Глава 24. Инсомния (1/1)

—?А храм? Что вы делали в храме? —?вновь и вновь спрашивала Елена, которая от любопытства едва ногти не грызла.—?У детей больше вопросов, чем у мудреца ответов. Простите за навязчивость нашей девочки, Герцог ди Андерсон, леди Адель,?— ответил с пониманием Венедикт Ирейн.Атанасия поразилась, как охотно и мастерски латают люди бреши в чужих историях. Ирейны остались под стойким впечатлением, что Герцог ди Андерсон, подобно молодому еще Венедикту, пытался воскресить любимую супругу магией из пыли и тени, но, разумеется, ничего не добился. Мертвые должны оставаться в земле?— первый магический закон, и основа всех основ. Атанасии казалось, что дружное замалчивание Ирейнами темы Монастыря и Сестер Молчания являлось чистосердечным жестом понимания и милосердной жалости. Все расспросы Фло и Елены жестко пресекались, сами Ирейны уводили разговор куда угодно, лишь бы не напоминать Герцогу о его роковой неудаче. Они прошли через нечто подобное, когда умер Самсон, а за ним ушла леди Сесиль, не в силах пережить смерть своего ребенка. Наверняка и Герцог Ирейн, и леди Валери от горя обращались за помощью и к Сестрам, и к Колдунам Башни, но потерпев разочарование наконец сдались. Иногда даже надежда умирает, оседая пеплом на могильной плите.?Они прекрасные люди??— в который раз решила для себя Атанасия. Так охотно зашили дыры в рассказе, о посещении церкви накануне фестиваля, не требовали подробностей, или пояснений. Очень деликатно и учтиво с их стороны. Каждый на проблему смотрит со своей колокольни, поэтому Ирейны могли понять тоску Герцога ди Андерсона по его чудесной супруге Корнелии. Клан Ирейн знал, что такое настоящее горе.Атанасия хлопнула себя тетрадкой по лбу, тяжко вздыхая. На предшествующем ужину уроке фортепиано Елена, что наконец серьезно взялась за ум, просто размазала Атанасию по стенке, своей великолепной игрой. Унынию Ати способствовал и тот факт, что Елена играла произведения уже гораздо более сложные, да и схватывала правила игры просто на лету. А всего-то стоило перестать лениться. Атанасия же учила, зубрила, но ноты просто не лезли в голову, а строчки путались, мешая восприятию. Поэтому случилось то, что должно было случиться: Елена превзошла своим талантом и старанием труд Атанасии.—?Прости,?леди Адель,?— смущенно щебетала Елена, словно в ее безоговорочной победе была ужасная вина. Атанасии пришлось убеждать девочку, что за талант не извиняются, и что в следующий раз Ати ей точно не проиграет. Она сама слабо верила своим словам, но Елену позитивный настрой Атанасии вполне убедил.—?Девочки сегодня на редкость разговорчивые,?— заметила леди Валери, протирая платком монокль. Жесткий узел сегодня она развязала, но платье на ней было темно-изумрудного цвета, еще более закрытое и глухое,?— Рада, что вы наконец сумели найти общий язык. Оно и к лучшему, леди Адель хорошо влияет на нашу Елену.Герцог Венедикт согласно кивнул, вызвав чашницу с напитками и свежими морепродуктами.—?Хотите помочь мне испечь кукурузную лепешку? —?заговорщески спросила Берта, у всей троицы. —?Для вас я распалила печку докрасна.—?Я хочу! Я хочу свежую лепешку! Берта, а можно добавить меда? Давайте добавим меда! —?Флориан радостно заорал, и ринулся вперед, расталкивая слуг. Елена поспешила за ним, и Атанасия засеменила следом.—?А я хочу с молоком,?— добавила Елена, дергая Берту за руку, чтобы поторопилась. —?Вниз лист смоковницы, тогда не подгорит!—?Какая же вы умная девочка, моя Госпожа,?— посмеивалась Берта. —?Покажем леди Адель…—??Ирейн-пешку?! —?глаза Флориана блестели горячечной радостью.—?Вообще-то ?Леп-рейн?,?— опровергла заявление Фло Елена, по-детски мило надув губы.В ту холодную ночь Атанасия ощутила щемящее сердце тоску по мягкой тьме Черной усадьбы, путанным тропкам, и золоту заката на стенах в своей комнате. Свежее дуновение лесов, озера и головокружительная прохлада?— ее дом. Место, которое стало для нее домом, и место, где она возродилась подобно фениксу из горстки пепла. Она с улыбкой вспоминала свои чувства, свое невообразимое глупое счастье, как шаталась она по усадьбе, вне себя от изумления, и как же пьяна была она красотой нового мира. Оживленные улицы создавали странный контраст, особенно, на фоне умиротворенного уединения Черной усадьбы, где крики цикад и ночных птиц?— привычный аккомпанемент густой масляной ночи. Из окна же ее временной спальни доносились редкие отголоски песен девушек, смеха детей, и звона церковных колоколов. Шум городской жизни.Ароматные краски осени бушевали мягкой вуалью за окном, и все казалось золотым свежим сном. Обелия?— хоть и страна вечного лета, но иногда смена сезонов как-то да ощущалась. Допустим, прошлая зима вышла самой долгой и самой холодной за десятилетие ?— моросил мелкий снежок, что быстро стал грязью, и растаяло все это великолепие уже через несколько дней. Обелия привыкла цвести, благоухать, расцветать яркими летними бутонами, и холод был ей не к лицу. Империя жестоко расправлялась с ним, словно с остальными своими противниками?— быстро и безоговорочно.Атанасия читала, что именно это помогало переживать Империи даже самые тяжелые экономические кризисы всего континента. Если зима в Империи Каа могла убить большую часть урожая, оставив голодать низшие слои, то Обелия же на чужом горе только кормилась, продавая по завышенным ценам зерно, мясо и фрукты. Прекрасные климатические условия?— козырная карта Империи. Когда-то всего-то точка на карте, в окружении солнечного рая, стала великой Империей, съевшей конкурентов, в том же северном крае, или более слабые королевства. В разные моменты истории, как ей рассказывал Октавиан, многие пытались откусить лакомые кусочки от Обелии, и особенно таковое желание возрастало, когда сама страна задыхалась от внутренней борьбы за власть. Внутренняя слабость гарант внешних неприятностей?— то, что просил почтенный профессор запомнить крепко и на всю жизнь.?Нынешний Император далеко не идиот. Он знал, что если затянет внутренние распри, то внезапное вторжение не заставит себя долго ждать. Арланта имеет самую длинную границу с Обелией, и поверь, будь у нее шанс, она бы вернула себе свои завоеванные Обелией территории?.Выполняя очередное домашнее задание, она задумалась о том, как же ее приемный отец собирается вернуть власть, без внутренних конфликтов на этой почве. Вряд ли он взойдет на престол как Герцог ди Андерсон, ведь Обелией исторически правил один и тот же род ?Дэ Эльджео Обелия?. Сменись правящая династия, наверняка возникнут трения, которых Господин Анастасиус старается избежать своими ходами? Ей ни раз говорили, что он готовит почву, и она тоже его заготовка на будущее. Атанасия не раз задавала себе вопрос, как именно он собирается использовать ее в политической гонке? Представить отцу в день дебюта? Смешно, тогда он раскроет себя, и повесить его смогут просто за то, что выкрал отпрыска Императорской династии. Атанасия не раз благословляла богов, с начала лекций профессоров, что у нее нет соперников в лице братьев и сестер. Будь они?— и она, и приемный отец, которого она не хотела подводить, оказалась бы в большей опасности. А так, погибни нынешний Император, у Империи просто не останется выбора, как принять сильный род Ди Андерсон, с Принцессой Атанасией во главе. Тогда она получит власть мирно, совершенно законно. Но… что ей с этой властью делать? Или она все еще размышляет слишком наивно? Атанасия все еще преступно поверхностно разбиралась в политике.Девочка смяла простыни, убрав книжку на прикроватную тумбочку, к свиткам и переплетам. Домашнее задание съело все ее остатки сил. Она потерла гудящие виски, и крепко зажмурилась. Власть?— это ответственность. Это большая, большая ответственность. Атанасия не была к ней готова, хоть уроками из нее и лепили достойную Принцессу. У нее нет друзей, нет влиятельных союзников, нет даже уверенности в своих силах. Допустим, отец родной перепишет завещанием престол не своему потомку, а роду своего приближенного, или дальнему родственнику. У Императоров обычно обширные гаремы, и у Клода наверняка были сестры, как та же Корнелия, или братья-бастарды… если, разумеется, он их всех не вырезал, во время восстания. Такой исход был вполне вероятен. Ати задула свечку, чтобы остаться в полной темноте. Хоть немного, но темнота успокаивала бурлящие мысли. Что вообще у нее есть…?Дядюшка Анастасиус, которого она зовет папой. Он и только он есть у нее.?Я его инструмент. Пока я полезна ему, он будет поддерживать меня. Я называю его папой, потому что у него нет других детей??— с горькой ясностью постепенно начала понимать Атанасия. Эти мысли не давали ей покоя,?— ?Но будь у него другая дочка, такая же как я…? Я должна быть фигурой, должна стать полезной, неотъемлемой частью его шахматной партии, чтобы…??Чтобы что???— ехидно вопросил внутренний голос.?Чтобы остаться с ним. Я так не хочу больше быть одной. Не хочу больше быть одинокой отвергнутой Принцессой…?Эвридика, вода, стекающая ручейком по узким плечикам. Ювелирные кукольные черты, рыженькие волосы, почти полная копия красавицы-матери, горящий синим огнем глаз. Она старше, но у нее есть преграда?— гетерохромия… И Гестия, что будто птица-мать, закрыла ребенка собой.?Я не позволю использовать мою дочь в ваших грязных играх?.?Просто она любит свою дочь?Вот так все просто. У Эвридики есть мама, и мама ее любит. Она никогда не считала свою Эви билетом в лучшую жизнь, напротив, она уберегала ребенка от дворцовых интриг. Эвридика?— не инструмент своей матери, и никогда им не будет, потому что мать ее любит. Гестия сбежала, чтобы уберечь жизнь внутри себя, стала монахиней, даже заключила сделку с павшим Императором, дабы защитить Эвридику.Атанасию……так не защищали.Она внезапно для самой себя всхлипнула, но заглушила рыдания подушкой. Щемящее чувство в сердце?— одинокая песнь забытого ребенка. Все смешалось клубком ядовитых змей под ребрами: цветные книжки о принцессах; игрушка отца-Императора с глазами-пуговицами, с которой она часто разговаривала; игрушечный кролик, который был ее другом долгие годы; ледяной взгляд Императора, говорящий лучше любых слов: ?Сгинь с глаз моих, жалкое отродье?…И ее новый папа, который кормил ее с ложечки, который с трогательной нежностью поддерживал ее за плечики, и его подарки, и шоколадная ванна, и его простое: ?Моя дочь?. Темные чувства рождались в ней, выжигая скверной ее паутинку в рай?— достойную награду вечной жертве судьбы. Это чувство?— ревность. Детская ревность. Раньше она редко думала о том, что не родная. Раньше она редко думала о том, что ей можно найти замену.Эвридика?— ее сестра по отцу, с живой матерью, и оказалась она куда удачливее Ати. Мама. У нее есть мама. Родная мама. Любящая мама. А у Атанасии мама умерла, с первым своим криком, лишь успев наречь ее бессмертной. Но зачем ей бессмертие, если никому в этом мире она не нужна, кроме человека, для которого она?— инструмент? Будь Диана жива, то поступила бы она так же, как Гестия? Сбежала бы она с младенцем на руках, под покровом ночи, куда угодно, лишь бы уберечь дитя от участи разменной монеты? И если так, возможно Атанасия смогла бы жить как Эвридика?— свободной птицей порхать по жизни, не связанная долгом и кровью. Смогла бы так же бегать с дружелюбными детьми других монашек, кушать вкусные мамины пироги с вишней, а на ночь слушать ее мягкие колыбельные, чувствуя тепло самых родных на свете рук… У Эвридики нет обязательств. Она абсолютно свободна, и вольна выбирать свое будущее, свою любовь, свою жизнь. Атанасия скована долгом по рукам и ногам, ей некуда идти, и если однажды приемный отец выберет другую девочку,?— возможно другую бастардку, совсем как Эвридика,?— то она останется одна.Абсолютно одна.Знакомое чувство пустоты. Анафема, мертвого бога, восславившего ее бесполезное появление на этой выжженной пеплом земле скорби. Долгожданное небо, наконец светлое, оказалось всего-то декорацией, и собственно, само солнце ей еще предстоит заслужить. Хотя бы лучик, хотя бы чертов лучик. Улыбку Фортуны Эвридика заслужила своим рождением, а Атанасии еще только придется, блуждая меж теней и плеяд, попытаться поймать этот драгоценный подарок судьбы. Коварство, хитрость, притворство?— ядовитое оружие, к которому она вовсе не хотела прибегать. Она не умела к нему прибегать. Но ревность, и болезненная привязанность к Господину Анастасиусу…Она поняла, что спуск в ад значил вечное мученическое блаженство невинности. Невинных земля не умеет держать, их она отправляет на небо, в лоно Бога. Но Атанасия отказалась от драгоценного дара, на подсознании чувствуя, что запустила всю вселенную по другому курсу. Дрезденская кукла из тонкого фарфора, не способная и шага лишнего сделать, без поддержки Гарриет ли, Саары, или Господина… Мертвая девочка, мертвая заранее, до начала истории, вдруг почувствовала раскаленную змею чувства обидной несправедливости. Чем она заслужила ту ненависть? Какова ей цена? Почему? Почему она не может быть так же вольна и счастлива, как и Эвридика??И я когда-нибудь стану вольной, как птица??Какой бы не была цена этой адской, адской свободы??Я наточу когти??Я НИЧЕГО не забыла??Ничего?…Динь-донКолокол звенит, рассвет горит кровью. Само небо пылает, вместе с горячими слезами на ее щеках.Динь-донОна шагает медленно, едва переставляет дрожащие израненные ноги. Ее грубо толкают в спину, она падает в лужу, на потеху толпе?— точно стае гиен. Она не различает их лица, все поплыло в глазах. В нее кидают камни. О, правоверные Иудеи.Динь-донПаутинка, лист лотоса, и деревянные-золотые ступеньки к освященной солнцем петле. Драгоценный дар Будды, из вечного проклятия, путь наверх…Динь-донДинь-донДинь…Она просыпается. Она просыпается. Она просыпается.***Черные тени рождались из мрака, а маленькие тельца разрывает убийственный поток. Они застыли бледными адамантовыми статуями, и шагу сделать не могли. Воздух взрезали чудовищные вопли конвульсии, пронзительные крики, полные безумного ужаса. Под ногами кровь, и на руках кровь, кровь и в ее волосах, словно она промывала ими приютский тесаный камень, ползая по полу.Мальчик оборачивается, и протягивает ей руку, крепко сжимая. У него дрожит нижняя губа, судорожно сжимаются пальцы, оставляя отметины от ногтей. Глаза застыли мертвой дымкой, зачерствели, и потемнели как сгнившее яблоко. Он не кричал. Когда хрупкие тела Молли и Джерома тоже вдруг зажигаются, подобно факелам, а темная кровь прорывается, сминая обугленные куски мяса в перемолотый фарш, она с запозданием услышала собственный оглушительный крик. Будто неумелый скрипач, взявший самую высокую ноту. Вой вырвался из груди мощной энергией, и закрыть рот она уже не может. Кричит, ее скручивает пополам от омерзительного запаха паленого мяса, и рвотные позывы не оставляют себя долго ждать. Разум накрывает, будто паучьим коконом, животным страхом, а пелена слез замыливает взгляд.Никого не осталось. Трупы, огонь, кровь, и они одни, посреди всего этого кромешного безумия. Рагнарек на земле, впитавший человеческое безумие.—?… на меня, смотри на меня! —?кричит ей он, отвесив несколько пощечин, и отчаянно продолжая трясти ее за узенькие плечи. Ноги у нее дрожат, она не может встать, ведь чувствует кровь Джона под пальцами, вместе с клоками вырванных девичьих волос…?Кто-нибудь, остановите это безумие??— шепчет она сорванным голосом. Но нет, от чистосердечного желания ребенка небеса не разверзлись, и ангел не спустился, карающей десницей. Но разбилась мозаика витража, осыпав их мириадой осколков?— камней небес. Он закрыл ее собой, слабо морщась, когда спину взрезали осколки, будто нож масло. Тонкая алая струйка пробежала с уголка губ, по подбородку.Все кресты перевернулись, оставляя их без божьей защиты. Бог отвернулся от них. С того дня отвернулся, оставляя их гореть в земном аду. Бог всегда был к ним бессердечен.Тогда он взял ее на руки, заставляя залезть себе на спину. Она хватается за него, и лицом утыкается в оголенное мальчишечье плечо, от которого так остро пахнет потом и кровью. Порванная приютская форма теперь свисает лохмотьями, словно слои второй кожи?— из-за крови все слиплось комом. Его волосы лезут ей в лицо, а он бежит, пошатываясь, то и дело запинаясь. Бежит не останавливаясь, перешагивая через трупы, наступая на оторванные конечности, оставляя кровавые следы. Все оставляет позади. Сердце стучит бешено, и ей так мерзко, и страшно, и…—?Не спи, только не спи…! —?повторяет он, как мантру, вместо молитвы. Молитвы не помогали. Поэтому только стихи, которые она и шепчет себе под нос…Гарриет хватала ртом воздух, будто выкинутая на берег рыба, цепляясь пальцами за смятые простыни. Хотела было подняться, но тело словно накрыло параличом, и титанической тяжестью. От неловкой попытки живот скрутило в тугой узел. Волосы водопадом разметались по подушке, а спиной она чувствовала сырость?— вспотела так, что теперь точно придется менять постельное белье. Лишь коснувшись впалой щеки, она осознала, что опять плакала во сне. Мокрые дорожки прочертили отголосок очередного кошмара. Всего ночь без черных теней, так приют?— разум явно издевался над ней.Рукой она нашарила свечку, и минутой спустя темную комнату прислуги,?— необжитую и полупустую,?— озарил мягкий медовый свет. Ей хотелось пить, а в горле нещадно пересохло. Хотелось открыть форточку, чтобы выветрить спертый воздух, отдающий валерианой и хризантемами. Букет подарил ей Персиваль. Гарриет же просто оставила цветы в вазочке, думая лишь о том, как бы помягче отвергнуть мужчину. Такие жесты симпатии всегда ее напрягали, ведь когда Адам о них узнавал, то становился страшен в своей ярости.?Мы не достойны любви и счастья. Мы должны служить нашему Господину, и умереть за него??— Всегда одно и то же повторял Адам. Слова его проклятой мантрой вгрызались в кору головного мозга. Без скальпеля он прорезал на ее сердце уродливые шрамы, но Гарриет вновь и вновь, с отчаянным упорством, сшивала края. Она понимала, как же его это веселит. В той же степени, что и злит.Всю ночь, с самого вечера, между небом и землей пролегла мощная водяная завеса, серо-грифельная, и давящая темнотой. У Гарриет с самого ужина болела голова, поэтому ее обязанности взял на себя Адам, отправив отлеживаться в постель. Глядя на плотный водяной поток, по нос укрытая жестким одеялом, девушка чувствовала, как обволакивает ее теплая лавина глубокого сна. Покой был так хрупок и ненадежен, будто ломкий цветочный стебель.Впервые за долгое время она спала так крепко, не мучаясь привычной фрустрацией, дарующей ничего кроме нервной бессонницы, и отсутствия всякого покоя. Тени пролегли под глазами Гарриет давно, но ежедневно она замазывала следы усталости кремами и особенной восточной пудрой, лишь бы не беспокоить Лилиан и Атанасию. Только их. Разумеется, Адам был бы лишь рад, заметь он ее чудовищную усталость, Господину же никакого дела не было до состояния какой-то служанки, пока она выполняет все то, что должна. Точеные скулы в последнее время лишь больше заострились, волосы потемнели, а глаза налились алым?— последствия ежедневных приемов диковенных смесей и препаратов. Только небеса знают, как она устала…Небеса и отец, которого она не видела так давно. Она сжала кольцо, что висело на ее шее, вдетое в простую цепочку, вместо украшения. Захотелось увидеть папу. Просто увидеть.Время в поместье Ирейнов летело быстро, а не тянулось удушающе медленно, как всегда бывало в Черной Усадьбе. Гарриет с детства не знала, к каким берегам несет ее лета жизни, но и особенного смысла у нее не было, чтобы тосковать или переживать о чем-то большем, чем о сегодняшнем дне и насущных проблемах. Стигматы на сердце затягивались, и она знала, что проживи подобным образом еще несколько лет, то ее точно нельзя будет отличить от Адама. Безразличного ко всему, бесчеловечно жестокого, и живущего лишь долгом да целью. Их общей целью, роковой слабости и великой жертве.Гарриет зажмурила глаза, освежая горло холодной водой, немного отдающей речным камнем. Она сполоснула руки, и намочила лицо?— стало чуть легче. Нельзя было позволять себе даже думать о том, что правильно, а что нет. Ее задача?— служить, и ничего более. И даже отцу она запрещала пытаться вложить ей в голову неправильные мысли. Особенно, когда они уже и без того там…Вдруг она запнулась от сонной неги и легкого головокружения. Голая коленка ноюще вспыхнула?— точно содрала кожу о жесткий камень.—?Больно? —?поинтересовался Адам, по кошачьи выступая из тени, пока Гарриет утирала лоб тыльной стороной бледной ладони. Он всегда ходил тихо, не услышать даже в мертвой тишине, будто хищник на ночной охоте. Он улыбнулся притворно-грустно, но Гарриет показалось, что он выглядит чуть более болезненно. Наверняка не лучше ее самой. Может простыл, или что-то подхватил…?—?Есть немного,?— она слабо жмурилась, смотря на него настороженно, будто чего-то ожидая.Адам присел рядом, и вдруг резко схватил Гарриет за лодыжку, притягивая к себе. Служанка едва успела шумно выдохнуть, когда почувствовала опаляющее дыхание на ранке?— его дыхание. Шершавый язык слизнул солоноватую кровь с коленки, когда как застывший взгляд следил точно за ней, приковывая к земле, и опутывая незримыми удушающими кандалами. От Адама всегда исходил удушливый смрад церковных свечей, рыдающих надрывно воском, ладаном, от самых ключиц, и кровью где-то на кончиках пальцев?— под самыми ногтями. Гарриет ненавидела этот запах детства?— он прекрасно это понимал. Приют Гарриет тоже не хотела вспоминать. Она свела тонкие брови, и закусила щеку изнутри, морща нос?— воздух, ей нужен чистый лесной воздух, а не это дыхание смерти. Едва она дернула коленкой, так Адам вцепился в нежную девичью кожу, оставляя по пять полумесяцев впадинок от ногтей. Гарриет даже не вскрикнула?— на плечиках, под формой прислуги, все еще остались подобные метки.—?Не нравится? Я тебе противен, маленькая Ева? —?едко, приглушенно поинтересовался он?— губы растянулись в самой поганой на свете улыбке. Даже нет, лишь приподнялись уголки губ, не более. Моргали они практически синхронно?— падали, и вновь взлетали ресницы, беззвучным отголоском. Между ними словно бы существовала мистическая болезненная связь, по черным венам которой передавались некоторые, почти интимные, жесты. Оба были красивы, но красотой тревожной, уловить внешний блеск которой стороннему наблюдателю было легко, а почувствовать предыхание, и боль в легких?— не сразу. Убийственно прекрасны. Опасны в своей красоте, будто ядовитые цветы.—?Я не раз просила тебя, называть меня именем, которое дал мне отец,?— Гарриет равнодушно смотрела вроде на Адама, но будто в пространство?— словно он был лишь недовольным колебанием воздуха. Это его лишь разозлило, от чего ногу словно свело судорогой, когда он сжал цепкие пальцы. Гарриет слабо зашипела.—?Не забывай, кому ты принадлежишь, и кому служишь,?— выплюнул он. Гарриет видела, как вздулись вены на его шее, и как лицо его перекосило от едва сдерживаемой ярости,?— В последнее время твои отношения с этим мерзким куском мусора стали уж больно теплыми. Имя дал, благословил, колечко подарил…Гарриет вздрогнула. Адам выгнул бровь, словно спрашивая: ?Ты действительно думала, что я не замечу??.—?… а ты таскаешься к нему как верная псина, и смотришь в рот. Аж смотреть противно. Так легко забыла обо всем?—?Господин сказал, что я имею право видеть своего родителя. Неужели ты, из-за своей ревности, готов ослушаться нашего повелителя? —?Ехидство на ее губах не смотрелось совершенно. Взгляд Гарриет похолодел, отдавая арктическим холодом, что вызывало у Адама дикое желание впечатать ее в стену, или намотать волосы на кулак. Сбить спесь, блаженство и прочую мерзость, которую она подцепила от своего папаши. Боги знали, как Адам его ненавидел. Как хотел оставить его гнить, и запретить Гарриет даже на шаг приближаться к мерзкому отбросу, которого она так полюбила.—?У тебя нет никакого права, на эту любовь. Мы вещи, и должны служить. У нас двоих нет никакого права на жизнь, и ты это знаешь. Так что затолкай свои возвышенные чувства себе в глотку, иначе это сделаю я.Тишина, повисшая в воздухе металлом в легких, словно немного их отрезвила. Они и без слов могли понимать друг друга, играя в своеобразные гляделки. Он не выдержал первым, яростно впечатал кулак в стену, совсем рядом с ее виском. Тут же по костяшкам заструились паутинки крови, но он их точно не замечал. Оставил Гарриет в одиночестве, восстанавливать дыхание, и пытаться унять мерзкое чувство тошноты.—?Господин не простит тебе промаха. И я не прощу,?— тихо прошипел он, скрываясь во тьме.Тяжелый воздух осколками разбитых воспоминаний давил на нее, грозясь раздавить. Мир за стенами поместья Ирейнов задыхался от своей грязи, но омывался острым Обелийским дождем. Леденящим и обжигающим.Таким же, как тогда. Тогда он бил в лицо, залезая под их лохмотья, заставляя содрогаться всем телом. Ветки хлестали их по лицу, наотмашь били плетьми, и скрывали бледный лик одинокой луны. Он запнулся, тогда они наконец упали, и просто лежали в земле, не в силах сдвинуться с места. Но тогда Адам сжимал ее руку с нежной безнадегой, будто мать, успокаивал, хороня безнадежно больное дитя. Тогда в его душе горело теплое рассветное солнце, хоть и был он перемазан в засохшей алой жиже. Сейчас в душе у него одна мерзость и кровь, хоть одет с иголочки и внешне презентабельнее некуда.Сознание волной перетекло в полусон инсомнии наяву, когда она осознала, что в тот день дышать было хоть немного, но легче. Сейчас же дышать невыносимо. Легкие сводит от петли греха на шее.—?Мы… поступаем правильно,?— слова глухим отголоском ложились на сознание. Она внушала это себе постоянно, повторяя раз за разом, надеясь что однажды вновь сможет поверить в их с Адамом мечту. Что цель оправдывает безжалостную жестокость средств. Она сжала рукой горло, притянув коленки к себе, пытаясь задушить глубокое режущее чувство на самом корню.Она пыталась верить, что они поступают правильно.Она уже не верила, но никогда бы не сказала об этом вслух.