Двадцать первая притча: Всадница (1/2)
Влажный уокерский язык в «Мятежном соске» сминает соломинку Глифта. Своим ртом Уокер тянет пойло – глоток за глотком, - пьянеет больше правильного, становится идеальной, мятежной, под стать заведению, а потом отбрасывает трубочку в сторону и начинает сосать алкоголь жадно, прямиком из бокала.
– На меня пялятся из-за наряда? – Девчонка заозиралась, ловя очередные взгляды в очередном кабаке.
– На тебя пялятся, потому что прикидывают, сколько ты стоишь, - задорно сообщил Люцифер, пребывающий в той стадии алкогольного опьянения, когда уверенность, что лучше платья на Уокер ещё не было и это стоит всей адской казны, крепчает с каждым глотком.
И со стояком.
– Прикидывают, сколько я… ЧТО?!
– Ты одета как шлюха.
– А, тогда ладно! – Живо успокоилась Виктория. – Мой типичный выходной в Чертоге.
– На Землю спускалась?
– Спрашиваешь, навещала ли я отца?
– Да, - потому что, если она навещает кого-нибудь ещё, например, этого своего бывшего сморчка, остаток вечности Непризнанной придётся провести в клетке в его, Люция, спальне, которую он прямо сейчас закажет где-нибудь у барной стойки у одной из тех волосатых, бесовских рож, которые за разумное количество ливров достанут-сделают-выкуют что угодно для «знатного господина».
– Угу, - она уныло кивнула. – Но я не подходила, просто следила.
– И как там… дела? – Пожалуй, это высшее проявление такта со стороны королевича, на которое тот способен.
– Ну-у… отец ест, спит, ходит на работу, а ба вернулась в Алабаму. Не уверена, что это показатель жизни, но это… - она жалобно всхлипнула, кладя подбородок на кромку бокала, - …показатель существования.
– Ему следует найти женщину.
– Обязательно напишу ему об этом в письме в десяти абзацах, где объясняю, что я, конечно, умерла, но нет поводов расстраиваться!
– Никакой почты, Уокер, - от количества выпитого Люцифер уже не различал сарказм и вызверился. – Ты сделаешь только хуже!
– Успокойся, мрачный злобный демон, я не собираюсь ему писáть. Я вообще завязала с переписками! – Улыбка, полная затаённой обиды на саму себя. – Эпистолярный жанр – не моё.
– Ты куда-то моталась, - ни малейшего желания обсуждать её письменные способности.
– Это вопрос?
– И да, и нет. Я чувствую, что ты была не только у отчего дома. Прав?
– Гомер вещую Кассандру иначе описывал! – Разлился смешок. Вместе со смешком Вики до кучи разлила Глифт мимо посудины и снова захихикала. – Ты прав-прав, я ездила в Асбери Парк на том самом поезде.
– Зачем?
– Хотела понять, что там есть, - она задумчиво пожевала губу, по-плебейски растирая алкоголь рукой прямо по столу, - что там есть интересного для… Бессмертных.
– Нашла?
– Не уверена, - короткая пауза, - но, смотри, - Вики дотягивается до салфетки, втемяшиваясь корсетом в столешницу, и рыскает глазами в поисках пера. – Ах, вот оно где! – Канцелярия есть на баре, и, внезапно, Уокер заставляет ту к себе леветировать по щелчку пальцев.
– Вижу, ты времени зря не теряешь, - на минуточку, он восхищён. И по такому случаю даже вынужден перестать пялиться в её декольте.
– А то! Пришлось, конечно, совратить пару Заклинателей…
– Непризнанная, - Люций бесхитростно, весело заржал, потому что изобразить достойное высокомерие не вышло, - единственный, официально известный Заклинатель в Школе – это Фенцио. – Уёбок Фенцио. Пьяным Принц готов сочиться ненавистью, а то и разболтать лишнего розовому пирожному напротив. Он вообще не отличается немногословностью, когда пьёт, а сейчас ещё страдает, потому что не находит никакой злости и обиды для Уокер. И хочет говорить, слушать, а, как-нибудь после, когда проспится, корить себя за несдержанность и за это позорное чувство в груди – мужчина соскучился даже по разговорчикам с ней, по этим коллективным шпилькам, по каждому подъёбу.
Она склоняется над салфеткой и улыбается, чертовски красиво улыбается:
– Говорят, в молодости он был ничего.
– Но ты всё ещё не нашла себя на помойке.
– Туше, Ось Тьмы! – Студентка усиленно принялась чертить на салфетке, - лучше посмотри, это Джерси-сити, - чёткий, идеальный круг с точкой по центру, - а вот это Принстонский Университет, - ещё одна окружность. – Угадай, что между ними?
– Асбери Парк? – Хотелось сказать, что между двумя этими эллипсами нужно дорисовать член, но в детстве брюнет и без того попортил достаточно учебников.
А ещё он пьян, блять.
Как же он пьян оказывается.
– Именно! – Она малюет треугольник, вписывая в грани букву «А». – Всё это – пункты федерального значения, каждый лежит на пути основной трассы. Но если на той пробка или ремонт, то все три чек-пойнта можно проехать по…
– 247-й вспомогательной магистрали, - внезапным, завороженным дуэтом.
– Да! – Наманикюренная рука рисует соединительную линию и отмечает ещё одну фигуру – квадрат. – А это – больница Святого Патрика.
– Там работала твоя мать? – Смутно Люцифер припоминает, что ангельская грымза была медиком.
– Нет-нет, - кроличьи уши грозно закачались, Вики отрицательно помотала мордашкой, - Ребеккина клиника находится недалеко от моего университета, а это – больница, где я была… - взглядом аж обожгло, - тогда… зимой.
– Я понял. – Наждачкой по коже.
– Согласись, довольно подозрительно, что в Нью-Джерси и его округе сконцентрировалось такое количество странной, внеземной хероты! Там что, свободная касса и два пива по цене одного?
– Тебе так кажется, потому что ты понятия не имеешь, что происходило в других местах твоего измерения, - на самом деле она права. Отчасти даже Люций находит совпадение неслучайным.
– Я погуглила, Ваше Высочество! А ещё я была жива! Это лето 2020-го, разгар Ковида, ничерта не происходило в мире. Ничегошеньки! Люди-мыши. И сидели по норам, гамая в приставки и залипая в телефончики, - грустный вздох. – Из-за пандемии у нас не было выпускного, только вручение дипломов.
– Тогда тебе следует меньше возмущаться, что ты снова в академии, - он выглядит страшно довольным, - считай, трудишься в счёт будущего праздника, чтобы уснуть лицом в вазе с Глифтом, - и наполняет бокалы.
– За выпускной?
– За то, чтобы он был.
– А есть варианты? – Она с шумом проглатывает, приоткрывая рот, и внутренне заставляет застонать. Каждое её движение, каждый жест – долбанные-ёбаные чудеса, потому что мозги у королевича плывут и ловко дорисовывают к распахнутым губам всё, что угодно, вместо посудины.
– За неделю до аварии ты видишь человека, который умер, - вопрос демон игнорирует, но с влажными фантазиями способ не срабатывает, поэтому он меняет тему, - и который говорит тебе, что федеральная трасса будет закрыта на ремонт.
– Да-да.
– После недо-выпускного тебя преследует чёрный минивен и ты оказываешься в Империи, - в голове возмущённый тон: «И почему этот день до сих пор не национальный выходной?!».
– Угу.
– Потом была та гостиница, где ты нашла билет из Асбери Парк с датой смерти, - оба уставились друг на друга как по команде, припоминая не столько детективную составляющую в мотеле, сколько пыльные портьеры, кровать, под которой она застряла, и его пальцы на её бёдрах.
– А ещё больница! Та, что после! – Виктория едва соображает, насильно заставляет думать себя о другом, но получается плохо.
– И всё это на одной магистрали.
– Какая-то дорога в Ад, а не магистраль, - без задней мысли.
– Что ты сейчас сказала? – Люцифер замер.
– Дорога в Ад. Ну, судьбоносная тропа!
«Я уже слышал эту формулировку, Уокер, - от неясных образов похолодели пальцы. – И слышал я её сильно раньше и во дворце».
Ему нужно вспомнить.
Нужно прошерстить документы.
А, значит, нужен Рондент.
– За судьбу, которой нет. – Демон меняет тактику. Ничего они сейчас не придумают, фактов по-прежнему мало. А забивать уокерскую голову своими рассуждениями, которые ещё нужно проверить, Люций не готов.
Но у него есть другие мысли насчёт того, чем можно забить эту прекрасную, белокурую башку. Когда она смела так похорошеть?!
– За удары судьбы, требующие дать им сдачи! – Отсалютовав, студентка жадно осушила бокал.
– Не подавись, - в темноте кабака он щурится и умудряется стелить бархатом хмельного тона громче музыки.
– Ну сделаешь мне искусственное дыхание, - Вики знает, утром она будет умирать, но в любой пьянке наступает момент, когда уже не дашь заднюю. Применять чары поздно, останавливаться тоже и мало чем отличается от Принстона.
Мара хватает дешёвое калифорнийское вино, собираясь вылить то в раковину.
– Что ты творишь?! – Вики подавилась Егермейстером.
– Оно противное, пить невозможно!
– Одумайся! – Уокер подскакивает со стула, на котором упорно красилась, они ведь идут на тусовку. – Остановись! Не принимай поспешных решений! Мы вернёмся в общагу в четыре, а то и в пять утра, нам будет мало и это вино покажется самым лучшим на всём белом свете!
Потом её окрестят провидицей.
– Слыхали, забулдыге Тому
Приснился мрачный тёмный лес?!
Он в том лесу без панталонов
На сук сосны огромной влез! – На сцену выскочил мертвецки пьяный посетитель, троекратно усиливший голос чарами.
– И не нужно больше рук,
Расходись, девицы!
Раз есть в чаще крепкий сук,
Том повеселится! – Но и мостков «певцу» показалось мало, поэтому он полез на широкую барную стойку, перекрикивая бедлам.
– В другую ночь приснилось Тому
Что он в Вагáт проспорил член.
В поту Том выскочил из дома
И задницей присел на пень! – Виктория залилась краской до кончиков ушей, и, судя по виду Люцифера, изнасиловать слух адским караоке того стоило.
– И не нужен больше член,
Расходись, девицы!
Коль стоит в подворье пень,
Том повеселится! – Заорала толпа, а некоторые стали радостно приплясывать.
– Едва последняя звезда
На небе засияла,
Не пощадивши живота,
Впихнул Том одеяло! – Огромные, блестящие от смрада глаза. Зенки. Чёртова магия. Уокер и её плебейские колдунства. И, однажды, если очень повезёт, Люций напишет о сути этих чар целый трактат, десятки манускриптов, Александрийскую Библиотеку… если протрезвеет.
– И не нужен больше сон,
Расходись, девицы!
Стал для вас потерян Том,
Но он веселится!
Это не столица, а чрево, способное переварить что угодно. Семью смертными грехами здесь никого не удивить, поэтому демоны пошли дальше. Алчность тут дарят по праздникам, Чревоугодием оттеняют Глифт, Тщеславием крестят при рождении, а Похоть передают воздушно-капельным путём.
И Вики ещё нигде не видела столько жизни, сколько в этой «могиле» из грубого камня и задубевших от сырости досок.
– Ты смущена.
– Ни капельки.
– Люблю, когда ты смущена, - отстранённая, вылетающая в окно мысль. Но в венах так много алкогольного жарева, что Люций готов быть болтушкой и изменять своему высокомерию, наспех накинутому на плечи. – Всегда хотел тебя сюда привести.
– А вчера в этом кабаке был стриптиз.
– Вчера – не сегодня.
– Понедельник – не вторник. Утро – не полночь. Запеканка – не дятел. Фокстрот – не ротвейлер. И другие очевидности от сына Сатаны.
«И твою дерзость я тоже люблю. Лихую, дурную, пьяную. Когда смотришь и знаешь, Глифт не причём, ты просто такая, какая ты… есть. Ты – есть, Непризнанная. И это заебись!», - отточенные движения: притянуть бутылку, впиться в пробку крупными, белыми зубами, развести клейстерную синеву по дну бокалов – в дешёвом, ни разу не хрустальном стекле та тягуче переливается, заставляет барахтаться, мерцает от тусклых, но многочисленных факелов.
Он хочет утонуть – в Уокер, в пойле, во внезапной нежности.
– И ты загорела. – Ещё один очевидный факт, лишь бы они трепались. Люцифер старается найти причины, когда успел заработать амнезию и забыть всё, что она сделала. Не сделала. Решила не решать. И не находит.
Похуй.
Вперёд, словоохотливость!
– Мисселина сказала, никакого алкоголя, наркотиков, оргий и кровавых ритуалов на летних каникулах.
– Пф-ф! И как же вы проводите вечера?
– Приходится совокупляться с солнышком, потому что солнышк-ко меня любит, - она хихикает и икает в свой коктейль, становится гулкой, умудряется скользнуть по барабанным перепонкам точно в мозжечок, раскрыть в его голове свой большой, развязный рот, сложить блядские губы трубочкой, подуть туда, где болит и свербит целый месяц, и стать самым безобразным совершенством.
– Матросы, вижу, не уступают с о л н ы ш к у, - да какого хера? Он пьян и хочет ревновать, а ещё он – Принц Ада. И кто ему запретит? И что ему сделают?
– Ты про Вóлака? – Уокер включает лисий режим, ей-то отлично знакомы эти истеричные, гневные нотки. Она сама так на каждую статью про наследника Преисподнии, где его регулярно сватают, орёт. И, в отсутствие Мими, орёт в голос. – Очень приятный мужчина.
– Волка, бля. В овраг его, коня пусть доедает, - он хмурится, но тут же стряхивает уныние, когда мимо проплывает танцовщица. Люций сейчас не в том состоянии, чтобы оценить красоту набедренной повязки и лифа из кожи, но знает, что в ревнивые пинки можно соревноваться парно, поэтому посылает дамочке заинтересованный взгляд.
– Это слишком демонстративно, - Уокер скалится через стол, сверкает кончиком языка, заставляет думать, что он – пьяный идиот. – Может нам стоит поговорить?
– И что я услышу?
– А что ты хочешь услышать?
Люцифер наклоняется через столешницу, гнёт бровь, хмыкает. Он выглядит божественно, и Виктория уверена, пока Прометей воровал огонь, это отродье украло всю красоту. Украло и теперь удавкой затягивает вокруг гортани.
Уокер ловит удовольствие от вымышленной асфиксии.
– Хочу услышать, как ты поёшь.
Брехня, конечно, потому что если там не будет строчки «В тёмном закоулке я раздвину булки», то трек не возглавит личный, адский хит-парад. В раздутом, алкогольном коконе идея выглядит на десять баллов. Да и хули она сидит? Пусть залезет на этот стол прямо перед ним, пусть поелозит по струганным доскам задницей – в «Соскé» самая искушённая публика, но даже им никогда не подавали Непризнанную в собственном соку.
– Только сегодня и только для тебя, сын Сатаны, - Вики копирует жест, склоняясь на столешницу, приближается, выглядит одной из тех сук, которые до сегодняшнего вечера не знали о силе женского очарования, но сейчас им всё стало понятно.
Ребекка Уокер была права, намекая на сходство. Сама серафим идёт по головам, но её дочь легко отрубит эти головы, укладывая каждую на своё законное место в проекте дороги, и даже не запачкается.
«Блять, я тебя не отдам», - Люцифер гипнотически подносит бокал к губам. Тянет Глифт. Не отводит прищуренных глаз. Но знает, не он – удав в этой партии.
– Пой.
– Что-нибудь такое же пошлое, как ваши песенки?
– Что угодно, мне всё равно. Я хочу, чтобы ты пела.
– Такая знакомая стадия –
Корсет и на теле ссадины.
Последствия встреч: стёртые губы, крóшево,
Цветы в волосах загнанной лошади.
Они говорили, ты очень хорош…
Не врали.
В уокерских зрачках пляшут призраки, которые трахаются. Он и она – сраное великолепие. Язык на соскáх, пятки за татуированными плечами. В конвульсиях Непризнанная покрошит перья крыльев, будет кричать и выгибаться, клитором задевать его пах, блестеть, липнуть.
Всё сияние в честь Его Сиятельства.
– Тебя следует запретить,
Как вискарь после десяти,
Как отсутствие стыда, совести,
Как потухший след верности пояса,
Как желание умереть из подлости
От стали.
Её рот смешно двигается, раскрывается, шелестит. Губы – влажные от Глифта, глотка темнеет синевой. Наверное, она будет стареть когда-нибудь, нарядится в тонкую сеть морщин, заострит черты лица, как ночная птица.
Он хочет увидеть, как это случится.
– В кровати отпечатки тел,
Следы на шее ровно, как ты хотел.
Измотай, загони меня до пены белой,
Ты – палач, а я – смерть, но в другую смену,
За тобой приду позже, пока есть дело,
Позвали.
Виктория умолкает, опускает импровизированный занавес, даёт понять, что концерт окончен. А ещё чуть краснеет, потому что делает нечто новое, непривычное. Способ флирта по лезвию – то острое, с обглоданным краем, на котором ещё хранятся останки юности. Но пусть мужчина напротив не строит иллюзий, если он сделает ей больно, у неё найдётся кусок взрослого, разбитого зеркала за пазухой и пятёрка по Анатомии в старшей джерсийской школе, чтобы вскрыть его яремную вену.
– Ты выросла, - он звучит глухо, возбуждённо. – Не только загорела.
«Возьму любой. – Кто-то очень счастливый и голодный, схороненный между демонических рёбер, готов завыть от восторга. – И картошку фри на сдачу».
– Это поэтому ты расстегнул ширинку?
– Ширинку я расстегнул, чтобы мой член не сломался. Нельзя лишать этот мир такого чуда света.
– Зачем тебе член, если на нём не прыгаю…
– Уокер.
– Люций.
– Тут тесные сортиры.
– Трахал там баб? – Она приятно крысится.
– Задолго до того, как ты перестала ходить под стол пешком в своих Штатах.
Блондинка замирает на мгновение, справляясь со вспышкой гнева, а потом добавляет совсем иное, на что и вопроса не звучало:
– Ничего не было. Там, в садовом лабиринте. С этим Вóлаком. – Виктория слишком вляпалась в сатанинского сына, чтобы так дешевить.
– Я знаю.
– Хочешь, я покажу тебе…
– Не хочу, Уокер, - у неё на носу синеет точка Глифта. Девчонка слишком резво опустила бокал на стол, и брызги разлетелись в стороны. – Я тебе верю. – Поэтому Люциферу хватает сил послюнявить палец и смазать эту отметину.
А больше его ни на что не хватает, когда они начинают целоваться, перегибаясь через стол, служащий слабой, колченогой границей их конфликта.
***
По размазанному в ночи небу нет никакой ясности, насколько погожим выдастся утро. За окнами в кабинете Ребекки Уокер растёт старое дерево – скорее всего фелиция или вита, потому что по весне дерево цветёт пунцовыми губами-бутонами, рыжими и безвкусными, а потом очень быстро облетает, как стареющая женщина.
Но сейчас, в темноте, когда крона теряется в тумане июньского марева, ей даже нравится эта покорёженная временем, но не сломленная махина. Чёрный, слишком массивный ствол, ветки-копья – дерево воткнуто в безопасную землю Цитадели, но всё равно щетинится.
Она думает о себе, как об этом дереве.
Ребекка ещё не оправилась, она знает. Месяц – это мало даже по человеческим меркам, а по местным – плюнь и размажь. Поэтому ночует она по-прежнему в собственном палаццо, а ещё таскает работу на дом. «Удалёнка» - решает кто-то в растёртом до песка рассудке, припоминая слово, плотно вошедшее в земной обиход.
Уокер-старшая как бы есть, она присутствует на советах и собраниях, но есть только для галочки, для видимости. Фактически Бекка перебирает шёлк и пряжу в трюме того корабля, пришедшего в Лепорт, в котором до сих пор прячется Винчесто.
Он успешен в своём сокрытии, потому что она успела перетормошить каждый из сундуков, заглянуть под все гамаки, обследовать немногочисленные каюты. Но, как на зло, прятки продолжаются.
Серафим встаёт из кресла и открывает огромный буфет – монументальный.
Нет, всё в порядке, он здесь, хотя это обошлось ей дорого.
У неё была дочь, она помнит. Ей следует заниматься, следить за ней, а не наоборот, как было в прошлый уикенд, когда Вики сама прилетала в верхнюю столицу.
– Ты в порядке? Мам… ма-а-ам! – Виктория редко говорит это «мама», в основном обращается по имени.
– Не мамкай. – Она не в порядке. – Засмотрелась на гавань.
– Кого-то ждёшь? – Глупая и маленькая, пиратка слишком старается схоронить свою обиду, имея достаточно для той оснований. Но, иногда, не замечает, как колет.
Ребекка находит в этом странное удовлетворение: дочь её не жалеет, это хорошо.
– Никого не жду. – Уже никого.
На столе лежит прослушивающее устройство и кипа свитков – диковатая комбинация, но только не в этом мире. Порой, глядя на диктофон, на женщину накатывает сожаление – она ведь так и не прослушала тот диалог из экипажа вовремя, хотя он мало что менял. Там обсуждали адмиронскую немилость чуть раньше, чем об этом зачастил Эрагон.
Но ей нравится представлять, что она распустила себя.
Размякла.
Не уследила.
Это её точка опоры: движение – жизнь, дела – азарт, суметь – значит спасти. А если не смогла…
– Тебе надо бежать.
Она бы прилетела к Винчесто, нарушая их договорённость никогда не появляться без предупреждения. В конце концов, он сам всегда нарушал эту, однажды озвученную серафимом аксиому.
– С чего вдруг? Я не люблю убегать от дамочек с глубокими вырезами. Это мой любимый тип опасности.
– С того, что тебе отрубят голову, идиот!
– У всего своя цена, непризнанная, - он улыбается в этих фантазиях и не желает озвучивать роль по сценарию. – И срок жизни есть даже у вечности.
– Поэтому ты решил ускорить свою?
– Я решил, что досижу до конца фильма, повествующего обо мне. Чего бы оно ни стоило.
На столешнице, покрытой лаком, трещины. Длинным ногтем Ребекка цепляется за ту, что выглядит самой большой, и ковыряет, сдирает покрытие, создаёт новую щербинку, меся дерево в шелуху. У неё крепкие ногти, крепкие зубы, густые волосы, успевшие отрасти. Её мать любила шутить «В нас слишком много кальция, хрен переваришь!», но с момента казни Уокер-старшая занята лишь тем, что сама себя переваривает.
Эти страдания перестали приносить удовольствие ещё раньше, чем начались, а сейчас у серафима чувство, что она – бочка, наполненная желудочным соком и ядом в равных пропорциях, и если кто-то ткнёт в её дубовый бок, она польётся на пол, разъест камень, землю, глину, сокрытую в недрах, доберётся до самого ядра планеты и вылезет с другой стороны – из Огненной сатанинской бездны.
– Ещё один перехват, - в комнату вторгается Матвей. Весьма кстати. – Который может вас заинтересовать, миледи.
Он уходит, оставляя кассету на столе. Научить гарду пользоваться земными штучками было проще, чем полагают жители этого измерения. Он ей до конца дней должен, а это шикарная мотивация.
Бекка заканчивает со статьёй, в которой уже ничего не изменить. Ещё весной она писала её для Совета, поднимая дело родителей Бонта, но у Эрагона сработала классовая ненависть. Поэтому вязью строк он остался недоволен и передал кейс Йору. А тот, хоть и числится помощником самой Уокер, имеет далеко идущие, карьерные планы и не имеет никаких моральных ориентиров, где «никаких» - ключевое слово.
Иногда Ребекка завидует архангелу.
Статья уже не просто отвратительна, она превратилась в абсолютные ложь и мерзость. Фигуры родителей мальчишки перестали быть обычными преступниками, становясь теми, кому желают – смерти, ссылки, чего угодно и куда подальше. Да и погибшая внучка Эрагона уже никакая не внучка, а самая настоящая сестра. В другое время Уокер посмеялась бы над серафимским желанием молодиться в «Писании», прессе отлично известно, что Верховный Советник – Первородный, а значит не может иметь ни братьев, ни сестёр, но сейчас не до шуток.
Она понятия не имеет, в какой момент своей жизни Эрагон сподобился сделать детей, которые настругали новых, но её трясёт от прочитанного: «Ангел Анабель и демон Феромор, родители гибрида, при рождении названного Бонтом, жестоко убили младшую сестру правителя Верхнего мира, предварительно надругавшись над юной отроковицей прямо на глазах у своего потомка».
Женщине хочется покинуть имение и отправиться прямо в замок из костей и хрусталя, найти Верховного Советника и задать единственный вопрос «Ты чокнулся?», но Бекка осведомлена, статья уже отдана в печать, чтобы выйти нынешним утром.
Так что, если юнец из башни не успел слететь с катушек раньше, теперь у него будут все причины.
Поэтому она лениво откладывает копию и берётся за диктофон. А, дослушав, внезапно понимает – она не размякла, она готова собраться, идти, делать, нарушать чужие планы.
И, словно в подтверждение, из буфета Ребекке улыбается голова адмирона.
***
У Люцифера есть правило – никогда не следовать правилам, стараться нарушить каждое, потому что в сути правил скрыта несправедливость. Он, ещё будучи не самым умным и великовозрастным, обращался так с любой идиомой – от «не прикасайся к горячему чану» до «веди себя, как подобает Принцу». Это был способ за неимением матери заполучить внимание отца и упиваться им, залечивая оплеухи, нанесённые чарами.
Уже многим позже, наследник где-то то ли услышит, то ли прочитает, что попугаи какаду, страдающие от недостатка интереса, выщипывают себе перья, как бы заявляя «Вот он я! Посмотри на меня!», и сочтёт это отвратительным. Потому что перья у Бессмертных, как у попугаев, есть с самого рождения, а он и не додумался.
Но сейчас, засасывая уокерский язык, меняя его на свой собственный, до щекотки томящий её глотку, демон следует правилу, негласному регламенту, лишь бы не разрывать поцелуй.
Это слишком важно.
Слишком, до постыдности нужно.
Поэтому, когда пьяная компания толкает их столик случайно и тем самым разлучает парочку, он на автомате пробивает кому-то на уровне живота, а потом смотрит, как они испуганно съёбывают, наверняка узнав его в лицо.
– Бука! – Хихикает Виктория, пользуясь случаем и цедя Глифт. У неё пересохло всё, что выше пояса, а о том, что ниже, она предпочитает не думать. Проще сходить в сортир и отжать бельё.
– Нам пора, - короткий взгляд на часы. Те земные, деловитые, дорогие, как все шмотки королевича. Люций успел переодеться прежде, чем устроить ей экскурсию по лучшим тавернам Чертога. И, честности ради, надо сказать, что «Мятежный сосок» был уже пятым кабаком за ночь. – Пока я кого-нибудь не грохнул.
– Мими меня потеря…
– Она давно дома и видит десятый сон с участием своего белокрылого додика. Ты заночуешь во дворце.
– Ещё скажи, что в твоей постели! – Она хотела съязвить, но это звучит страстно и со всеми, затаёнными надеждами.
– В зáмке много гостевых комнат.
«И я не поведу тебя в свою спальню, там до тебя протоптано», - она – особенная, он давно так решил, ещё в Школе. Пусть Непризнанная такой и остаётся.
– Я хочу быть с тобой, - Виктории вдруг становится холодно, страшно. Эту сцену в пабе она разукрашивала теми же красками, которые остались со времён Лигии. Возводила знакомый фундамент. Клала кирпичик за кирпичиком. А сейчас поняла – нихрена не похоже. Между ними столешница, звенящая посудой, а ещё густой, морозной воздух невесть откуда. – Даже если ты так и не выяснил, какую я люблю яичницу.
И девчонка готова биться об заклад, это Люцифер заиндевел и покрылся ледяной коростой.
– А ты?
– Что я?
– Что ты сама обо мне выяснила? Что люблю я, Уокер?
– Омлет. Да, точно, это омлет!
– Мимо. Что ещё?
– Ну-у-у, - она разочарованно помялась, сжимая и разжимая пальцы с острыми коготками, - ты любишь клубнику, любишь мармелад и любишь эти безумные коктейли, на девяносто процентов состоящие из сахара, крема, сливок, грандиозности бокала и лишь на десять процентов из кофе. Ещё ты любишь Крылоборство и по утрам ты всегда отжимаешься, пока вся твоя спина не покрывается испариной, а вены на руках не вздуваются, - от мысленного зрелища захотелось закусить губу, забыть про зарядку, представить это раскаченное, натренированное тело в другом антураже: там есть его школьная спальня, её ноги, поднятые высоко и неприлично, тяжёлый балдахин кровати… Кровать ритмично, бешено долбится о стену, пока сам он ритмично, бешено долбит её до утробных, счастливых рыданий. Вынимает член до самого конца, а потом вгоняет на всю длину. Шлёпает по лицу. Заставляет смотреть в глаза. Лбом прижимается ко лбу. Кусает, оттягивает губы. Позволяет скользить языком по своей щетине, носом утыкаться за ухо. От него волшебно пахнет, чем-то предельно значимым… Прежде, чем продолжить диалог, Виктория с шумом втягивает воздух, пока гад улыбается по-гадски сексуально. И отлично знает, о чём она думает. – Ещё ты любишь читать и не любишь, когда тебя отрывают от книги. И свой дом, этот мир, - она обводит свод таверны вспотевшей ладошкой, - ты тоже люби…
– Садись, два, - он лихо осушает стакан до дна, находит сигареты, закуривает.
– Я и не вставала, - её лицо недовольно вспыхивает. – Да и какого дьявола, дьявол?! Где я не права?
– Ты не рассказала ничего того, о чём не в курсе любой мой маломальский знакомый.
– Это не… - Уокер раздухарилась, собираясь как следует возмутиться, но его палец лёг на губы, мол, помолчи. Тёплый, горячий: тот хочется укусить.
– Я люблю яйца в любом виде, мне по барабану. И терпеть не могу всяких моллюсков, креветок и прочих недоразвитых «кракенов». Если на столе есть десяток блюд и мясо, то на столе нет десятка блюд, есть только мясо. Вот сначала оно, а потом уже всякая индюшатина или… - полный скепсиса взор в потолок, - …ахеронская форель. Я не ем то, что называют гарниром. В детстве меня было невыносимо сложно усадить за стол, обычно для таких подвигов годился отец, поэтому я привык что у завтрака, обеда и ужина есть своё время. Пропустил? Значит не голоден. Я не фанат кофе, но мне нравится сочетание сладкого и горького. Я никогда не держал в руках половника, поварёшки или чем там до зубов вооружены кухарки? Но могу подстрелить кабана, лань, оленя, - Люций что-то прикинул в уме, скользя по трещинкам её губ, - дракона, если понадобится. И нарубить тушу тоже могу, - уголок рта ползёт вверх, - да и с «насадить и отжарить» справлюсь, Непризнанная. Мой любимый цвет – золотой, а не чёрный или красный. Но ходить на балы в золотом пиджаке – это очко в пользу Ади. – Оба единогласно хохотнули. – Я ужасно скрупулёзен во всём, что касается учёбы и внешнего вида. Ты не увидишь заусенцев на моих ногтях и плохих отметок в табеле. Под щетиной на подбородке у меня есть родинка, в детстве она была приметная, а сейчас посветлела и едва различима. В нашем мире веснушки и родинки – уродливые клёйма. Откуда взяться родимым пятнам у тех, у кого насчитывается всего-ничего поколений? – Палец с губ скользит на её ключицы, на которых есть россыпь конопушек, от загара ставших яркими, словно чернила пролили. – Но, правды ради, мне нравятся метки, шрамы, татуировки. Они – беззвучная история, - лёгкие, почти невесомые касания, от которых её колотит, как от розетки, в которую воткнула вилку. Вилку для еды. – С этим человеком что-то было, что-то случалось, что-то происходило. – Безумно нужно прикоснуться к её лопаткам – там, под крыльями, два уродливых недосовершенства. – Я никогда ничего никому не обещал, - до неё. Люцифер чуть ломает бровь, смотрит в глаза напротив, а потом произносит, а не проглатывает мысль, - до тебя. С меня даже твоя мать смогла стребовать слово, чтобы спас, если будет грозить опасность. И да, мне нравится, когда моё тело меня слушается, а спорт – самый простой и дешёвый способ сделать его подконтрольным. Я люблю чувствовать каждую мышцу и люблю, когда трогают мои волосы. Меня раздражают маленькие дети, они визжат, орут, производят шум, но, однажды, у меня будут мои собственные, и я планирую вырастить из них изрядных засранцев. Незадолго до Школы я поцеловал Ости. Никаких языков, совсем по-детски, но в губы. Она была смешной, толстой, неуклюжей, с такими пухлыми, белыми руками, которые, знаешь, будто бечёвкой перетянули, и её обозвали на ярмарке «сарделькой». Во мне нет ничего от благотворительности, я ненавижу жалость, но Ости уже лечила мои ссадины в драках, и я притянул её и поцеловал, возвращая долг. Я видел, так делает отец, когда выделяет женщину – сначала мать, а после развода – фавориток. После такого поцелуя женщина становилась неприкасаемой, почти священной. С Ости случилось то же самое. Больше ей никто ничего не говорил до самой старшей Школы, пока твоя родственница не засадила Зепара. Мне нравится классическая и народная музыка, а ещё «всякая срань» - так отец мог бы охарактеризовать мой плейлист, если бы тот у меня водился. Я люблю лежать в остывающей ванной долго, очень долго, пока вода не станет совсем холодной. И гавно-погоду я тоже люблю, когда слишком жарко или ливень, похожий на картечь, или морозы, словно ты в Узумском ущелье. Между морем и горами я выберу… нет, не так, я не стану выбирать, потому что можно получить сразу всё. Однажды я свалился в Огненную Бездну на площади, и меня спас папаша. До появления тебя это было самым ярким моим воспоминанием. – Люцию хочется стукнуть себя по щекам, убедиться, что не спит, что действительно всё это несёт. – Мне было лет четырнадцать по твоим, земным меркам, когда я впервые занялся сексом. И я не помню ни лица, ни имени девицы, помню лишь, что вёл себя так ублюдски нахально, что она решила, что я старше, возможно даже её ровесник, и опытнее, чем есть. Это… было быстро, - гримаса, адресованная себе. – Я знаю, что я красивый, но меня бесит ямочка на щеке. Она превращает мою улыбку в мягкую, это злит. Поэтому я научился улыбаться одной стороной лица, просто… - он ухмыляется ровно так, как сказал, - …не всегда это нужная сторона. Я никогда не платил женщинам за секс и не делил своих женщин. Мог снять кабинеты в борделе, мог выкупить весь бордель, чтобы отпраздновать день рождения, но в моих оргиях не было места ни другим мужчинам, ни шлюхам с таксой, для этого я слишком жадный и мнительный, Уокер. – У неё влажные глаза от табачного дыма, а ещё они оба протрезвели с феерической скоростью, словно не было всех выпитых кварт. – У меня случалась ночь, когда я трахался с четырьмя демоницами разом. Было весело, грязно, а ещё… я дико устал. И у меня бывают злые шутки, когда незнакомые люди находят меня жестоким. Но я не считаю себя жестоким. Я считаю себя жёстким и чуточку напыщенным. Мне важно одобрение отца, я травил это в себе долгие столетия, а сейчас бросил. Плевать, если ему плевать, я так и так не сообщу папаше, что его слово всё ещё имеет значение. Было время, когда мне казалось, что я – эгоист, но это пока не встретил тебя. Ты – самое эгоистичное существо, чьи дела, чьи проблемы, чьи действия важнее остального. Важнее абсолютного всего. И знаешь что? Мне это нравится, до мазохизма нравится, потому что ты – мой самый фантастический, самый дерьмовый сюжет, но он непредсказуем. И я не знаю, что будет дальше. Ты права, я люблю свой дом, люблю Чертог, люблю Ад. Он воняет, а значит не подделка. Здесь всё настоящее и чёрное тут всего лишь чёрное, не стыдливо запудренное, не прикрытое белыми хламидами. Ещё я ненавижу правила, любой порядок поведения. У меня от него зуд по всему телу и желание нарушить. Всего лишь раз я всё сделал так, как следует, так как предписывалось – отпустил тебя на соревнование к Горе Основателей, а ты возьми и сдохни, Непризнанная. Как так? Ведь я всё сделал правильно! – Она хочет перебить его, но Люцифер испепеляет окурок, а потом слегка сжимает пальцами её щёки и приближается так близко, что теперь они дышат одним воздухом. – Больше никаких игр по закону. Я вне его. И не переношу нерешительность, терпеть не могу топтание вокруг куста – либо затопчи эту жимолость, либо нахуй с газона. – Нажим становится сильнее, сминает уокерский рот, складывая тот «домиком», а его нос теперь трётся о её. - Я дикий собственник и то, что моё – моё. Я не делился мечами и церберами даже тогда, когда ссал в горшок. Я из тех, кто забирает, не из тех, кто отдаёт. И если ты понимаешь это как-то по своему, если вдруг стала считать, что изменишь меня, если твоё внимание делится на два, на три, десять, то нет, я хочу всё твоё внимание, всё твоё время, всю тебя, потому что ты и без того будешь вить из меня верёвки, завязывать те узлами, набрасывать петли на мою шею, и я тебе всё дам, Непризнанная… я дам тебе абсолютно всё, потому что не могу от тебя исцелиться. Я смотрю на других женщин и ищу твои черты. Я оцениваю чужие поступки и надеюсь увидеть такую же придурь. Я без понятия, как ты это сделала, у меня нет ответа. Как это обычно случается? Как происходит на Земле? Ты просто идёшь-идёшь и вдруг спотыкаешься об Уокер? Кто ты, блять? Граница особого назначения, на которой забор под электричеством и стрелки́ на башнях? Чёрная дыра без начала и конца? Медвежья яма? Плевать. Ты либо со мной, либо никакого кусочничества! Терпилы – через дорогу от перекрёстка, а я слишком честная, слишком честолюбивая тварь, чтобы играть в понимание. Но я – твоя тварь, и никогда не причиню тебе вреда, даже если мы окажемся по две стороны баррикад, миров, станем носить разные крылья. И другого меня у тебя не будет, Виктория.
Она сама к нему дёргается, сама впивается в яркие губы, сжёвывает с них остатки Глифта, глушит собственный стон, как военные разведчики глушат сигналы перехвата, а потом привстаёт, не отрываясь, но только для того, чтобы скользнуть в объятия и на коленки Люция, тут же любезно подставленные для неё.
Чёртов джентльмен.
С совершенно неджентльменской эрекцией – крепкой.
Из тех, что лишают сомнений.
«Навряд ли мы помирились… - предпоследнее, что Вики фиксирует. – Но ведь мы и не ругались…», - гундосят финальным резюме.
***
В Аду было своё представление о конюшнях, кардинально отличавшееся от того, что Вики помнила со времён техасского ранчо дяди Джо. Никаких приземистых домиков, устланных плексигласом, на который щедро скидывали солому. Исключительная монументальность грубого камня и до черноты обожжённого дерева. В закатном солнце каждая балясина сияет глянцем, словно голливудская звезда на красной ковровой дорожке, и Уокер невольно любуется видом.
– Это что? – Она толком не поздоровалась с Саломеей, вошедшей в комнату ранним утром. Часов, эдак, в шестнадцать.
– Мой золотой, - сухие иглы голоса впиваются в мозг, - сказал, что тебе будет очень плохо, сокурсница. Считай, это моя фирменная настойка от всех печалей.
Уокер осматривает себя и комнату под пристальным надзором домоправительницы, словно она – воришка, влезший в ночи и уснувший в эпицентре ограбления. Что ж, «ограбления» не состоялось, «курятник» уцелел. Она до сих пор в одежде и с трудом помнит, как он принёс её в гостевую спальню.
Они точно пытались вскрыть сатанинский погреб на рассвете.
И Люцифер сломал ручку двери, напрочь забывая, как пользоваться энергией.
А ещё придержал ей волосы, когда Вики начало полоскать прямо на выходе из «Мятежного соска».
– Теперь ты никогда меня больше не поцелуешь! – Фраза всех леди, только что обблевавших ботинки своего визави. Идиотизм в кубе.
– Конечно никогда, - скалится он, вытирая своей ладонью её лицо и тут же чмокая губы.
Саломея вздохнула, намекая – она ещё тут.
– Пей давай, - дама кивнула на поднос, - и ешь.
– А где Лю… Его Высочество? – Мутную жидкость в стакане Непризнанная проглатывает одним хлебком, вспоминая все, неизвестные ей молитвы. У домоправительницы лицо, с которым неугодных шлюшек травят крысиным мором. – Фу, на вкус, как моча осла!
– Его Высочество заняты, объезжают нового коня на подворье, - чеканит женщина-шпилька, - а те, кто так просто отличают мочу осла от других напитков, наверняка не раз её пробовали. – И припечатывает дверью под болезненный фейерверк в уокерской голове.
Ранний июньский вечер здесь, в Чертоге, выдался прохладным, но спустя минуту Виктория уже жалела, что нацепила кофту с длинным рукавом, потому что причины взмокнуть имелись в достатке.
Вернее, причина.
Одна. Но веская.
С головы до пят затянутая в костюм из чёрной, драконьей кожи.
Люцифер не видел её, увлечённый огромным конём Апокалипсиса, готового соперничать по темноте шкуры с его одеждой. Инфернальная лошадь брыкалась и норовила выпустить огненный смрад из пасти, впрочем, без толку. В руках у сына Сатаны мелькал хлыст, а сами ладони были затянуты в переливающиеся ртутью перчатки. И, как Вики не старалась, отделаться от самых похабных картинок в своей голове уже не могла.
Она полагает, в его пятерне её забытая за ненадобностью гордость, и обретает способность семикратно увеличивать и приближать пальцы, сжимающие стек, и не отводить глаз от узких, спортивных бёдер.
– Привет, королевич!
– Если ты явилась вымыть мою обувь, я её выкинул. – Он небрежно скользит по ней взглядом, берёт коня под уздцы и направляется к строению.
– Вообще-то я явилась попрощаться, - Вики едва поспевает за ним, но когда спина замирает, а сложенные крылья заметно напрягаются, ловит кайф. Он не хочет прощаться. – Пожелать хорошего лета и пригласить заглядывать в акаде…
– Ты уже улетаешь?
– Собиралась сделать это сразу после Бала, разве не так здесь принято?
– Понятия не имею, как принято, - щелчком кнута демон загоняет чернющее создание в стойло и запирает створки на засов, а уж после оборачивается. – Вижу, ты бодрая. Áсса постаралась?
– Если речь про Саломею, то да. Хотя я расцениваю это попыткой меня убить, просто неудачной.
– Настойка – дрянь. Но помогает.
– Угу.
– И мы перебрали.
– Больше я никогда не волью себе в рот ни капли Глифта, - уверенно начала Вики, как тут же заметила – демон расползается в широченной улыбке. Имя той Лукавство. – Ну хорошо-хорошо! Я никогда не волью себе в рот ни капли Глифта хотя бы до выходных!
– А есть планы?
– Ты интересуешься из вежливости, это наш «small talk»?
– Как вариант.
– Как вариант, можно просто накидать свои варианты.
– Просто признай, это будет уже не то. – От чего-то хлыст в его пальцах снова издаёт это громкий, шкодливый звук, заставляющий вздрогнуть. – Что-то не так? – Господи, какой же он похабный!
– Это не то, что ты подумал, Люций.
– А что я подумал?
– Я могу взять одежду? – Она сменила тему, приподнимая подол местного платья и теребя кардиган. – Розовое безумие следует отправить вдогонку к твоим штиблетам. А эту я нашла в шкафу гостевой спальни. У вас в каждой по спасательному набору для перепивших гостей или…
«Ты можешь снять одежду. Или я сделаю это силой…», - у него всё терпение кончилось, все, собственноручно возведённые «Нельзя, она – гадина и её следует наказать невниманием» рухнули и он больше не может.
– Читала сказку про Синюю Бороду?
А на конюшне темнее, чем девушка думала. И он куда ближе, чем было секунды назад.
– Не-ет, - запнулась Виктория.
– Вот и отлично, - когда рукоять стека упирается в её подбородок, приподнимая тот, Уокер вспоминает самолёты. Те – новенькие, глянцевые, блестящие и все со штурвалами, как в приставках. Дёрнешь резко – пиши пропало, нажимать следует плавно, чтобы стальная птица взмывала под опытными руками лётчика.
А ещё она знает, она – стальная птица.
Борт номер один, который взмывает.
Дайте эшелон.
– О чём говорили с Саломеей?
– О! – Вики пискнула, внезапно прижатая к его торсу и поднята в воздух локтем. – Мы славно побеседовали о погоде, нормах приличия, пользе высшего образования и здорового образа жизни, а, заодно, обсудили последние хиты Билли Айлиш и твою любовь к облегающим, кожаным штанам. А куда ты меня занёс?
Известно куда – это пустое, надраенное до блеска стойло, устланное соломой.
– Так волнуешься за мои брюки, Непризнанная? Начинаю подозревать, хочешь снять их с меня.