Семнадцатая притча: Слепой ведёт незрячего (2/2)
– Манда.
– Бог рифмы.
– Можешь звать меня Люцифер. – Он даже не улыбнулся. – Ты очень мешала ему.
– Кому?
– Тому, кто не меньше трёх раз спускался на Землю, чтобы приготовиться к преступлению.
– Почему трижды?
– Сначала разведать, где ты учишься. Затем – ввернуть про ремонт. А в третий раз – арендовать минивен, снять номер в гостинице и выследить тебя после вручения диплома.
– Был ещё Асбери-парк.
– Билет из-под кровати. – Перед взором так явственно качнулась уокерская задница, застрявшая в отеле, пропахшем внебрачной ёблей, что мужчине пришлось сглотнуть. Кадык повёл себя предательски – гулко завибрировал и наверняка выдал бы, окажись с ним в машине кто-то наблюдательнее этой… вот этой самой… Люций не смог подобрать слова, подходящего попутчице. В последние сутки лимит слов в её адрес превысил все допустимые пределы.
«Наблюдательность не твой конёк, Непризнанная. Твой конёк – горбунок», - он прикрыл глаза. С открытыми имелась проблемка: они хотели таращиться на неё, как прокажённые.
Прошло не меньше получаса с одинаковой картинкой вдоль дороги, где камни сменялись редкими кустарниками, врастающими в такие же камни, только больше, когда настроение у Виктории стало подходящим: она тешила женское самолюбие, припоминая всё, что он сказал ей вчера, и не разрешала себе думать о Люцифере.
Поэтому, естественно, только о нём и думала.
Пару раз бросала косые взгляды, цепляясь за изгиб опущенных ресниц и точёный профиль, и тут же прощала себе мимолетную блажь – когда кто-то выглядит, как долбанное совершенство, смотреть на него приятно.
– Следи за дорогой.
– Я слежу.
– Ты следишь за мной.
– У тебя третий глаз прорезался?
Он не ответил. Нагнетал дурную тишину в дурной компании, приписывая к прегрешениям девчонки то, чего не было.
– Зачем он ездил в Асбери-парк? – Ещё полчаса спустя. Затянувшийся мыслительный процесс Уокер собственной персоной.
– Не имею понятия. – Демон нехотя разлепил глаза. Тот же пейзаж, та же Непризнанная, а ощущение, что подменили. И он чувствует себя идиотом, который играл в нарды, пока она тасовала колоду.
– Тебе неинтересно?
– А тебе интересно, интересно ли мне?
– Ну-у, ты – умный и умеешь делать выводы. – «И у тебя большой, красивый член, которым ты будешь трахать теперь кого угодно, только не меня», - ей захотелось расплакаться. Перестать демонстрировать показное равнодушие, в которое она вырядилась. Сорвать его и сорваться на собеседника. Ударить, поцеловать, до крови растерзать мужской рот своими обещаниями «Больше никогда!..».
Но это не будет правдой: «Не извиняйся, если не раскаиваешься», Люций, 2021-ый год нашей эры.
– Уокер, ты что-то от меня хочешь?
– Сделку! – Выпалила Вики. Дорога качнулась вместе с рулём: первокурсница вцепилась в несчастный Шевроле со всей дури и теперь тот, как рябь на воде, знал слишком многое.
– Нет.
– Последнюю, обещаю.
– Ещё скажи «Клянусь сердцем матери».
– У моей матери нет сердца.
– Тут я с тобой солидарен.
– Послушай, милый…
– Заткнись.
– Вау! – Это совершенно другое «Заткнись». Не «Замолчи-и-и» и не «Заткнись, дура!», пропитанные его близостью. А такое, когда руку уже отрубили, но ты ещё смеешь напоминать о ней, служившей верой и правдой, покалеченному солдату.
Демон мельком скользнул по ней, но тут же нацепил маску безразличия:
– Просто не пытайся манипулировать словами.
– Тебе больно, - она пропустила ремарку мимо ушей. Лишь как-то по-научному бессердечно, с видом лаборанта, совершившего невероятное открытие, выдала замечание.
– Не заставляй тебя ненавидеть, Уокер. – Он снова уставился в стремительно темнеющий горизонт. – Иначе я сделаю больно в ответ.
Она зло осклабилась, до черта много становясь похожей на свою прародительницу:
– Грязно надругаешься?
– Скажу, что не люблю тебя. – Теперь он смотрел. И смотрел внимательно. – Ну как, достаточно больно?
– Гори в Аду!
– Уже завтра.
Вики распахнула рот, чтобы присовокупить пару ласковых, но поняла, что в горле у неё что-то застряло. Оно большое, влажное, тёмное. Щетинится колючками и требует выблевать себя градом слёз.
Нет уж, на это шоу Опасное Отродье она не приглашала.
И он не запишет её истерики в свой послужной список.
***
Углы Трибунала сияют свежестью и искусственной белизной. По ним не определить возраст, не раскрыть дела, не рассказать даже, как давно стоит замок из костей и хрусталя, словно праздничная индюшка напичканный своими тайнами.
Задача Винчесто – найти среди напомаженных стен изъян, уткнуться в него, как в нечто родное, и расковырять до ссадин и чернеющих прогалов, из которых полезут чужие скелеты.
Он уверен, его секретики в прикроватной тумбочке покажутся мелочью на фоне длинных, скорёженных пальцев, способных пробиться сквозь здешнюю штукатурку.
Среди напомаженных укладок, к которым питают слабость ангелы разной величины, он цепляется за короткий ёжик волос. У Ребекки болезненно сморщенные, как прошлогодний виноград, глаза. Они всегда были большими, а сейчас словно высохли и не светят.
– Возьми. – Он роется в кармане брюк и находит мифриловый крест.
– Ты же шутишь? – Серафим с неверием смотрит на артефакт Фидеро. – Это должны передать твоей семье. Такие вещи слишком ценные, они наследуются из поколения в поколение. – Это то, что Уокер усвоила в первые годы работы. Великий Заклинатель сгинул, оставив наследие, где каждая цацка, каждый осколок зеркала на пересчёт. И конкуренции у Фидеро нет.
– Моя мать ещё способна родить ребёнка, - хмыкает адмирон.
– Вот и отлично. – Она сглатывает – нервно, судорожно. Понимает, какая мысль скрывается под другим наследником: нынешний домой не придёт.
– Но не отец. – Зло и грустно Винчесто заканчивает мысль. – Наш род прервётся, Ребекка. И я не хочу, чтобы крест достался нагулянному ублюдку, которого Реджина вполне способна преподнести папаше, как плод их великой любви.
– Нет, я не возьму. Отдай тому… тому, кто это заслужил. Кто был верен тебе. – Это точно не она. Уокер – самая неверная из женщин. Его потаскухи, даже те – честнее.
– Как там у Шекспира? Награды редко достаются тому, кто их заслуживает. – Демон сам цепляет брошку на её лацкан, не желая выслушивать возражения.
Уокер читала дело – там нет ни одного правдивого слова и каждый на Трибунале это понимает. Но Ребекка всё равно сводит рассказанное демоном с въедливыми буквами свитков.
Во-первых, тренер. Если отбросить личные мотивы Фомы, до школьной должности он служил при дворе и, отправляясь в академию, стал глазами и ушами Сатаны, ангажированный им же. Знать, был ли учитель посвящён в поиски «всадников Апокалипсиса», она не может, но приближённые в лице двенадцати адмиронов наверняка в курсе, секретарь Рондент – тоже.
Возможно осведомлён и наследник, она не стала бы исключать Люцифера.
Пользуясь былыми знакомствами в Чертоге, Фома как-то связывается с Кругами. И не просто с Кругами, а с Домом Вельзевула; и вот ведь «совпадение», до королевского двора тренер-психопат тоже числился при герцоге Ада.
Далее, Геральд. Он показывал Уокер клеймо, обнаруженное у озера, и это было клеймо низшего, которое покидает тело только в паре случаев – антропоморф закончил свою службу или умер. Значит некое существо, чёрт, бес или раззак, доставляет тренеру свиток, в котором красочно описан обряд жертвоприношения. Но кроме основного содержания телячья кожа успела попутешествовать сквозь тысячелетия, обзаведясь на задней стороне объяснительной пера Гавриила.
Она представила, как этот солдафон мог выразить мысль во время Многовековой войны: «Сегодня спал на сырой траве. Армию кусают блохи. На ужин была утка. Из других новостей: мы потеряли Глас Метатрона».
Так или иначе, история в Совете известная. В битве на море при Филе, тогда ещё носившей название Верховодная, Труба сгинула. А когда, спустя время, Глас не всплыл ни в своих, ни в чужих руках, в хранилище Цитадели поместили искусную подделку.
Именно эта копия исчезает минувшей осенью. И в эту же пору Эрагон высказывает мнение: Сатана начал собирать четыре реликта, однако доказательств нет. Но тут – о чудо из, мать его, чудес! – Йор получает якобы анонимку. В ней кратко намекается на причастность Геральда, раздобывшего некий свиток. А в качестве доказательства всплывает провинция Фила.
– Нам снова следует поискать артефакт. – Промокнув губы салфеткой, Торендо смотрит на своего непосредственного начальника. У них завтрак, похожий на людоедов пир. Сплошное мясо – жаренное, варёное, тушёное; тар-тар, эскалопы, стейки; с кровью, перцем, солью и без.
– Глас на дне. – Эрагон не притронулся к блюдам. И у Ребекки копошатся сомнения: а она вообще видела, как он ест? – Если Сатана и правда надеется собрать «всадников», ему придётся осушить Гневное море. Целиком.
Теперь уже понятно, письмо Йору пишет Фома. Одновременно с анонимкой в Рай полученный с Кругов свиток улетает в Чертог.
Логика проста: тренер знает, он не вернётся ни в Школу, ни в адскую столицу, а значит и манускрипт ему ни к чему. Отправлять послание от себя, когда ради свитка было совершенно убийство, пусть и низшего существа, глупо. Поэтому он крадёт печать Геральда и шлёт письмо от его имени.
Адский Милорд благодарен. Он премирует рядового учителя и его Дом акильскими землями. Данные появляются в общем реестре знати, и Цитадель находит это достаточным поводом, чтобы арестовать Геральда, выдвинув тому обвинения, раз арестовать Сатану они не в силах.
События новогодней ночи потрясают Империю. Выводят из привычного, сонного, средневекового равновесия, удивительным образом сплачивая Верхний и Нижний миры горем. Ребекка хорошо чувствовала общий настрой в январе, хоть и не любила вспоминать тот период.
Её дочь, лишившаяся бессмертной жизни.
Сбежавший малец из Восточной башни.
И пара студентов, которые уже никогда не заедут к предкам на каникулах.
Две смерти оказались слишком большой величиной для мира, где смерти не существует. На улицах городов не ведётся война, - начнут говорить люди, - там не падают огненные снаряды, не проливается дождь из стрел, воздух не загрязнён дымом, а дороги не покрыты солдатскими испражнениями, и крысы с бáку не жрут дерьмо, разнося здешнюю чуму во все стороны. За что они погибли?!
Эти бесконечные разговоры тормозят дело Геральда, который просидит в темнице Цитадели больше месяца. За такой срок Уокер успевает проанализировать все слова и улики и прийти к однозначному выводу, преподаватель Техники Защиты был подставлен под удар Фомой.
О чём и сообщает Эрагону.
Впрочем, диалог заканчивается ничем. Верховный серафим без неё понимает, Геральд – мальчик для битья. Но мысль списать кого-то из демонов, утирая нос своему вечному сопернику по ту сторону экватора, Советнику нравится.
Тогда Бекка пользуется правом долга, полученным от Сатаны.
Она часто заручается должками.
Это её методы.
Её правила игры.
У бывшей медсестры из Нью-Джерси нет сильных чар, нет могучего дара, нет многотысячного войска, но у неё есть острый ум, подкреплённый современными знаниями, и плевать она хотела на мораль и приличия.
Да и не было бы никакого серафима Уокер, не используй она запрещённые приёмы – грязное бельё, как способы шантажировать; вовремя оказанная услуга, чтобы взыскать позже и вдвойне; порочные, постыдные тайны вместо крючка рыбака.
Ей искренне симпатичен Геральд, и она прекрасно понимает, что не убеди он её в то утро, что нужно следовать в Эдем, Принц Ада был бы мёртв. Эту же мысль женщина пишет Королю Нижнего мира, и Сатана возвращает долг сполна. В Чертоге просто меняют документы – переписывают акильское лихолесье с Геральда на Винчесто. К тому же, задним числом.
Этого достаточно, чтобы дело развалилось.
Чтобы Трибунала даже не состоялось, потому что мотива у учителя попросту нет.
Совет слишком занят протестами и бунтами, а Эрагона всерьёз беспокоит сбежавший полукровка и Огненный кинжал, который определённо имелся у тренера в Санктуарии, но исчез без суда и следствия. И мысль о Сатане, собирающим артефакты, постепенно перестаёт курсировать по коридорам Цитадели.
До недавнего времени.
Ребекка не представляет, что Король Инферно написал Эрагону, с каким контекстом подарил ему Винчесто и какие плюшки потребовал взамен, но отлично понимает, не будь между этими двумя персональных, политических игр, адмирона следовало казнить в Аду.
– Теракт не может сойти с рук. – Винчесто устал сидеть: окоченевшие крылья тянут его вниз, но хуже усталости только терять остатки былой мощи перед лицом этой женщины. Своей женщины. – Террорист должен понести наказание.
Будь они героями сраной книжки, непременно занялись бы прощальным сексом, полным отчаяния. Чтобы у писак был повод присовокупить красочные эпитеты: «вбивался в неё так, что не сносить головы», «истязали друг другу губы, зная, что завтра не наступит никогда»… или что там обычно пишут?..
Но у адмирона нет сил, не осталось даже инстинктов – естественных, природных, хищных, - требующих наследить на её теле. Поэтому он просто откидывается к стене и смотрит прищуренными глазами. Веки тоже утомились, они норовят сомкнуться.
– Ты говоришь так, словно благодарен е м у. – Понятно кому.
– Я ему благодарен. Сатана оставил мне честь взамен жизни, это хорошая сделка.
Ребекка слышит громкий шум. Такое бывает, когда все на Трибунале начинают говорить одновременно. Шипеть, шептать, обсуждать – повторять одно и то же своими раздвоенными языками, напоминая потревоженный серпентарий: «Кровь! Нам дадут крови! Мы хотим крови!».
Она и сама часть этого змеиного клубка, просто не сегодня. Сегодня серафим остаётся наедине с мигренью и глазами, сверлящими в ней жерло прямо со стула подсудимого. Чёрные брови курганами, под ними – тёмные впадины-овраги, да разрез рта, похожий на трещину.
Он – гора. Неприкосновенная вершина. Горы с трудом подвластны даже времени.
Уокер представляет, что могло прозвучать. И полагает, там, несомненно, «Обвинения сняты. Освободите адмирона прямо в зале суда». Видит, как с его крыльев срезают золото пут. Видит, как он встаёт, как машет ей рукой. Как взлетает вверх, от чего-то вмиг посветлевший, и оказывается у её трибуны.
А потом касается руки.
– Интересно, зачем Сатана от него избавился? – Пятерня липкая, холодная, скользкая. На ней слишком белая кожа, похожая на дешёвую медицинскую перчатку. Упаковка за семьдесят пять центов. Такие брали только в скорую, где всегда было слишком много неудачников без страховки. – Ребекка, ты меня слышишь?
– Да. – Она отрывается от ладони и смотрит на визави. Торендо.
– Проводить тебя в твои покои? – Он ядовито вежлив. – Ты неважно выглядишь.
– Нет.
– Тогда увидимся утром на казни.
– Да.
Её отец-подкаблучник невероятно заблуждался: сколько не крестись, Бог не услышит твои молитвы, потому что Бога нет.
***
Задание заканчивается быстро и победоносно. Он не просто даёт ей выиграть, он игнорирует её, заставляя чувствовать, как где-то внутри, в том, что принято называть женской душой, живописно отрываются лоскуты.
– Ты ведь даже не подходил к этому копу! – Виктория возвращается в укромное местечко. Здесь, в пустыне, кроме древнего каменного городка, сотканного из развалин, не так много мест, где их не заметят. Везение, что среди скал отыскалась пещера.
Расщелина даже, не пещера никакая.
– В этом нет необходимости, - Люцифер не готов сообщать, что он не к нему не подходил, он к ней не готов приближаться. – Закончила? Вызываю водоворот.
«Если подойду к тебе, уже не уйду. Не смогу, Уокер. У меня, блять, ноги откажут. Крылья атрофируются, мозги вскипят, океаны из берегов выйдут, Ад замёрзнет и Рай сгорит».
– Погоди! – Ближе, чем он думал. – Я хочу проследить, что всё пройдёт как надо.
Обзор и правда отличный. Круговую площадку промеж камней, раньше представлявших из себя нечто большее, видно как на ладони. Луна тоже полная – красная, отёкшая, нездоровая. А у Люция настоящий топ видов: Непризнанная, которая сначала приседает, а затем встаёт на коленки, выглядывая из-за валуна.
– Кем ты представилась?
– Там две стороны, две диаспоры, - она не сводит глаз с мафиозной сходки. – Народу много.
– В курсе. Так кем ты представилась?
– Я сказала, что я – подружка Джима.
– Джима? – Сплошное удивление.
От вопроса Вики улыбается и вскидывает насмешливую моську:
– Люцифер, - в голосе укоризна, - в каждой бандитской группировке в с е г д а есть свой Джим.
– Понятно. Трудное детство. – Она ведь не отвела глаз. Зачем она это сделала?
– Голливуд. – От чего-то шёпотом.
Вокруг висков становится слишком много воздуха, который густеет, проливаясь мёдом.
И Виктория думает, это она тянется к нему первой.
Ровно то же самое думает и Люций.
Подтягивать её к себе, перекручивать навесу, разлепив губы, отвратительно. Почему люди ещё не придумали способов, пригодных для непрерывного, внутриутробного проникновения языком? На них можно ставить отметку «Не содержит объективных причин остановить э т о» или «Всемирная организация здравоохранения предупреждала: гланды Уокер вызывают зависимость».
– Не останавливайся, - она льнёт и виснет, пропахшая пóтом, пыльной дорогой, Колой, которую они пили на заправке. Снова великолепная, снова конченная, с головы до пяток снова его.
– Тогда ты себе что-нибудь навыдумываешь. – Он говорит одно, но сам уже вбивает Непризнанную в камень, находя под джинсовой тканью полоску её трусов и стягивая те до самых коленок. Пусть болтаются там, пусть повиснут на тощих ногах, как символ всего одной, самой эффективной причины, почему ему нужно запихнуть член в эту девицу.
Он ведь не славный, не милый, не прилежный ни разу.
И свалит завтра ко всем чертям.
К своим чертям.
Это хорошее оправдание, чтобы присунуть ей, усыпив гордость.
– Просто секс, Люцифер… Пусть будет просто секс.
– Так хочешь? – Звук перестрелки похож на фейрверк. Это салют в честь их ёбли, никакие не копы. Триада сама начала палить в воздух от счастья, а скоро разразится аплодисментами.
– Тебя. Да! – Вики тянется к его майке, стремительно дёргая ткань вверх. И не думает ни о чём, ничего не вспоминает, лишается прожитой жизни: всех её достоинств, всех недостатков – полное форматирование диска.
У Высочества нет аргументов против, он даже стоять толком не может, закутанный в её зáпах, как пленник – в цéпи. Надо разложить, растянуть, войти, до соплей вытрахать. Искусать её плечи, развернув к себе пышной жопой. До сияния натереть стволом тугие, уокерские стенки влагалища. И залить всё там спермой – на дорожку.
На прощание.
В наказание.
В честь ебучего «Уходи» без оркестра.
– Развернись. – Люций говорит ровно то, что делает: прокручивает и складывает в талии. Джинсовая юбка. Безвкусный топ цвета леденеца – грошовая вульгарщина, на которую он кончит.
– А ты м е н я хочешь? – Но Уокер какая-то деланная: это не её вопрос, даже не её роль. И выпячивает оголённые ягодицы и трётся ими о мужской пах тоже будто не она. Разводит ладонями свои гладкие булки и смотрит из-за плеча в пол-оборота в этом шлюшьем прогибе. – Меня или секса? – Между её ляжек блестящее, упругое, мокрое. Всё такое, до истошности розовое даже в темноте, словно с куклы Барби содрали слой пластика, чтобы теперь отыметь в мягкое нутро.
Одно Люцифер знает точно – он не хочет слушать, что она говорит. Трёп опасен, ненароком заболтаешься и договоришься жить долго и счастливо, пока не пройдёт ещё полгода или три сотни лет, и Непризнанную снова не одолеет череда сомнений.
Он не подписывался на это.
Он не просил этого.
И её слова – фатальный проёб.
– Я хочу тебя. И хочу секса с тобой. – Она выдыхает при звуках его голоса – по-девчачьи громко, снова играя в потаскушку. Проигрывая. Девчонка, нацепившая чужие наряды, укравшая помаду для взрослых, циничных стерв, ей же состряпавшая румянец. Усердствующая и переусердствовавшая. Ещё больше двигается навстречу бёдрами, стараясь не отпустить его взгляда. И Люций снисходительно позволяет себе ещё один раз – Ещё Один Долбанный Раз. В одно касание. Как печать в модном клубе, что останется поутру вместе с похмельем. Палец-второй, ритмичное движение. В ней жарко и тесно, не спасает даже ночь, лишённая прохлады. Фаланги объяты скользкой плотью. Не нужно ни слюны, ни петтинга; Уокер критически мокрая, подающаяся навстречу, готовая сама себя раздрочить, лихорадочно двигаясь вдоль мужских пальцев. – Но я больше не хочу исполнять твои прихоти. – Свободной рукой он рывком притягивает её голову к себе, обвивая шею. – Пока ты сама не решишь, чего хочешь.
– Но я хочу! – Ей явно не хватает воздуха, но она делает вид, что всё по плану. – Я безумно хочу с тобой переспать.
– Что ж, напиши прошение. – Он вбивает слова ей в рот. А ещё увязает, вновь тонет в этих соках, как грёбанный шмель, и понимает, секунда-другая, остановиться не сможет. – И я рассмотрю твою кандидатуру по старой дружбе.
– Лузер. – Виктория соскальзывает с мужской ладони, оставляя мокрые следы. Тянет подол вниз, а трусы, наоборот, вверх. И шипит это так тихо, что Люцифер начинает опасаться за свои перепонки.
– Сука. – Слишком много «сук» за одни сутки. Ей начинает нравиться.
– Теперь уже не твоя.
Это слишком противно. Демон и без её слов переливает мысль, как быстро она найдёт утешение на летних каникулах, оставаясь в Школе наедине с такими же цирковыми уродцами, которым некуда идти.
«Я не добренький, не хорошенький, Непризнанная. И я устал присматривать за тобой, лишь бы ты не нахуевертила, ожидаемо подохнув под занавес. Словно у меня патология – болезнь глаз, что не отлипают от твоих бёдер. У меня от тебя всё зудит, болит, чешется… - и вдруг понимает, осеняемый самой дебильной во всех мирах догадкой, - потому что ты меня прокляла, и подпустить к тебе кого-то я не могу, даже сказав «До свидания».
– Я вызываю водоворот и запихну тебя туда силой, если потребуется.
– Что, уже хоть куда-то запихнуть, да, Лю-юцифер? – Мерзкая. Мерзко тянет слова, будто во рту у Уокер автомат по производству сахарной ваты, и следует сначала покрутить там буковки, потрогать каждую своим жалом: лизнуть, соснуть, обглодать, понадкусывать, лишь потом выпуская на волю покалеченную, закарамелизированную речь, усугубляя всё. Абсолютно, блять, всё. Словно не бывает золотых середин, сплошные крайности. Если любить, то до смерти – Непризнанная чудо как хороша в данной дисциплине. И разойтись ей тоже подавай врагами – никаких полумер.
От мысли о разойтись в груди что-то крошится.
Его уверенность, полагает Люцифер.
– Я знаю, что ты делаешь.
– И что я делаю?
– Провоцируешь меня.
– На драку что ли? – Она давно лицом к лицу и смотрит с вызовом. С плебейским высокомерием. С такой Я-Знаю-Что-Ты-Не-Всечёшь-Мне-Физиономией, что в неё хочется прописать. По-настоящему, а не так, когда он пытался презирать Непризнанную по факту непризнанности.
– Мы оба в курсе, я не въебу. Но выебу. И ты течёшь и предвкушаешь, как располедняя блядь.
– Да иди ты..! – Забавно, что именно она наносит первый удар. Единственный удар. Слабенькая пощёчина, но он поставит Уокер «отлично» за креатив и самовыражение.
– Сделаешь так ещё раз, и я её сломаю. – Его рука оказывается на тонкой шее быстрее, чем она успевает подумать «О, вот его рука! И она на моей шее!».
У Непризнанной нет радужек. Люций понимает это с отстранённой любознательностью, будто бы со стороны. Констатирует сам себе с профессионализмом патологоанатома на вскрытии: там одна чернота, растворившая серебристые топи.
Именно в ней дрейфует его труп.
Она – глупая. Это ясно, как день, хотя тот почил в бозе. Умная баба никогда не вцепится ладонью в его волосы, а эта – идиотка без права помиловать. У неё хватательные рефлексы работают лучше, чем мозги, а мозги совсем не работают. Наверное там и вовсе нет серого вещества; большое, пустое пространство, шторы на окнах, голубые или жёлтые.
Те колышет бриз.
«Я уберу твою руку и свалю в водоворот», - думает Люций.
«Я тоже схвачу тебя за волосы и буду пялиться, пока на нас не грохнутся небеса», - делает Люций.
– Не сломаешь. – Слишком тихо. Пока он вслушивался, он оглох.
– Хочешь проверить? – «Отцепись от меня». – Ты хочешь проверить это, Уокер?! – Прикольно. Он ведь орёт. В нескольких миллиметрах от её лица орёт прямо туда, ещё больше зарываясь в светлые волосы, чтобы тут же отдёрнуть пальцы. – Я сваливаю. – Её пятерню он буквально выдирает: если там застряли его волосы, пускай сбережёт подарочком.
А ещё Люцифер не смотрит: снова, старательно, очень серьёзно. Она ведь ушлая, может и разрыдаться, слёзы – ебанный Джокер в её рукаве.
– Уходи.
Они уставились друг на друга.
– Ты мной недоволен.
– Я недоволен ситуацией. На тебя я просто зол.
– Прости, не успела по-быстрому перекрасить перья, пока все считали ворон за окном! – Огрызнулась Вики, но тут же добавила примирительным шёпотом, - я не изменилась. Ничего не изменилось.
– В том-то и проблема. – Он смерил её взглядом, полным разочарования.
– Не смотри так.
– Как?
– Никак не смотри. Мне физически больно от того, как ты смотришь.
– До сегодняшнего дня ты была первокурсницей с серыми крыльями, ждущей Инициации. Теперь стала аутсайдером, которую не признала ни одна из сторон. Не по факту, но по сути. Хочешь скажу, почему это произошло?
– Клёво, у тебя есть ответ, когда старина Фенцио так и не смог найти подходящий.
– Тебя мотает, - Люций меряет шагами собственную спальню. – Скрывай, сколько влезет, но в душе ты мечешься, не в силах определиться, чего на самом деле хочешь – тёплое или зелёное.
– Даже если это так, меня нельзя обвинять в том, над чем я не властна, - Виктория непроизвольно вдавила пальцы в сумку, висящую на плече. Тело подвело, постыдно выдало улику, погребённую в недрах торбы.
Она забрала почту. Выгребла всё, что накопилось в закромах голубятни, не заходя туда всю минувшую неделю до. И искренне полагала, основная часть писем отправлена Бонтом.
– Послушать тебя, так ты – неприкасаемая. Твои ошибки – никакие не ошибки, а череда неизбежностей. Нельзя обвинять в том… Надо простить это… Скажи, Уокер. Но скажи честно. Скажи хотя бы себе, раз мне не можешь, ты вообще способна выбирать? Или мне всегда надо решать за тебя по праву сильного, а потом выслушивать упрёки, как я посмел?
– Какая удобная отговорка.
– Ты не ответила.
– И не отвечу. Это ловушка. В твоём вопросе нет никакого вопроса, ты же всё решил. Возможно и за меня тоже.
– Знаешь, чем мне всегда нравилась Ости?
– Тем, что любила вспоминать своих бывших? – Она фыркнула с презрением. – Удел мудаков.
– Не жужжи. – Он вяло отмахнулся, не оценив попыток задеть его самолюбие. – Ости всегда знала, чего она хочет.
– Я в душ, - вещи полетели на пол: сумка, джинсовка, ревность. – В твой душ. Не хочу мешать предаваться воспоминаниям!
Виктория моется быстро. Львиная доля времени уходит на то, чтобы услышать, как распахнётся дверь ванной комнаты.
Лишь когда этого не происходит даже спустя полчаса, она выходит сама – кутается в полотенце с повинной и наблюдает, как Люцифер курит в кресле.
– С лёгким паром.
– Привет, - тоном, который всегда срабатывал. Заход с козырей, марафон босыми пятками, попадание в цель. Он не приглашал на руки, но она сама плюхается и ластится до паршивости гадко. – Я тут проходила мимо. Думаю, дай заскочу на огонёк.
– А ведь ты не любишь меня. – Вдруг обдаёт холодом. В голосе заброшенные могилы, всё поросло бурьяном – не пройти, не проползти. – Влюблена, но не любишь.
– Что? – Вики старается контролировать лицо, но скула дёргается, выдавая панику. – Конечно нет! В смысле, да! Я люблю тебя. И я сказала тебе это сильно раньше, чем ты сказал мне.
– Отсутствие вариантов, Уокер.
– Какого чёрта ты несёшь, чёрт? – Она начинает злиться, елозить на его коленях, словно там не ноги, а пики точёные.
– У тебя не было выбора.
– Выбор есть всегда!
– И как? Этот спич дал тебе право выбрать меня?
– Люций, я..! – Виктория разворачивает голову и вдруг застывает, сталкиваясь с чужим взглядом. Слово «чужой» сейчас удивительно точное, а ещё очень страшное. – Я выбрала тебя, - довершает она сухим, немеющим языком. Тот словно раздуло во рту, сделало неповоротливым и раненным – случайным военнопленным в чужой заварушке.
– Неа.
– Зачем ты это делаешь?
– Славная, миленькая, маленькая Вики Уокер, - его тон кошмарен, он и говорит-то те слова, которых отродясь не звучало, - тебя поставили перед фактом, что теперь, пока я буду тебя иметь, ты обязана меня любить.
– Ты – идиот!
– Определённо, Непризнанная, - демон кивает с ледяным спокойствием. – Я – полнейший идиот. Я даже себя убедил во взаимности. Согласись, это не сложно.
– Не сложно ч т о?!
– Не сложно любить меня. Я – красив, молод, богат. Я деру тебя так, что ты готова мне молиться. Нет ни одного… никого более привилегированного, чем я. – Губы похабно гнутся, мол, хочу себя сам. Но это не усмешка, всего лишь бледная её тень. – Любой другой, пусть трижды успешный, всё равно окажется ниже меня. Ну как тут устоять, да?
– Это обвинения в меркантильности?
– Ты слишком глупа для меркантильности, - мужская ладонь поощрительно хлопает её по бедру. Будто Уокер – скаковая кобылка, в которой есть толк, раз пришла к финишу первой. И этот жест выбешивает самого Принца. – Ты честная, Непризнанная. Честная давалка. Ты, вероятно, и правда веришь, что любишь. И то, что между нами пролегают законы с правилами, а не один мой хер, придаёт связи пикантности. Как острый соус в сладковатой пасте.
Нервы на пределе – неподходящее выражение. Предел Виктория прошла, погружаясь в запределье. Нещадно потея и мысленно коря себя за тупой, липкий страх быть пойманной с поличным, она предпринимает попытку вскочить с его коленок, но старшекурсник не даёт шелохнуться.
– Отпусти меня!
– И так всегда, - пальцы становятся мучительно ласковыми, проходясь по коже. – Пара прикосновений, один жадный засос, твоя грудь в моих ладонях, и у нас привычно потечёт крыша. Поедет. Наебнётся ко всем пращурам. Я буду смотреть на твой блестящий от слюны рот и думать только о том, где ещё ты блестишь и мерцаешь, созданная специально для меня.
– Я НЕ СОЗДАНА ДЛЯ ТЕБЯ, ЛЮЦИФЕР! Я уже говорила, я – не вещь, не игрушка, не зверюшка, не…
– Знаю. – Перебивает он, опуская руки. И теперь ничто не удерживает Уокер, которая разучилась и дышать, и двигаться. Мужчина словно не замечает этого, продолжая и ошарашивая, - ты – прекрасная юная женщина с вагоном гордости и тележкой мудрости. Тележка, правда, крохотная, так что не обольщайся. Но никакой другой ты просто не могла оказаться.
– Я знаю этот тон. – Её ещё не бросали, однако Вики видела достаточно фильмов, чтобы понять, куда он клонит. – Остановись. Иначе всё кончится.
– Всё уже кончилось, Непризнанная. У тебя. Ты – не вещь и не игрушка, ты – человек, и тебе надо выбирать самой, чего и кого ты хочешь. Я слишком демон и слишком самовлюблён, чтобы смиренно носить вериги соответствующего идеала.
– Но ты… ты – не идеал! И ты спас меня! Это был ты. Не знаю как, не знаю, что сделал, но я тут. А остальное ты не рассказываешь.
– Я говорил, что предпочёл бы, чтобы этого не случалось.
– Меня?
– Твоей смерти.
– С бессмертием у меня получше вашего!
– Я не смогу спасать тебя всегда.
– Но я больше не попаду в передряги.
– Ты уже в них, знает даже пресса.
– Это случайность. Поговорят и забудут.
– И по этой причине ты пишешь ушастому выблядку? Усугубить положение?
– О Господи… - её щёки превратились в два алых маяка в вихре шторма. А ещё, Виктория уверена, она сейчас разревётся от стыда. И, что самое мерзкое, от облегчения. «Он знает» - её персональная медаль. Незаслуженная награда, избавляющая от чувства вины. «До чего ж ты жалкая, Вики Уокер!», - охрип её внутренний голос: сначала он умолял сознаться, потом требовал, а под конец лишь зудел на подкорке, как пожёванная плёнка. – Ты прочитал… Люций, я… прости меня, я не знала, как сказать. Я хотела выяснить, откуда у статьи растут ноги!
– Не извиняйся, если не раскаиваешься. Выяснила?
– Да… да, конечно!
– И продолжила переписку?
– Сейчас нет. Но чуть раньше… всё потому, что… - она осеклась, не представляя, чем оправдаться. Ответа не было. А почему, собственно говоря, она не бросила вести с Бонтом долгие, опасные, оппозиционные беседы на грани фола?
– Всё потому, что он рисуется тебе отщепенцем, полным понимания. Таким же, как ты. – Голову наследник Ада откинул на спинку кресла, а глаза прикрыл. Лицо – спокойное, покойное, неживое. Оно впервые заставляет Непризнанную мечтать: лучше бы схватил за шею, прикусил ушной хрящик или нагнул на подоконник и… - будь мы командой, такого никогда бы не случилось.
– Не я одна виновата, что из очаровательных мы стали разочаровательными.
– Не ты одна. – Ресницы опущены, она не удостаивается взора. – Но я взвалил на себя слишком много ответственности за нас, а у тебя её попросту нет. – Вдобавок ему блевать от себя хочется. Он ведь дошёл до ручки. Дошёл до того, что копался в её сумке. Рылся в письмах и прозревал от деталей, выложенных его бабой неизвестно кому. – Да и откуда твоей ответственности взяться, когда ты плыла по течению из смазки и спермы. Верно, м и л а я? – Старшекурсник распахивает глаза, опаляя до костей. Радужки даже не красные, они горят сигнальными кострами, каждый из которых развели в честь нежнейшего уокерского филе.
– Ты бросаешь меня? – Тихо, ждущими приговора губами шепчет Вики, максимально повернув к нему голову.
– Я прощаю тебя, - требуется пауза, чтобы это родить. И слова вдруг мерещатся спасательным кругом, к которому студентка выгребает. Но это блеф. Иллюзия имени Ничего. Эпицентр урагана, где, на мгновение, всё стихло, чтобы тут же измельчить в фарш. – Прощаю и шлю куда подальше. Я – не мальчишка, который жаждет великодушия. В моём детстве было слишком много ожиданий одобрения. Ими я сыт по горло на хулиарды вечностей. И я – не терпила, который поорёт, но схавает всё дерьмо твоих игрулек. Ты меня с кем-то спутала. – Ни единой эмоции. – А ещё я не насильник, удерживающий в заложниках. Поэтому катись, Уокер. Проваливай. Убирайся куда подальше. Я достоин быть с женщиной, которая любит меня, а не обстоятельства наших сно-отношений. А ты… что ж, ты достойна делать выбор cама.
– Если я выйду за эту дверь, я уже не вернусь.
– Уходи.
***
Лобное место вам не понравится. Оно никому не нравится, невзирая на стерильность. Среди всех островков Цитадели это – уродливое кладбище, мнящее из себя эпицентр справедливости.
Плакучие ивы окружают по периметру. Когда-то они были самыми обычными ивами, но с веками заревелись и сгорбились.
– Кого ты зовёшь? – Теперь стена и нары – единственное, что удерживает адмирона вертикально. – Побудь со мной ещё.
– Я не ухожу. – У неё голос не жены, но матери. Когда в дверях темницы показывается Матвей, она что-то шепчет своему истукану, Винчесто не разобрать. Поэтому он просто сверлит её глазами, пока Бекка стоит и ждёт там, у кованной преграды.
– Что это? – Он замечает кувшин и посуду. – Ужин при свечах?
– Нет. – Это хорошо. Демон не голоден. Мечтает о Глифте и том, чтобы мечта оставалась мечтой. У него тот этап, когда представлять славную пирушку приятней, чем в ней участвовать. Этап последних фантазий. – Подвинь ко мне ноги.
Ребекка выглядит кинохроникой. Такие старые земные кадры, где картинка чёрно-белая и разудалая мелодия вместо слов. Она только что была у выхода, а сейчас уже опускается перед ним на колени. Не впервые – в общем и целом, но первый раз, когда он не даст ей за щёку.
У неё миска и кувшин с тёплой водой. И, наверное, полотенце. Да, точно оно. Тряпица из льна: слишком грязная для Уокер, слишком чистая для него.
– Могу и брюки снять, - нет, не может. Но непризнанной об этом знать не следует.
– Твои ступни гниют от сырости. – Она сама берёт его ноги, стягивает носки, не морщится. Однажды, в Джерси, в больнице лежал моряк, вернувшийся из плавания, и ступни адмирона – просто цветочки для медработника, знакомого с цингóй.
– Почему ты это делаешь? – Проходит минут десять, пропитанных теплом воды и касаний, прежде чем Винчесто озвучивает вопрос.
– Потому что больше я ничего не могу сделать… - тихо говорит она, а потом рушится в его колени, чтобы завыть. Не по-человечески громко и абсолютно по-человечески.
Уехать куда-нибудь на всё лето кажется Бекке отличной идеей. Она прихватит дочь, независимо от цвета крыльев, которые та должна была обрести пару дней назад, и повезёт её в Венфику.
Серафиму всегда нравился этот портово-лекарственный регион. Тьма болот, дороги-мосты – доски отсырели, но подвешены крепко, куча редких трав и огромное побережье. Можно снять дом с выходом к морю, а лучше бельэтаж где-нибудь в Лепорте. Будут вечерами смотреть, как швартуются торговые галеоны и подслушивать разговорчики, долетающие из таверн.
Никаких слуг и съедобных шедевров. Крекеры и яблоки на завтрак, фасоль и сыр к ланчу, молоко перед сном, Глифт – вне расписания.
Квартирка будет над Кулинарией. Хозяйка – чернокожая и тучная. Станет охать при виде фамильной уокерской худобы и подкладывать в бумажный свёрток дополнительные, бонусные круассаны. По характеру окажется похожей на Матильду и на её, Ребеккину, мать одновременно. Конечно главная сплетница, точно знающая, чем хворает наместник провинции, и с кем из сыновей тамошней знати следует познакомить Викторию.
Они с дочкой станут отшучиваться и переглядываться друг с другом: вот ведь приставучая. Но рецепт настойки от кашля на солоде, которым вечно мучаются все приморские горожане, Уокер-старшая запомнит.
А когда им наскучит вдвоём – очень быстро на самом-то деле, Бекка не строит иллюзий, - они пригласят в гости адмирона.
– Демон Винчесто, сын Пифона, - у Гавриила одно достоинство – громкий, по-генеральски зычный голос. Другое достоинство Ребекка видела и внимания то не заслуживает. – Вы признаётесь виновным в заговоре против Верхнего мира и Создателя нашего, всемогущего Шепфы, в самоличном желании собрать четыре артефакта Апокалипсиса и свергнуть действующий режим, а также во вступлении в преступный сговор с демоном Фомой, сыном Диса.
Винчесто потянет с прибытием в Лепорт. Помучает её отпиской, мол, дел накопилось не впроворот. В письме его размашистый почерк и черновато-синие следы опиатов, чтобы не расслаблялась. Но сам сядет на корабль. Вряд ли он бывал в северо-восточной провинции, телепортироваться не выйдет, а на крыльях или верхом на драконе добираться до другой части света слишком муторно.
Он приплывёт через пару недель, она уверена.
Пока Уокер ждёт любовника, дочь совсем отобьётся от рук. Будет тайно встречаться с наследничком, который не пощадит материнских чувств – снимет целый дом прямо напротив их балкона. Ему до лампочки, что ангелам запрещено сдавать владения демонам на долгий срок без соответствующего разрешения Цитадели. Люцифер найдёт подставных лиц и обстряпает всё чин по чину, но так, чтобы нарушить десяток законов.
Бекка будет вздыхать, заглядывая в комнату Вики по ночам. Та окажется пустой и не по-летнему холодной. Пока чадо разгуливает без трусов, среди занавесок разгуливает ветер. Гала-представление – за окнами, в апартаментах через дорогу: смех, стоны, горячий шёпот, повышенная влажность с осадками.
В Лепорте и без того сыро, а дочь усугуби́т.
Серафим начнёт спускаться в Кулинарию с самого открытия. Часов с пяти утра, когда в печи только румянятся кренделя с пончиками. Узнает, что хозяйку зовут Артемидой, на греческий лад. Они станут вместе сетовать на молодёжь хором. У той целых две дочери-погодки, но обе живут в Журе и не спешат навещать мать последние лет шесть.
В третье утро Артемида достанет настойки из «Танцующей ослицы», которым чиновница рада. Она пила их однажды, студенткой отправляясь на состязание первокурсников, но это было впечатляюще – как первый пунш, сдобренный джином в её тринадцатилетие.
– Именем наместника Эрагона и правом, данным мне Верхним миром, приказываю привести смертный приговор через отсечение головы в действие. – Несмотря на утро, вокруг темно. Слишком рано, понимает Ребекка. Даже Луна не успела скрыться. От палача никто не скроется.
Небесный фонарь весь в прожилках и старых шрамах, это усугубляет их с Уокер сходство.
Вечерами Бекке будет скучно от безделья и вранья Виктории. Та станет городить, что отправляется спать, а потом оглашать их нехитрое жилище шумом распахнутой рамы. Возвращаться пиратка станет под утро, помятая, сияющая, не всегда трезвая – серафим ещё помнит это состояние любви, которую полируют до блеска. Привыкнет дрыхнуть до обеда, и не найдёт ни одной причины вспоминать про родительницу.
Поэтому Уокер-старшая примется вышивать, всегда ведь неплохо получалось.
Пяльцы, белоснежная салфетка, ровные стежки. Они у неё классные, хирурги их хвалили. Даже уступали место у стола, предлагая аккуратно обработать шов удалённой язвы или кесарева сечения.
Ребекка предпочла бы изобразить дерево, усыпанное плодами, но из-под иглы всё равно выползет корабль, когда на горизонте волны и суда, трахающие гавань. С этой салфеткой она встретит вторую неделю ожидания.
– Подсудимый, займите место. – Гавриил качает кудрями в адрес солдат из Небесного Войска и отодвигается в тень, словно он не причём на этом смертельном утреннике и сумерки скроют его массивные, золотые доспехи и совесть, срок которой давно вышел. В Принстон Плейнсборо Бекка всегда избегала просроченных лекарств, но недоглядела с совестью главнокомандующего.
Винчесто ведут без мешка на голове, это его личная просьба. Смертника спрашивают – он отвечает: «Нет, давайте без головного убора. Хочу оценить красоту пейзажа и ваш, почти театральный помост с новенькой колодой».
А ещё он смотрит на неё, безошибочно находя глазами в первом ряду. И улыбается – по-мальчишески, по-шутовски, по-особенному. Как впервые в школе, когда она попросила помочь с корсетом и пропала.
Оба пропали.
Спустя четырнадцать дней в Лепорт вплывёт бригантина, украшенная вдовьей кариатидой Юдифь на носу. Глядя на неё Ребекка сразу поймёт, это торговое судно Нижнего мира. В Раю корабли сплошь утыканы давно почившими серафимами, да архангелами, а Ад строит махины с изюминкой.
Она спешно сбежит вниз, в Кулинарию. Вики неизвестно где носит, а в одиночестве ждать, когда судно пришвартуется, выше её сил.
Артемиде она солжёт. Скажет, что в трюме везут ценные ткани – роскошные полотна пустошного шелкопряда, пижамы из которых мечтает заполучить каждая модница. Попросит Глифта или настойку, заставляя хозяйку укрепиться в мнении, эти столичные штучки вечно не в себе.
Сначала они поговорят о налогах и податях. Даже хорошо, что Артемида знать не знает, что Уокер-старшая из тех, кого дама презрительно называет «чинушьём». Потом переключатся на погоду, потому что июнь выдался так себе. Захмелеют и расскажут про бывших. Стряпуха в разводе, а серафим – почти. Бессмертным, которые не в курсе её звания и происхождения, она говорит, что мужа нет. Пусть сами решают, сгинул ли он в Многовековую войну или никогда не было.
Пройдёт полчаса, час, пять. Солнце начнёт тонуть в море, и оба они – погибать в ночи́, прежде чем на Бекки накатит понимание, никто не явится к ней с бригантины.
Потому что голова адмирона уже лежит в корзине на капище.
И улыбается – по-мальчишески, по-шутовски, по-особенному.