Пятнадцатый псалом: Дочь дровосека (1/2)
Когда они только переехали в их ещё новый дом в Лейкхерсте, Виктория сразу завела себе подружку. Соседскую девчонку Рут, которая оказалась всего на полгода старше.
Среди всех известных детям их нежного возраста развлечений, соседка уважала игру в принцесс. Это когда нужно было представлять, что за ними приехали два прекрасных кавалера на белых или ещё каких конях, спасли от злодеев, подарили поцелуй любви и повели под венец.
Следуя зову сердца, Рут тут же цепляла на голову фату, снятую с куклы, воровала туфли своей матери и, радостная, неслась навстречу счастью.
Юная Уокер, увы, не готова была похвастать тем же задором и пылкими мечтами о собственном матримониальном благополучии. Потому что ничего скучнее подобных историй для себя даже представить не могла.
То ли дело первой броситься в омут и мчать куда подальше, не дожидаясь чёртовых спасителей. Нестись сломя голову за тридевять земель, попутно освобождая угнетённых принцев и целые королевства. Сражаться на мечах, объезжать драконов, проходить сквозь огонь, воду и медные трубы, раскрывать секрет злой колдуньи, соблазнять главного разбойника в таинственном лесу и… не идти под венец в финале. Ибо не хотела, чтобы на этом, как в сраной сказке, её приключение завершилось: «И жили они долго и счастливо…».
Нет.
Сказки заканчиваются.
Настоящие истории – никогда.
Она не верила в хэппи энды. Она верила в мужчину, который стоял в дверях ванны и смотрел на неё так, что можно взять и сгореть, развалившись на куски в верхних слоях атмосферы.
Вот он – её омут. Её начало, её конец, её приключение, полное опасностей. Доведённое до идеала сочными губами, цепкими пальцами, широкими плечами и огромным, крепким членом, который будет прямо сейчас, прямо здесь, вдалбливаться в неё.
Бесконечная настоящая история, которая не может закончиться ни чем другим кроме того, что уже происходит. Висит между ними вызревшими запретными плодами. И она будет какой-то недо-женщиной, если не уважит свою пра-пра-пращурку Еву, которая тоже не смогла устоять.
– Что. Ты. Вспомнила. – Так убийственно тихо, что Вики не знает точно, он сказал это вслух или ей показалось.
– То, что, - щёки слегка розовеют, но к стыду это не имеет ни малейшего отношения. Стыд родился позже Уокер, - мы делали позапрошлой ночью.
Люцифер переступает порог комнаты.
Шаг, второй, третий.
Какая-то особенная, древнейшая магия, раз она не может перестать смотреть, как его длинные ноги приближаются к ней. Становятся рядом. Замирают на жалкие доли секунды, словно раздумывая, а потом оказываются в той же душевой.
Виктория поднимает глаза и понимает весь смысл выражения «впечататься в память». Теперь, что бы с ней не произошло, сколько бы лет или вечностей она не прожила, какой бы Альцгеймер не одолел её к старости и сколь насыщенной не оказалась бы её личная история, она уже никогда не забудет, не вытравит эту кинематографичную картинку из своей памяти: восхитительный, высокий, идеальный… с таким прекрасным лицом, по которому, расходясь на макушке потоками, сбегают струи воды, он стоит в паре жалких сантиметров от неё и не отводит сияющих глаз.
И во всём этом нет ни грамма сказки.
Только влажная, тугая, влекущая быль.
Такая огромная, объёмная, всепоглощающая, что в ней хочется утонуть.
У девушки не хватает воздуха, терпения и слов, но они не нужны. Она поднимает ладонь и касается его щеки – легко, просто, необыкновенно обыкновенно. Видит, как он дёргается, словно её рука – это раскалённое железо. Но почти сразу прижимается к пальцам обратно. И всё ещё смотрит… так оглушительно громко пялится в её глаза, что это больше любых разговоров.
– Не понимаю, как могла забыть… - большой палец гладит его подбородок. – …вот это всё.
– Непризнанная. – Выдыхает осипшим шёпотом, не желая слушать. – Замолчи-и-и…
В самые губы.
В самый до хрена глубоко распахнутый рот.
Задержаться буквально на мгновение возле её охуеть какого отважного лица, словно всё решила и пути обратно нет, и вбиться в глотку горячим, чокнутым языком. Пластая по кафелю мокрые крылышки. Обнимая своими руками до хруста костей. Вдавливая в себя до той степени, когда не понимаешь, где стучит твоё сердце, а где – её.
«Как же много… какжеблятьтебямного, Уокер… в моей голове… в моей жизни… во мне… И мне так до фига всего нужно сделать с тобой, что больше я не проебу ни единой секунды… Сладкая… смертная… до судорог охренеть какая…».
Ладони болезненно вжимаются в тонкую талию. Спускаются ниже, подхватывают её под пышную задницу и позволяют обвить себя ужасными, прекрасными, голыми ногами.
Ногами, которые не дают покоя уже несколько месяцев. При взгляде на которые в мозгах ебашит «Завали! Заломай! Возьми! Твоё! Это твоё! Это только для тебя!».
И он уже точно не знает, где земля, а где небо. Но знает, где её постель. Относит. Кидает на покрывало. Нависает сверху. И так охренительно тяжело дышит в темноту её рта, так туго вталкивает в её глотку свой язык, что Вики может лишь жалобно и счастливо мычать, протекая до самой земли, до самого Нью-Джерси.
«Если ты сейчас меня остановишь, ты меня не остановишь. Я не могу… япростобольшенемогу… я охуеть как больше не могу без тебя… не в тебе…».
Рубашка и без того разорвана. Её пальцы лихорадочно дёргают ремень на поясе и помогают стащить намокшие от воды брюки сразу вместе с трусами. И это так хорошо… так удивительно хорошо и правильно, что всё, о чём она может думать, это чтобы он был сейчас в ней везде и сразу. Забил под завязку собой, не позволяя даже дышать без его разрешения.
– Пожа-а-алуйста иди сюда… - она тянется к его члену руками, но нет, на этот раз он не допускает никакой инициативы. Виктория теперь награда, главный приз, его собственность, эндшпиль, вершина, которая должна быть покорена.
Заламывает руки вверх, сжимая их ладонью в расхристанных блондинистых волосах, а другой раздвигает её ноги, сразу же вдавливая свои пальцы в промежность. Там мокро, скользко, упруго.
Так идеально.
Так для него.
Так необходимо, что он прикусывает губу, чтобы не начать нести отчаянный, малохольный бред, после которого можно сразу вскрыть себе вены той самой чайной ложкой, которую вылизывал её чёртов язык.
Девичьи ступни высоко подняты и широко разведены. И ему достаточно лишь привстать на коленях, чтобы каменный член упёрся в тугую, истекающую смазкой Непризнанную.
И она точно знает, что сейчас всё будет. Так чётко видит, как он плюёт на свою ладонь, смазывая возбуждённую плоть. Так капризно, жалобно, покорно приподнимает голову, неотрывно следя за его действиями. Что почти не кричит, лишь беззвучно раскрывает свой охеренный рот и ещё больше распахивает огромные влажные глаза, когда он раздвигает розовые складки и вставляет в неё. Сначала медленно-медленно, а потом вбиваясь со всей силой.
«Бля, Уокер… бля… Привыкай. Это будет так часто… так бесконечно часто, что ты даже представить себе не можешь, что я обо всём этом думаю. Что, едва оказавшись в тебе, уже планирую ебать до конца времён. Я сдохну в тебе, а ты – подо мной… И не смотри так, идиотка… не смотри так охуенно… охуевше… иначе я кончу, как всратый мальчишка, впервые чувствующий узкую, лучшую в мире дырку. Твою».
Раньше ей казалось, что слово «обладать» придумали для красоты повествования. И что невозможно так хотеть мужчину, что ты готова отдать ему всё.
Всю. Себя. Без остатка.
Но сейчас она только этого и желала: его и того, что он с ней делает. Как будто завтра война. Как будто мир рухнет. Как будто она – единственная во Вселенной.
Он так часто представлял это с ней. Так регулярно, по мерзкой, уже сложившейся традиции, что, казалось, не может быть лучше. Но живая, горячая, распятая под ним и насаженная на него Уокер всё равно превосходила любые, даже самые волшебные ожидания.
Своим блестящим от пота телом.
Своим блядским, текущим запахом.
Своими распухшими губами.
И тугой розовой кожей, растягивающейся по его длине при каждом движении.
И ему так надо, чтобы она тоже это видела, что Люцифер подхватывает её под шею и сгибает, слегка сдавливая горло и открывая полный обзор. Потому что это всё, блять, самое невероятное, что когда-либо с ним случалось. Самое грязное, самое прекрасное, самое смертельно горячее. Как её узкое, пылающее лоно, пульсирующее на его члене.
«Помнишь… как ты говорила, что лучшее воспоминание всей моей жизни – чей-нибудь ночной кошмар?.. Нет, Уокер… теперь нет… вот оно… смотри… не закатывай свои охуительные серые зенки… моё лучшее воспоминание отныне – это ёбля с тобой. Это твоя надетая на мой хер дырка, покорно впускающая меня внутрь. Это твой изогнутый от сладкой боли рот. Твои влажные ягодицы, хлопающие по моим бёдрам. Твой алеющий язык, который ты высовываешь как последняя конченная шлюха. Моя шлюха… и язык твой – тоже мой. Помнишь, как я спускал на него всё до последней капли?.. Теперь помнишь! И всё, что я хочу прямо сейчас, это залить тебя своей спермой с другой стороны, до самой матки… до самого предела… чтобы, блять, у тебя изо рта пена пошла, а между ног текло… взбитое до сливок… и это так прекрасно… охренеть как это прекрасно… что я не остановлюсь даже если меня расстреляют прямо в тебе просто за то, что я смею касаться Непризнанной».
Вся комната пропитывается звуками. Шлепки, стоны, трение; громкое, судорожное дыхание. Сочные, тугие, хлюпающие – лучше любой в мире музыки.
История неизбежности.
Какая-то полная неотвратимость, когда с самого начала знаешь, что это закончится вот так, вот здесь – с её так клёво задранными, так широко разведёнными ногами, с его таким блестящим, исчерченным узором вздувшихся вен членом, и с их сияющими парами глаз, которыми они снова друг на друга смотрят, говоря то, что не произносится.
Он перехватывает её волосы, сжимая до одурения сильно, и фиксируя голову, чтобы она не смела даже думать отвести от его лица взгляд. А потом вколачивается. Раз за разом. Волна за волной. Движение за движением. С начала времён всем известная амплитуда без названия: обладание, право собственности, вечное клеймо владельца с отпечатками, раскиданными с наружной и внутренней уокерской стороны.
– Я… - Викторию трясёт, как от ударов током.
– Молчи-и. – Он выдыхает ей прямо в губы, приподнимая её и упираясь лбом в её лоб. – Пока я не разрешу кричать.
И она так невозможно сильно хочет повиноваться ему, словно всё, что было у неё до, это даже не секс, а так – дешёвая китайская подделка. Лживая фикция. Бутафория из пластика.
А настоящее – здесь и сейчас: дерёт её глубоко, длинно, долго, плотно до помешательства.
Ведь раньше даже не думала, что может забиться в экстазе от члена, без пальцев на своём клиторе, пусть этот член хоть трижды превосходит все самые значительные размеры и смелые ожидания. Но подступающие приливы недвусмысленно намекали, что Уокер вот-вот финиширует не то что от его движений… от одного только взгляда багровых глаз.
И демон моментально это чувствует. Ощущает такую невыносимую судорогу её тонких, ребристых стенок на своей плоти… и этот полный охуения взгляд, что перечисленного оказывается достаточно.
Достаточно для всего.
Для последнего рывка, которой выбивает из неё глубокий грудной крик.
Для последней капли пота, скользящей по его железному прессу.
Для последнего глухого стона ей в рот.
Они кончают одновременно.
Как никогда и ни с кем раньше.
Как в сопливых романтических книжонках.
«Как…же… невыносимоёбтвоюматьхорошо..!».
***
В своей бессмертной жизни Геральд ненавидел всего лишь две вещи: когда от долгого сидения в ванной на пальцах скукоживается кожа и ходить проверять чужие спальни студентов в связи с несанкционированным прибытием.
И если первую проблему можно было исключить, избегая длительных, двухчасовых помывок во славу Сатане, то вторая оказалась не решаемой, так как сонная Мисси, так сладко сопевшая у него под боком, показалась мужчине слишком трогательной, чтобы напоминать ей о дежурстве.
Зачарованный план Школы, расчерченный различными отметками, сигнализировал красным в районе второго этажа, где располагались комнаты первокурсников. И, дойдя до нужной двери, учитель безошибочно распознал спальню Мими и Уокер.
«И кто же из них прибыл?..», - он уже собирался постучать, как вдруг замер. Недвусмысленные звуки, доносящиеся из комнаты, заставили медленно опустить руку.
Спутать их было невозможно: кровать шандорахалась о стену с ужасающей силой и скоростью. А стоны – мужской и женский, - бессвязные всхлипы и горячий, неразборчивый шёпот навевали на элегические размышления о юности, которая, как известно, пора нехитрая желаний.
Любителем подслушивать Геральд не был, но парочка оказалась настолько громкой, что удовлетворила его любопытство, сама того не желая.
Ошибки быть не могло: Люцифер и Виктория.
Он усмехнулся, совершенно не удивляясь, что всё пришло к такой логичной в своём естестве развязке. А ещё, почему-то, искренне радуясь за них, будто он – ликующая фея-крёстная, узнавшая, что после полуночи Золушка превратилась в бесстыдницу, а прекрасный принц – в отменного, но такого желанного для неё мерзавца.
Постояв, подумал – пусть им будет хорошо. В конце концов не в его это демонической натуре мешать священному таинству нарушения правил и останавливать волнующий и невозможно прекрасный для обоих процесс.
И, развернувшись, отправился восвояси.
– Ну что там? – Сквозь сон пробубнила Мисселина, нетерпеливо стуча ладошкой по нагретому для него месту.
– Уокер домой вернулась. – Хмыкнул мужчина, сбрасывая верхнюю одежду и ныряя в тепло одеяла и своей женщины.
– И что говорит?
– Да я как-то не стучался. – Он постарался скрыть смешок, но получилось с трудом.
Блондинка подозрительно прищурилась:
– Она же… не… одна, да? – Глаза смешно округлились, осенённые догадкой.
– Бинго!
– С Люцифером?! – Ойкнула.
– С ним. Каждому Тёмному нужна его Светлая. И, судя по звукам, сукин сын дьявольски хорош!
– А ты этому даже не подумал воспрепятствовать?! – Чуть ли не ткнула в него своим маленьким ногтем.
– Скажем так, они уже на той стадии, когда воспрепятствовать им не мог бы и сам Шепфа. – Геральд хохотнул. – Моя ты блюстительница нравов… Ребятки бы ничего не заметили, войди к ним всё небесное войско, распевающее свой бессмертный гимн с аккомпанементом в лице духового оркестра и в сопровождении пернатой конницы. Продолжая вжариваться друг в друга.
Мисселина тяжело выдохнула:
– Добра не жду. Всё это плохо закончится.
– Ну-у… - он протянул, прижимаясь к её спине и обнимая за плечи, - как и чем это закончится на дальней перспективе, мы однажды узнаем в следующих сериях нашей вечности. А сегодня, - Геральд лукаво улыбнулся, - у них точно всё закончится очень… прям-таки слишком хорошо, аж завидно! Не то, что у нас с тобой… - он повернул её к себе лицом, - если ты меня немедленно не поцелуешь.
***
– Встань на колени. – Люцифер не ждёт, когда она переварит слова. Сам вздёргивает Уокер, разворачивая от себя и прогибая в спине. – Ты же не думаешь, что мы на этом закончили, Непризнанная?
Вики с трудом соображает, силясь понять, сколько прошло секунд, минут или столетий с того момента, когда она умерла. Подмятая под ним и натянутая на его член, который, кажется, заполнил всё её нутро своей спермой, что теперь стекала по горящим ляжкам.