете.

У неё нет сомнений, что в реальном бою с Сатаной она не просто проиграет, будет растёрта в порошок, которым он потом заварит себе чай с нотками чабреца и Ребеккиного высокомерия. Однако она заматерела с их последней, неофициальной встречи минувшей зимой и готова рисковать, ступая на тонкий лёд пикировки.

Перед глазами проплывают прилавки, на одном из которых смердят рыбины – огромные, чёрные, пучеглазые форелины из Ахерона и морские угри, похожие на отрубленные руки космических тварей. Но Уокер думает про алабамскую форель: ей, выросшей на Чаттахучи, та с детства знакома. Форель – единственная в мире рыба, у которой на чешуе есть годичные кольца. Они образуются, когда у рыбы нарастает новая ткань, потому что старая была травмирована. И по этим кольцам, как по кольцам дерева в лесу, можно определить возраст.

Ребекка уверена, колец на её теле слишком много, чтобы считать себя женщиной примерно сорока трёх земных лет. Она ужасно древняя, её собеседник – тоже, а, значит, они ещё «повоюют».

– Но и не враждуем.

– С каких пор?

– По моим прикидкам уже часов двадцать.

– Я знаю, что ты делаешь.

Сворачивая в очередной проулок, такой же затхлый и вонючий, как и всё здесь, в Чертоге, серафим замирает и притоптывает ногой. Ей некомфортно, душно, прело; ей давит бельё, натирает обувь; она недовольна собой и своим положением, а от того неуверена, но нужно занять какую-то позицию. Так пусть будет сердцеедка.

От её телодвижения толстый, устойчивый каблук туфли, из тех каблуков, которые как бы говорят «Да, я – чиновник, но я всё ещё женщина!» - вернее, они буквально кричат о последнем, - якобы проваливается между камней брусчатки, и дама намеренно качается по инерции, прощупывая границы чужой любезности. Что ж, он – джентльмен и придерживает её за локоть, но на прищуренном, чуть загорелом лице идеальный покой. Это напоминает атмосферу королевской ванной в январе: ужасно красивая сцена, со стороны – вся такая интимная, романтичная, на грани порнографии, - но участники осведомлены, что фоном не включат Уитни Хьюстон, не возведут Бруклинский мост, не дадут дождь для антуражу, и каждая деталь – её голые плечи, показавшиеся из воды, его ладонь в районе ключицы – резонирует с сутью беседы.

– И что я делаю? – Он ухмыльнулся – криво и нагло.

– Ты заговариваешь мне зубы. Пускаешь пыль в глаза, точнее… - ладонью блондинка обводит владения – его несравненную, обожаемую, государственную лужу, - …бросаешь грязью в морду. Игра со знакомыми параметрами: в ней мне дóлжно растаять от того, как хорош ты в управлении и в рисках, чтобы, за ужином, покорно кивать, соглашаясь на твои условия.

– Мы ещё не обедали, а ты уже согласна на ужин, Ребекка Уокер. Хочешь поговорить о том, в чём я хорош?

Теперь ей приходится вскинуть голову, чтобы посмотреть в глаза, потому что Сатана делает шаг вперёд и прибивает её к стене здания. Сырой камень промеж открытых лопаток холодит крылья, и это даже приятно, потому что в городе жарко и её кровеносные сосуды становятся трубами с крутым кипятком. До боли знакомое чувство – не симпатия, не влечение, не похоть, - ей хочется выиграть у того, кого её тело обозначило более сильным соперником. Возможно, самым сильным соперником. А ещё ей хочется снять и выкинуть драное платье.

Оно, в отличии от Бекки, согрешило.

И после столицы тряпку не отстирать.

– Эрагон не выходит на публику. Закрытые рестораны и мероприятия не в счёт, - выдерживая взгляд и облизывая губы. И он на это смотрит, она ведь не слепая. – По крайней мере за все те годы, что я на службе, такого никогда не случалось.

– Твои годы службы – капля в море. – Смешно, но подарок Винчесто – интригующее дополнение к импровизированному свиданию. Как эротичное бельё на женщине, с которой что-то непременно должно быть. Всё, что спрятано под одеждой у мамы Уокер, его мало волнует, списать реакции на физику просто, он – не камень, она – не лишена обаяния. Но залезть в голову, а не под юбку, по-прежнему интереснее прочего. Потому что у Ребекки занимательная голова, он всегда замечал это, сталкиваясь с её земными воспоминаниями. Она, как игрушечный ящик-головоломка, его открываешь, решая несложную задачку с ключиком, а там до расстройства пусто, даже взгрустнуть успеваешь, мол, было слишком просто. Но у такой игрушки всегда есть двойное дно, где кольцами извиваются тайны. – Скажу по секрету, - голос становится глумливым и хриплым, а сам визави склоняется ближе, - твой начальник не вылезает из своих хрустальных башен, потому что у него укладка отсыреет и бабская краска с волос смоется.

– Мужские, тестостероновые шуточки, - очень хочется сохранить лицо, когда он ведёт себя так, словно они – одни в целом городе. На всём белом свете. Поэтому серафим не опускает ни взгляда, ни подбородка, фиксируя чётко очерченные губы перед собой – правый уголок чуть пополз вверх, левый неподвижен, напоминая похоронный слепок. У Сатаны тот тип внешности, про который говорят «небогатая мимика». В иные времена, окажись он пациентом Принстон Плейнсборо, она бы решила, у него атрофия лицевых мышц. Не всех. Только тех, что придают милости. Мужчину можно назвать холёным. Или красивым. Вальяжным, аристократичным, властным… можно подобрать сотни эпитетов, но «милого» среди тех не будет. – Не выходит, потому что…

– …боится покушения, боится заговора, боится умереть, - ни на дюйм не сдвинулся, разве что ближе подступил.

– Именно. А ты? Не страшно тебе, получается? - Ребекка чуть прикрыла ресницы, ей идёт деланное томление. Её мать любила шутить «Держи глаза вниз, они у тебя гулящие». Лишь войдя в пору, когда гулять хотелось не только глазам, будущая серафим услышит пошленький реверанс на троечку от такого же, «на троечку», парня с заправки «У тебя блядский взгляд, Уокер», и поймёт, куда клонила Вивиан.

– Поначалу ты боишься умереть, - он полностью распластал её по стене, - потом ты боишься не умереть.

Ребекка мысленно извиняется перед той частью себя, которую считает мудрой и хитрой. У неё нет причин жмуриться и призывно складывать рот, но и причин не делать этого у неё тоже нет. Она впервые за всю жизнь, за две жизни, чувствует, что в союзниках мужчина, с которым можно дать слабину, это искушает.

Но поцелуя не случается.

Женщина чувствует выдох у своих губ, с каким ещё улыбку давят, а потом открывает глаза и понимает, Сатана стоит в стороне и разглядывает её с выражением лица, словно она – аппетитная рыба из лабаза. Не более.

Форель на прилавке торгаша.

– Окей, - руки она вскинула.

У неё миниатюрные руки: тонкие, очень светлые, с костлявыми запястьями, как у юной девицы. Наверное, в её представлении, эти руки должны напоминать белый флаг, с которым сдаются и начинают плясать под чужую дудку, но Королю кажется смешной сама мысль, что Ребекка умеет сдаваться. Она тем и хороша, что будет раз за разом идти вперёд. Упадёт, встанет, попробует снова, и так до бесконечности.

Или пока не откинется.

– Расскажи мне свою историю смерти.

Рондент составлял досье в год, когда эту женщину назначили серафимом. Событие-то во всех смыслах примечательное: и дама, и непризнанная, и проторила путь тоже очень по-женски – одних полюбила, других погубила. Но дьявол соврёт, если скажет, что помнит, из-за чего та лишилась жизни.

Ребекка всегда казалась понятной, она и сейчас такой кажется. Рвение шлюхи похвально, но в Аду слишком много шлюх, чтобы позволить ей задирать нос.

Подсознательно он понимает, в этом кроется дилемма.

Раз Сатану волнует, задерёт ли Уокер-старшая нос.

– Я ехала на смену в автомобиле. – Они успели продвинуться ещё дальше, вглубь города, когда серафим заговорила. – Автомобиль – это такая колесница…

– Серафим, - ремарка сопровождается смешком, - я в курсе. Я не спускаюсь на Землю, но я – не ископаемое.

– Это была не моя смена. Вызвали заменить коллегу. – Ребекка лишь повела крыльями, продолжая рубить отрывисто, как доклад. – В тот день я должна была быть на танцах дочери. Я могла отказаться, не отправляться в больницу. Но я туда хотела. Виктории было пять, минул второй год, как я вышла из отпуска по уходу за ребёнком, и я готова была биться за каждую минуту вне дома. – У неё отчаянно сверкнули радужки, - мне нравится, что я – мать, я люблю своё дитя, но любить его на расстоянии мне нравится ещё больше.

– На расстоянии все чувства острее, но на конец истории не похоже. Если, конечно, тебя не разорвало на части от силы материнской любви, Ребекка Уокер.

– На части разорвало двигатель моей машины, когда в неё вписался другой автомобиль. Дорогой, тонированный и ехавший по встречке. Меня выкинуло за дорожное ограждение, однако я была жива. Умерла лишь спустя три минуты из-за ремня, которым была пристёгнута. Сначала сработала подушка безопасности. Наверное, она спасла мою голову, но сломала рёбра. Одно из них проткнуло лёгкое. Капот был смят, в автомобиле заклинило электронику. Ремень стало автоматически затягивать вверх, а я не могла его расстегнуть, даже дотянуться не получалось, в итоге он-то и расплющил мне грудную клетку, заставляя ребро войти ещё глубже. Скорее всего уже тогда началось внутреннее кровотечение, несовместимое с жизнью, но этого я не помню, я умерла раньше. Ремень передавил мне…

– Шею.

– Да.

– Ты задохнулась, - в воздухе просвистело яблоко, которое он подкинул.

Она высокомерно сузила ноздри:

– Зато в гробу лежала целёхонькая. Так говорили.

– Красивым женщинам красивая смерть.

– Самый сомнительный комплимент, который я получала.

– Другого у меня для тебя не припасено. Довольствуйся этим.

– Водитель второй машины отделался царапинами. Его не посадили. Его даже не нашли. Было раннее утро выходного дня, дорога была пригородной, ни одной камеры, никаких свидетелей, это со слов полиции. На самом деле очевидцы были, но одних купили, а других припугнули, вот и конец истории.

– Не верю.

– Не веришь чему?

– Ты нашла этого человека. – Утверждение, не вопрос. – И испортила ему жизнь.

– Согласно трём правилам Внушения… - буквоедски зазудела женщина.

– Прекрати, серафим, ты погибла, следуя законам и правилам. И жила ты, скорее всего, тоже следуя принятому у вас регламенту. Ты хорошо помнишь, как ты умирала. После таких событий вы, люди, склонны к самым удивительным поступкам – удивительно отважным или удивительно мерзким. Иногда это одни и те же поступки.

– Баш на баш.

– Это не та информация, за которую мне интересно платить.

– Покажи мне Круги, и я расскажу, что случилось с водителем второй машины. «Цена» символическая.

– У вас любопытный семейный интерес к Кругам Ада, - в ответ изящно приподняли бровь. – Там нет ничего примечательного.

– Не привыкла верить на слово, - она ставит мысленную галочку выпытать у Вики, на что намекает Сатана. А не получится узнать напрямую, Бекка попробует влезть в воспоминания. Её принципиальность не ограничена условными нормами морали. И безусловными тоже. Она вообще ни чем не ограничена кроме своей и дочкиной безопасности, потому что нельзя ограничить то, чего не существует.

– Тут, как с комплиментом – вариантов у тебя нет.

Какое-то время они идут в тишине. У него широкий шаг человека немаленького роста, который не привык подстраиваться под мелкорослую ходьбу. И теперь серафим вынуждена поспевать.

Петляющая вверх улица становится ещё уже. То тут, то там над мостовой плодовито распахиваются маркизы – сначала серые и увядшие, похожие на прошлогодние растения, которые уже закончили свой век, но каким-то чудом не сгнили за зиму; затем – всё красочнее и богаче, из плотного, кроваво-красного сукна, а то и из драконьей кожи.

Они сместились из одного района в другой, понимает Ребекка.

– Весь город утыкан маркизами. Зачем? – Она засмотрелась на солинья́ка, катившего сразу несколько бочек с Глифтом. Свои массивные, неповоротливые, явно нездоровые крылья он пристроил на ту службу, где они приносят пользу. Кожаная «телега» из плоти и костей. – Из-за навесов над Чертогом сложно летать, каждый проулок становится похож на предыдущий, - чёрный камень и бордовые рукава маркиз с высоты полёта действительно превращали улицы, мостовые и площади в идентичные прямоугольники, подкрашенные цветом.

– Ты сама ответила, зачем. Вид сверху всегда откровеннее. Открытый обзор делает то, что внизу, беззащитнее. Тебе ли, как женщине, - Сатана хмыкнул, - этого не знать.

– Я впечатлена оборонительной способностью Ада, вы постарались на славу. Но что ты будешь делать, если войны не случится, Милорд? Вот возьмёт, - она инфантильно, очень по-детски повторила мысль, - и не будет никакой войны, и всё это не имеет смысла.

– Откажусь от престола, сяду писать мемуары, а то и прикуплю себе фазенду близ Акильского Лихолесья. Или какого ответа ты ждала?

Серафим лишь рукой махнула – она понятия не имеет, что ей хочется услышать. Что в Империи всё спокойно? Что все наелись крови и смертей в Многовековое месиво и теперь хранят память павших бережно, как филателист – редкие марки? Что Верхний мир способен конкурировать по обороне с Нижним, а, значит, у сбежавшего мальчишки нет шансов? Что Эрагон готов объединять силы, угрожай им всем опасность?

– Скажи, куда мы идём? – Судя по шуму волн, они недалеко от верфей.

– Ты говорила, что знаешь, что я делаю. Теперь послушай мою версию: я исполняю свой дипломатический долг и преследую личные интересы, выгуливая тебя.

– Я – не дворняга, чтобы меня…

– Ты – породистая сука, утешь свою гордость, - её обрубили быстрее, чем она закончила. – Ты мне не друг, не фаворитка, не возлюбленная. Мы с тобой по разные стороны того, что в земном мире называют Экватором, а в Империи – Рубежом. Но именно с тобой, Ребекка Уокер, я чаще всего имею дело за последний десяток лет. И мне это, как ни странно нравится, - это действительно странно, потому что Сатана никогда не рассматривал людей Земли, волею божественного промысла оказавшихся здесь, как сколь-нибудь значимые единицы, - потому что ты – не замшелый антиквариат, погрязший в своём быту и не видящая дальше него. То ли ты такая родилась, то ли не успела забронзоветь… мне плевать, как закалялась твоя сталь. Близкий «враг» лучше далёкого товарища. Прямо здесь, прямо сейчас у нас есть общие интересы, на которые твоя Цитадель положила болт, - он перешёл на этот живой, зажигательный тон, мгновенно молодея, - и этот болт больше моего, что пугает. Они не просто не видят опасности, они игнорируют её. – Дьявол развернулся, взял за плечи и хорошенько тряхнул. Сегодня это сродни привычке. – Ты слушаешь меня?

– Слушаю.

– Так чего ты боишься? – Из рук он её не выпустил, но мочалить перестал. Уокер думает, со стороны сцена выглядит показательно: мужчина молчит, но вся его поза говорит «Ты и все, кто тебе дорог, будут в безопасности».

– Боюсь заключать сделки с тёмными силами.

– Брось, серафим Уокер, ты бы с Кракеном союзную подписала и с той хтонью из-за Тиморского шельфа поручкалась, увидь ты в этом выгоду.

– Ты поэтому меня не отпускаешь? – Шипение, будто хочет ужалить.

– Я не отпускаю тебя, потому что мне приятно тебя трогать.

– Так давай переспим! – Она гаркнула это, привлекая внимание сонной, лупоглазой птицы неизвестной породы, которая встрепенулась на фонаре и безобразно загоготала. – Это же ещё один, припасённый на всякий случай козырь, я не дура. Объезженной бабой проще управлять.

– Я не хочу с тобой спать.

– Потому что что?

– Потому что ты хочешь трахнуть власть. И всегда хотела. – Удивительно дерзкий прищур, - иногда я думаю, что в прошлый раз тебе даже мой голос в совете адмиронов не особо нужен был, ты просто жаждала поставить галочку в своём списке. Ну а сокращение числа демонов на Трибунале и списанный Зепар – это такие приятные бонусы к моему предложению.

И, не дожидаясь ответной реплики, Король свернул на неприметную лестницу между домами.