Часть 29 (1/1)

Лань Ванцзи как воспитанный господин сидел и терпел, ни одна складка белоснежного ханьфу не поменяла своего расположения. Если я что-то делаю не так, думал Хуайсан, разливая чай, то я даже не знаю, что. – Я лучший гость, чем хозяин, – сказал Хуайсан. – Я отлично пью то, что мне подают, но сам бы не стал организовывать трапезы. У нас дома этим занимается Мэн Яо, а до него я уже не помню, кто, и не хочу вспоминать, ха-ха!Он убрал руки от чайника, и Лань Ванцзи поднял свою чашку. Обозрел цвет, вдохнул, как положено, прикрылся рукавом и отпил. Хуайсан отпил тоже. Раскрыл веер и принялся гнать на лицо воздух, который почему-то застрял у самого окна и никак не хотел проникать внутрь ученического дома.Слуга прибрал ханьфу и сапоги по сундукам, кисти и краски, какие не обитали в библиотеке – по ящикам. Книги расставил сам Хуайсан. Какие-то повернул корешками внутрь, какие-то вовсе убрал на другую сторону кровати, за ширму. Туда Лань Ванцзи не пойдет, а вокруг столика и в обозримом пространстве все очень прилично: мебель, какая была, новые светильники, ткани, чтобы прикрыть стены. Два веера на хлипких, в последний момент купленных подставках. Лань Ванцзи как воспитанный господин задержался на них взглядом. Не похвалил, но стоит ли от него желать, чтобы он заговорил первым? Это не Лань Сичень, который немедленно поймет, чем хозяева гордятся, отметит это. Какие барельефы. Какие великолепные быки. Как изящно вписана эмблема Цинхэ Нэ в узор на колоннах. Какие сдержанные цвета. Не удивлен прорве вкуса у тебя с младых уже лет, маленькая луна. Меня тоже сравнивают с дагэ, подумал Хуайсан. Вслух и мысленно. Что вслух – я слышу, потому что меня обычно не замечают, как я подхожу, или мне передают, а что думают – я не хочу даже и знать. Не буду, сказал он себе и выдохнул. Лань Ванцзи не выглядит приветливым, и я не должен этого от него ждать. Но он на удивление деликатный друг, когда доходит до дела.– Мэн Яо был с тобою на церемонии, – сказал Лань Ванцзи.– Да! Точно! – Хуайсан показал веером на Лань Ванцзи. – Совершено верно, у тебя хорошая память. Он мне очень помог здесь устроиться, так жаль, что ему пришлось возвращаться. Но без него Нечистой юдоли не обойтись. Он прекрасно устраивает собрания от чаепитий до пышных празднеств, со всеми положенными деталями. Для гостей, конечно. Сами по себе манеры Цинхэ Нэ, я бы сказал, попроще.– Я слышал, у вас всего сорок домашних правил.О да, подумал Хуайсан, и я славно и долго, целый год, изображал, что ударился головой, и они напрочь у меня позабылись, а выучить заново не могу из-за внутренних повреждений.Не буду рассказывать это Лань Ванцзи.– Да, ты совершенно прав, занятно, что ты слышал.– Сюнчжан рассказывал.– Точно! Верно, он выучил их махом и неукоснительно следовал. Оставил у наших учителей блестящее о себе впечатление.Лань Ванцзи с достоинством кивнул. Хуайсан улыбнулся, прикрыл рот веером. Подумал: а какое впечатление он оставил о себе у дагэ, ты должен был заметить. Ты же умный и, даже не подглядывая, обязан был догадаться. А может, цзэу-цзюнь взял и сказал тебе вслух, потому что у вас, кажется, достаточно близкие для этого отношения. В своей приличной манере, конечно. А ты, в своей приличной манере, просто не треплешься и не думаешь об этом особенно. Не становится тебе от этого почему-то весело, как мне.Потому что это просто факт жизни. Как мои книжки и то, что в них изображено. Я сегодня пересматривал много и по многу раз, и ничего в этом такого. Люди встречаются, и у них что-то получается, а я веду себя как ребенок. Цзяни ведут себя как дети с их разговорами про сосание и кто кому. А Лань Ванцзи вон… может, для него это и не большое знание. Что люди встречаются и у них что-то получается. Что господа встречаются, даже если один из этих господ – твой брат. Хуайсан замахал на лицо сильнее. Опустошил чашку. Спохватился: не делать крупных глотков, не жадничать в целом.Лань Ванцзи все еще пил первую чашку. Ничего не брал с многочисленных, словно на обеде в гостинице, блюд. Хуайсан, стараясь, чтобы не попасть рукавом, показал раскрытой ладонью:– Бери, пожалуйста, вот шаобин, это я точно знаю, что ты любишь. А в остальном мне пришлось догадываться, так что… ты ешь сладкое?Лань Ванцзи поглядел на него.Яичную корзиночку он есть не стал, подумал Хуайсан, но ведь есть и другие десерты. Слуга притащил из Гусу в корзинках конфеты из боярышника, яблочные дольки в кляре и карамели, два гороховых пирога, фэнлису с черникой, из которых два раскрошились. Медовые орешки не только на стол, но и Хуайсану в запасы. Неужели не найдется того, что ему нравится? Не спросил я у цзэу-цзюня, не попался он мне, а самому на гору подняться ноги не шли, и теперь приходится наугад. Что Лань Ванцзи клянчил у брата, когда они выходили в город?Ничего не клянчил и не позорил его отсутствием терпения на людях.С одной стороны, это жаль, и дети не так должны себя вести, с другой стороны, теперь он точно знает, что ни в чем перед братом не виновен, и брату нечего ему предъявить. Чем только ни пожертвуешь ради этого покойного чувства.А может, я придумываю, и с цзэу-цзюнем он не то, что тогда, детьми, со мною: где посадили, там и сидел. Подглядывать не пошел. Рисовать палкой по земле не стал.Лань Ванцзи взял шаобин. Прикрылся рукавом, и за рукавом что-то произошло. Хуайсан поймал себя на том, что разглядывает, как двигаются от жевания уши, и запретил себе пялиться. Взял яблоко на лучинке, откусил. Пробормотал:– Прошу тебя помнить, что я, может быть, не соблюл всех хозяйских традиций, но я тебе рад.– Искренняя радость драгоценнее дорогих блюд, – сказал Лань Ванцзи с напряжением. Ни крошки на подбородке или в уголках рта, но сам рот раскраснелся, и нос, а глаза заблестели.Это что еще такое, подумал Хуайсан. Он… растроган? Настолько? Будто его никогда никуда не приглашали. Хуайсан неловко поерзал.Подумал: глупость какая. Мы еще не начали даже смотреть неприличных книжек, а уже. Может быть, стоит, как с подарком? Сказать искренне, и все.– Я хотел тебе угодить и довольно-таки за это переживал, – сказал Хуайсан. – Если бы мы не дружили, то было бы все равно, но, во-первых, я хотел, чтобы тебе было сегодня у меня хорошо, а во-вторых, в Гусу Лань по поводу всего, и по поводу еды тоже, столько приличий, и ты все их знаешь, и одно дело просто есть с тобою обед, а другое – самому подавать, и… вот. Как не стремиться произвести на друга хорошего впечатления!– Манеры должны быть последовательны, ритуалы – традиционны, – сказал Лань Ванцзи все еще странным голосом. – Напыщенность и сложность – не достоинство, а стыд, если скрывают отсутствие гостеприимного намерения. Также следует уважать этикет разных земель и семейств.Он длинно говорит, если цитирует, подумал Хуайсан. А Лань Ванцзи тем временем подышал ртом и выпил то, что оставалось в чашке. Хуайсан подлил ему еще.Прищурился.Спросил:– Тебе остро?Лань Ванцзи сделал несчастные брови, как недавно над книжкой в библиотеке, и едва заметно кивнул. Хуайсан хлопнул себя по колену.– А я и не замечаю! У нас едят намного острее, чем в Юньшене и в Гусу, мне все тут кажется пресноватым, даже то, что рекомендуют как острое. – Он цокнул языком и покачал головой. – Ты ведь не привык. Не доедай! Положи!– Неприлично оставлять.Ничего подобного, по гостиницам и на пирушках, когда все уже тепленькие от наливки, молодые господа ведут себя с едою безо всякой аккуратности. Стоит вспомнить, какой беспорядок мы устроили с братьями Цзян, когда пили тут неподалеку… Хуайсан привстал и отобрал у Ванцзи шаобин, который тот потянул в рот. Лань Ванцзи распахнул глаза. Хуайсан откусил от шаобина и сказал, жуя:– Раз мы уважаем этикет разных семейств, то в Цинхэ Нэ по-простому. И между друзьями должно быть по-простому. Видишь, ничего и не останется. Хорошо еще, что я не предложил тебе соуса! Лань Ванцзи принялся пить чай маленькими глотками.– Тебе не обидно? – спросил Хуайсан. Потер пальцы и тоже запил.Лань Ванцзи качнул головой. Потупился.– Жаль явно выказать капризность.– Это не капризность! Брось. Еда – это то, что входит в тело, с этим нужно быть очень внимательным, и ничего такого нет в том, что у всякого свои специфические вкусы. Как с оружием! Продолжение тела, конечно, у тебя будут строгие понятия о том, чем ты хочешь и приспособлен повевать. А еда – наполнение тела. – Хуайсан слегка откинулся на скамеечке, оперся одной рукой на колено, а другой покачивал чашкой. – К тому, что ты любишь в еде, нужно относиться со вниманием. Я могу сказать, что я люблю все, но это полностью верно, только когда я голодный. А когда для удовольствия, то лучше – пожирнее, и мясо, и приправы, и соус, и белое тесто пельменей и булочек… – Он схватил шаобин и откусил треть. Пробормотал: – Кто на чем вырос. У Юньмэн Цзян принято все делать из лотоса! Не слыхал я только про лотосовое вино, а так – семена, и мука из семян, и что-то там из листьев, и начинка для пряников… Конечно, они тоскуют без своей кухни, хотя Цзян Яньли старается приготовить им что-то, видно, свое. Что за заботливая сестра… Конечно, ты любишь сдержанные и простые вкусы. Я не подумал. Мне это, – он покачал шаобином, и от начинки отделился и скатился по рукаву мясной катышек, – кажется вполне безобидным в плане перца. Но я должен был проявить больше внимания к ханьгуан-цзюню! Подумать лучше. – Хуайсан глубоко кивнул. – Я прошу прощения.Лань Ванцзи взял фэнлису. Хуайсан прокомментировал: он не традиционный, а с черникой. Рекомендовали как вкусный, рассказывают, что перед лотком с ними с утра уже собирается народ. Нужно всегда следовать за народом, он знает, что и где.Лань Ванцзи ел и каким-то образом не крошил на себя от любого движения распадающееся песочное тесто. Хуайсан любовался и думал: я признался в любви к низким и телесным удовольствиям. Это не возвышенно. Хороший гость не осудит хозяина, а деликатный друг – друга, но кто знает, что он подумал обо мне на самом деле. Сколько раз я это уже у себя спросил, подумал Хуайсан. Что он обо мне думает. Когда и чье мнение я держал в голове так долго и так стремился узнать его честно. Дагэ… но это дагэ. И он не прячется за манерами, что на уме – то вслух, особенно в плохие дни.Ну и что, подумал Хуайсан. Хочу и интересуюсь. Я так долго держался своей гордости не иметь в виду ничьих на мой счет мнений, что сейчас могу себе позволить один раз. Не то, что оно заставит меня в себе что-то поменять.Лань Ванцзи взял конфету. Хуайсан улыбнулся и взял тоже. Сказал:– Чего я не вижу, так это кунжутных шариков. А я бы хотел… ничего, будем в Гусу – попробуем! Я видал их в Гусу. С желе или с сиропом?Лань Ванцзи ел, прикрывшись рукавом, уши двигались, все своим чередом. На вопрос не отвечал. Хуайсан подождал, но Лань Ванцзи не ответил даже когда запил, и челюсти перестали двигаться.– Ты любишь с желе или с сиропом? – спросил Хуайсан.Лань Ванцзи опустил глаза.Хуайсан взмахнул рукавом и потянулся за чайником. Сказал легким тоном: – Всегда можно сказать: я не думал об этом. Такой занятой возвышенными вопросами и ежедневными обязанностями господин, как ханьгуан-цзюнь, вообще не обязан размышлять о мирском. И любому господину, не занятому тоже, можно не иметь мнения по какому-то вопросу. – Хуайсан разлил обоим чаю, погонял ладонью дымок от курильницы. – Тем более, о еде. Это даже полезно, собеседники тут же бросаются тебя просвещать и иногда кормить! Маленькая хитрость не остаться голодным вечером в чужом городе.– Не пробовал с сиропом. Ел с бобовой пастой. Понравилось.Хуайсан серьезно покивал. Поговорил о бобовой пасте и вещах, которые лучше всего ею начинять. Не всякое тесто идет к бобовой пасте, правда ведь? Слишком рыхлое скрадет рыхлость самой пасты, но слишком скользкое… хотя бывает ли слишком скользким тесто, если оно не вареное? Даже рисовое не скользкое, в нем есть рыхлость. Лань Ванцзи взял яблочную дольку. Из-за рукава хрустнул карамельный слой.Надеюсь, он голодный, подумал Хуайсан. И надеюсь, он не скучает от моих рассуждений. Хотя я не видел на свете человека, которому не интересна еда. Все едят и всем вкусно. А уж про выпивку!.. Вон как рассуждал Вэй Усянь о будущей своей невесте с винными качествами.Хорошо, что он не боится есть и пить то, что я ему даю, подумал Хуайсан. В прошлый раз с моего попустительства его напоили насильно. Хуайсан сложил веер и похлопал по губам. Поглядел на Лань Ванцзи. Тот разглядывал чашку.– Это глина из Цишаня, – сказал Хуайсан. – У них там особенная керамика. Мы, конечно, ссоримся с ними, но торговать не перестаем, если только накоротко. – Живописно. Подходит тебе.– Да, они так по-особенному смешивают глину, что получаются будто пейзажи… Ха-ха, ханьгуан-цзюнь шутит! – Хуайсан похлопал веером по бедру. Воздел его. – Воистину, живописное ремесло проникает в каждую минуту жизни, стоит им только начать заниматься! Ни одной поверхности без краски, ни одного рукава без капли клея, ни одного угла комнаты без листа той или иной бумаги! И все напоминает, и все идет в дело.– Беспорядок запрещен в Гусу Лань, – сказал Лань Ванцзи самым мрачным голосом.Хуайсан сел прямо. Лань Ванцзи убрал руку под стол, вынул уже с веером, раскрыл его со щелчком и поднял к лицу, прикрывшись до нижних век. Хуайсан несмело улыбнулся. Спросил вполголоса:– Ты шутишь?Лань Ванцзи сложил веер, не запутав спиц, почти без стука уложил на край стола и сказал:– Если занимаешься с тушью – будет грязь. Но доделал – нужно прибрать за собою.Хуайсан выдохнул, похлопал себя по груди и сказал:– Верно, верно! Нет никого аккуратнее ханьгуан-цзюня. Я тоже стараюсь!– Я видел.– Правда? Лань Ванцзи кивнул. Хуайсан взял еще яблоко и проследил, чтобы кляр не сыпался на колени. Проговорил:– Где угодно я могу быть неаккуратен, но инструменты нужно держать в порядке, это точно. Бумагу, черновики еще как-то… они сами расползаются! Ничего не могу поделать. – Он покачал головой, слизнул крошку с губы. – Все твои работы, я уверен, находятся в полнейшей стройности и сложены по системе.– Так удобнее искать.– Ты выбрасываешь что-нибудь? Что получилось без ошибок, но все равно что-то не то. И повода нет пустить в огонь, и никуда не используешь.– Да, – сказал Лань Ванцзи. – Все ненужное. Не надо захламляться. И без того много.– Правда? Каллиграфических листов?– Нотных.Хуайсан улыбнулся. Покивал.Разлил последний чай из чайника. Лань Ванцзи теперь пил, но не ел. Хуайсан спросил: еще чаю? Точно нет? Не отказывайся из вежливости. Или мы можем попить потом…Не стал кричать слугу, сам составил блюда прямо на пол. С другой стороны стола поднял с натугой стопку и водрузил на столешницу. Отряхнул незаметно колени, пропустил Лань Ванцзи первого к умывальной чаше сполоснуть руки от липкого.Вернулись за стол, и Хуайсан отодвинул стопку на край и снял с нее первую книжку. Раскрыл на заложенной обрывком проквасцованной бумаги от прошлых работ странице. Прогладил, развернул к Лань Ванцзи.– Смотри, это сборник любовных стихотворений с иллюстрациями. Считается прекрасным собранием, которое стоит иметь дома любой юной девушке для воспитания чувств. Не родителями считается, а самими юными девушками, хе-хе. Это срисовки, конечно, оригинальный альбом огромный и рисунки там на шелке. А стихи на бумаге. Не знаю, у кого хранится, а копии вот продают… Смотри, – Хуайсан придавил страницы, чтобы Лань Ванцзи мог разглядеть двух прильнувших друг к другу девушек на берегу и на фоне цветущей сливы. – Все художники изображают любовь так или иначе. – Это не разврат, – сказал Лань Ванцзи твердо.– Пожалуй, нет. Но не потому, что здесь нет обнаженной натуры. Не только поэтому. – Хуайсан притянул к себе книжку, пролистал дальше. – Так… вот. – Вернул обратно Лань Ванцзи. Тот склонился, как ветка. Хуайсан убрал рукав, чтобы не загораживать свет светильника. Лань Ванцзи разглядывал купальщицу, присевшую на скамеечку у бадьи. Через прозрачную темную драпировку просвечивала грудь. – Это, если я не ошибаюсь, к стихотворению о мучениях юнца, который подглядывает за любимой в бане, ловит любое мгновение, потому что кроме этих мгновений ему ничего не достанется, она слишком знатна, чтобы он смел помыслить о чем-то. – Хуайсан подпер щеку рукой и принялся глядеть на госпожу. Вся книжка хорошая, Яо отлично постарался. И я постарался, подумал Хуайсан, изъять ее обратно у Цзян Ваньиня. Хотя за поэзию он держится не так, как за озорные рассказы в прозе. Хуайсан мечтательно вздохнул и проговорил: – Знаешь, я размышлял, ты ведь задал отличный вопрос: что такое искусство, а что такое разврат. Очевидно, что зависит от взгляда смотрящего и его понятия о приличиях. В Гусу Лань не одобряются, наверное, даже купальщицы, но в библиотеке они все-таки есть. Дело, может быть, в том, что разглядывать в библиотеке – это одно, а передавать друг другу на уроке понизу и смущаться – это другое? Легко, конечно, было бы сказать, что ничто само по себе не искусство и не разврат, и все – искусство и разврат, и разделение это зависит только от того, что с этими картинками делают. Любуются и учатся, восхищаются мастерством или – это самое…Он осекся и поднял глаза на Лань Ванцзи. Тот глядел на просвечивающую госпожу. Хуайсан облизнул уголок рта. Подумал: есть здесь и такие картинки, и я их покажу, но вслух при нем говорить все равно как-то словно слишком. Он и не понял… а хотя кого я обманываю. Он старше меня. Его ровесник Вэй Усянь радостно рассуждает, в чей бы рот пристроил бы свой член, если бы нашелся на свете тот, кто ему это позволит. Природа должна была рано или поздно взять свое.Но изящные господа выше этой самой, телесной своей природы.И я сделаю вид, что выше, подумал Хуайсан.Но как это устроить при таком разговоре?Зачем я вообще его позвал? Чтобы опозориться самому и смутить его? Чтобы напомнить ему об унизительной шутке с подсунутой книжкой?Чтобы он успокоился, сказал себе Хуайсан, и не кидался на меня, когда я примусь переводить контуры. Вот и все. Я делаю это только для своего будущего удобства.Интересно, что он все-таки любит? Не только в еде, а вообще, на свете? Музыку, брата и, наверное, каллиграфию? Учение? Изречения из четырех ханьцзы?Драться он любит. Не успели приехать, а он уже дважды подрался с Вэй Усянем. Конечно, дело может быть именно в Вэй Усяне…Лань Ванцзи глядел на госпожу со внимательностью. Драться не лез. Нет, это уже пройденная ступень и слишком низкий для нас порог, подумал Хуайсан. Даже если он не рассердится, может, ему просто не нравится.– Тебе нравится?Лань Ванцзи оторвал взгляд от страницы. Сказал:– Мастерская работа. – Да, да, это-то конечно, но тебе нравится? И вообще, все это мероприятие. – Хуайсан краем веера почесал щеку. Вытянул прядки. – Я так смело зазвал ханьгуан-цзюня, а он как вежливый и приятный в общении господин не стал отклонять приглашение…– Интересно, – сказал Лань Ванцзи твердым голосом. – Разобраться.Хуайсан прижал веер к груди и поклонился над столом. Сказал со смешком:– Уважаю интеллектуальную волю. Будем смотреть дальше?Лань Ванцзи кивнул. Сел еще прямее, словно заколку его тянула к небу божественная сила.Хуайсан пролистал книжку, раскрыл на следующей озорной иллюстрации: госпожа с голыми руками лежала на постели, господин сидел на краю и целовал ее, наклонившись, а за углом спальни на скамеечке сидела, судя по корзине белья у ног, служанка и со смущенным лицом шуровала себе под ханьфу.Хуайсан проговорил:– А это на стихи про беспредельность сердца. Господин и госпожа дома были добры к молодой служанке, а она в ответ влюбилась в них и в их нежную любовь. И не прочь теперь за нею понаблюдать.Лань Ванцзи снова кивнул. Хуайсан принялся водить сложенным веером по странице и говорить: посмотри, как тщательно выписано убранство, мы словно оказываемся внутри этой комнаты, и точно видим, какого эта семья достатка и положения. И корзинка, смотри, какая, как настоящая, и ткани балдахина, и изящный букет… Мне кажется, все это было бы необязательно, если бы картинку эту продавали просто как усладу для некоторых чувств.– Разврат – без деталей?Хуайсан кивнул. Сказал:– Я так думаю. В сущности, при одном написанном действии чем отличаются две работы? Я сейчас тебе покажу!Хуайсан привстал, пробежал пальцем по корешкам, чуть не свалив стопку, вытянул одну книжку в простой обложке на простой бумаге, полистал. Обошел стол, подвинул за собою скамеечку и сел с Лань Ванцзи рядом. Сказал, на всякий случай на него не глядя: так ловчее, смотреть с одной стороны… Раскрыл и прогладил книжку.На скудно прорисованной постели господин с задранным ханьфу и без штанов совал такой же госпоже толстый член, а из-за ширмы поглядывала молодая девчонка и наяривала себе в густом волосе между распахнутых одежд. – Видишь, одно и то же, казалось бы, только здесь больше наготы. Но не в наготе дело. Тут намного меньше деталей. Конечно, это контур, в цвете смотрелось бы совсем по-другому, но видишь, как тут мало предметов, как обстановка совсем забыта, остается только догадываться о ней. Кто эти люди? По одежде не понять. Муж и жена, и которая жена, а девушка – кто? Служанка, дочь, незамужняя родственница? Ревнует ли она или радуется? Здесь главное не это, не история, не их отношения, а сам… само дело. – Лицу стало теплее, чем было мгновение назад, и Хуайсан раскрыл веер и прикрылся. Сказал: – Может быть, разврат в этом? Если главное – те самые части тела, и вся композиция туда направлена, то и понятно, для чего это писали. Это, знаешь, даже не люди, не история о людях, а просто… о соитии. А кто они – не важно. А в искусстве важно. И к тому же! Ты заметил, что здесь разъезжается композиция?Лань Ванцзи вгляделся. Нахмурился. Дрогнули ноздри. Не нравится, подумал Хуайсан, но он терпит. Или мне показалось, и это сосредоточение.– Да, – сказал Лань Ванцзи.– Я так и знал, что ты заметишь! Девушка выше и почему-то темнее, может это, конечно, ошибка того, кто перерисовывал… мы видим ее, а потом уже парочку, и нарушается течение истории. Потому что сначала лучше бы нам видеть, что происходит, а потом уже открыть, что любовники не одни, а кто-то за ними наблюдает. Как здесь. – Он потянулся к книжке иллюстраций, наклонился и на секунду привалился плечом к плечу Лань Ванцзи и коснулся коленом колена. Схватился за стол и выпрямился. Показал веером: – Белый балдахин привлекает внимание, и фигуры крупные, и мы сразу понимаем, что мы в домашней обстановке, и мы ведем взгляд дальше по покоям, нам еще надо разглядеть служанку, ведь она спряталась не только от хозяев, но и от нас, вон какая, меньше, дальше сидит… и все это в направлении нашего обычного чтения. – Хуайсан мазнул по странице, – а не обратно, как здесь. Когда нет явных направляющих, мы пытаемся смотреть, как читаем, а тут вот – наоборот, мы спотыкаемся… Рисовальщика это не заботило. Это просто картинка, чтобы показать приватные дела. Лань Ванцзи кивнул в очередной раз. Хуайсан закрыл книжки и выложил следующие.Они разглядывали господ и госпож в комнатах и на террасах, в кабинетах за учеными занятиями, в купальнях и в садах. Господам и госпожам было хорошо при помощи друг друга или разных приспособлений. Лань Ванцзи иногда начинал дышать шумно. Хуайсан тогда переходил на самый спокойный тон, каким только владел: вот здесь обрамление в виде круглого окна, и ветви сливы закругляются вместе с ним, нас уносит внутрь картины, словно в колодец. А здесь развратный монах, какой уродливый, правда? И его любовница. Это карикатура на кого-то, что ли… А здесь опять непонятно, кто это такие, и смотри, как мало внимания лицам, а как много нижним местам. А здесь вообще разутые… дело вкуса, конечно, но я не люблю, должно оставаться все-таки какое-то достоинство. Спроси меня, что такое разврат, и я скажу – босые ноги! Правда ведь? Любовные игры – это часть жизни, но зачем же терять достоинство совсем. А вот господа за обедом, видишь, видишь, целое блюдо пирожков! Но они, конечно, отвлекаются друг на друга, один на коленях у другого. Стол у окна, а из окна прекрасный вид в сад. Ученый и чиновник, видно по шапочкам. По-моему, очень мило. И не сразу заметишь, что кое-что у них обнажено, и они им соприкасаются…Лань Ванцзи смотрел в молчании. Хуайсан покосился на него. Подумал: видишь, две госпожи или два господина – это тоже бывает, и это тоже часть жизни. Нечего стесняться. Всякое случается под ночным покровом, в ученических домиках. Должно быть, где-то что-то происходит вот прямо сейчас.А мы сидим тут. Я его позвал в гости на ночь глядя. Хуайсан кашлянул в веер и покачался на скамеечке, стараясь не задевать рукав Лань Ванцзи рукавом. Проговорил:– Надеюсь, ты не думаешь обо мне дурно, будто у меня голова занята только неприличными предметами.– Это искусство, – сказал Лань Ванцзи. – А ты художник.– Да, пожалуй… Когда пишешь – наверное, отвлекаешься от чувственной стороны, просто следишь, чтобы люди получились похожи на людей, и чтобы композиция состоялась, и цвета были верными. Вот, кстати, где еще разврат: где не уделяют внимания правильности тел и лиц, а только там самым местам. Художник весенних картинок без претензий, на продажу за небольшие деньги на рынке будет иметь успех, даже если едва-едва выучится рисовать человека отличным от, например, медведя, а одежду – отличной от непонятной тряпки, но зато освоит, что куда… э… входит. Такие картинки не рассматривают по многу раз, нечего там разглядывать, только если задумал заняться увеселением себя. Знаешь… – Хуайсан прижал веер к подбородку, подпер нижнюю губу и уставился вдаль, – я бы сказал, что разврат – это невнимательность. А искусство – это, наоборот, внимание к персонажам, истории и тексту, к которому эта иллюстрация. К окружению, ко всему. Как смотришь на любимого и тебе все в нем интересно… а на случайных любовников зачем и глядеть, от них нужно одно. Это как любовь и поход в веселый дом – разные вещи. – Лань Ванцзи сам взял книгу и принялся листать, а Хуайсан глядел вперед, в темное окно, и говорил: – Я сам рассуждаю об этом в первый раз, не думай, что я знаток. Что я знаю точно, это то, что именитые художники не стеснялись писать соитие, и самые изысканные господа разглядывают подобные картины без ущерба нравственной цельности. Но что тогда – разврат? Должно быть, картинки с одной только целью. Что считается развратом в Гусу Лань, а что нет?– Неприличные дела запрещены в Гусу Лань, – сказал Лань Ванцзи. Он держал книжку обеими руками и про правила Гусу Лань сказал словно не думая.Хуайсан повернулся на скамеечке к нему, привалился боком к столу. Обмахнулся веером. Спросил:– Но ведь в Юньшене живут семейные пары, рожают детей? Если бы твой уважаемый дядюшка был женат, то он бы делал все, что полагается мужчине. Да? И ленты ваши можно трогать членам семьи или супругам. – Хуайсан кивнул на ленту. – Значит, супруги все-таки будут. Ну вот. Это не разврат?Лань Ванцзи поглядел на него. Сказал:– Нет. – Вот. А что разврат?– Все остальное.Хуайсан захихикал в веер. Спросил:– А если на учебу приехали жених и невеста? Как Цзян Яньли и Цзинь Цзысюань. Или просто давно влюбленные друг в друга. Или влюбились здесь. Неужели нельзя?– Мешает учебе, – пробормотал Лань Ванцзи едва разборчиво, словно дал себе обещание не раскрывать рта. Хуайсан замахал на лицо сильнее, подумал: я его смущаю. Все, еще чуть-чуть – и перестану. Спросил:– Ты делаешь обходы вечерами, чтобы никто не хулиганил. Приходилось ли тебе разгонять парочки?– Да, – сказал Лань Ванцзи, опустив глаза в книжку так старательно, что их было почти не видно из-под век.Хуайсан сел на скамеечке поудобнее, наклонился к нему, спросил:– Ты видел, что происходит?– Видел. Запрещено.– И что, разнимал?– Говорил одеваться и идти принять наказание.Хуайсан обмахнулся. Повел плечами внутри ханьфу. Подумал: я так и знал, что ты не так невинен, как кажешься. Видал что-то в этой разнообразной жизни, ученики завезли в Юньшень что-то живое. Так что же тебя так удивили господа, которых подсунул Вэй Усянь?В том и дело, что – подсунул. В месте сосредоточения, посреди вдумчивых занятий. В месте спокойствия. А я чем лучше?Сегодня он хотя бы готов. Он сам пришел.Все, не буду больше. Нужно заварить еще чаю.– А если влюбленные? – спросил Хуайсан. Подумал: еще чуть-чуть. Интересно ведь.– На улице запрещено, – сказал Лань Ванцзи. – Всем.Кто это там решился на улице? В кустах или прямо на дорожке? Или на нашей скале, это красивое и удаленное место… Ну нет. Не хочу, подумал Хуайсан, чтобы там кто-то сплетался ногами до нас. То есть, до нашего прихода.– А дома? За закрытыми дверями?– Если не шумят поздно и никто не жаловался – я не проверяю.Хуайсан покивал, обмахнул горячую шею. А Лань Ванцзи все же добавил: развратничать запрещено в Гусу Лань.– Конечно, конечно! Не мог и подумать иного. Разврат нигде не поощряется. В жизни его намного проще отличить, чем в живописи, правда? Прогулки в кварталы, любовницы при здоровых женах, просто каждый день кто-то новый, кого не успеваешь узнать… Словно тебе не важен ни фон, ни цвет, ни сливовое дерево на переднем плане, ни вообще разделение на планы. – Хуайсан вздохнул. Выпрямился. Сказал бодрым голосом: – Я всячески осуждаю разврат! В жизни. А в живописи это просто не всем интересно, наверное. На него можно тратить время, только если тебе нужно от него что-то конкретное.Лань Ванцзи помолчал. Рассказать ему, зачем мне? Что я пишу то, что на уме, и многое из этого совсем не приличное? Но я же никому не пихаю это в лицо… Нет, это слишком, наверное, это не то, что ему будет приятно про меня знать.Но тогда он не будет знать меня всего.Кто кого знает – всего? Хуайсан потер щеку. Подумал: ладно. Не хочу. С непривычки ему будет неприятно, да и когда я в последний раз писал такое? И у нас тут другой разговор. Об искусстве.Лань Ванцзи протянул Хуайсану книжку. Хуайсан взял. На раскрытой странице пристроились у дерева два воина. Один без ног, под обоих натекла большая лужа. Показываются среди черной плоти кости. Руки примотаны веревкой к дереву. А целый господин закрывает нецелому рот, а другой рукой развязывает себе пояс.Да, подумал Хуайсан, там есть продолжение, как он разводит культи и разрывает пленнику зад сначала членом, а потом копейным древком. Чтобы, видимо, в первый раз было туго.Ноздри Лань Ванцзи подрагивали, и глаза сверкали. Он сказал:– Это разврат.– Да. Одна из манер – писать не только откровенное желание, но и откровенное насилие. И все вместе. Ты видал свитки о великих битвах? Там убитые и раненые.Лань Ванцзи шумно дышал. Хуайсан отложил книжку на стол, взял веер двумя руками. Потискал. Сказал, глядя Лань Ванцзи на белоснежные колени:– У меня есть еще такие картинки. Целые книжки.– Зачем? – спросил Лань Ванцзи.– Это немного сложно объяснить… Весь мир, если ты заклинатель, к тебе не добр, ты постоянно на войне с чудищами или с соседями, и неизвестно, кто коварнее. Везде насилие, жестокость и смерть. У вас в Гусу Лань прекрасный подход – усмирить, договориться, а в Цинхэ Нэ разговор другой. Много короче. В этом вся жизнь, если ты Нэ. Чудища жестоки первые, не ты начинаешь, но в этой войне против несправедливости и преступлений ты либо мстишь за жестокость, разрубая кого-нибудь пополам, чтобы было видно все внутренности, либо тебя разрывают на кусочки. Это наши священные предания, в Нечистой юдоли везде такие барельефы, мозаики, картинки… Я увидел их первыми. До разврата и до мирных пейзажей. – Хуайсан стиснул веер. Что-то скрипнуло. Он насилу разжал руки. Отвернулся к окну. Сказал спокойно: – Все умрут, и я тоже умру, и будет больно. Мне однажды нагадали жестокую смерть, – он улыбнулся, – гадатель хотел показаться правым, был бы он хороший гадатель, если бы сказал явную неправду? Чтобы Нэ умер мирно и безболезненно? Такого не случается. И все умрут, и я тоже, а до этого будет больно. И брат… чифэн-цзюнь, – Он вздохнул. – А тут я словно подглядываю. Это все не со мной, – он показал веером на захлопнувшуюся книжку. – Это как пугаться, зная, что тебя защитят. Сидеть у себя, в тишине, и разглядывать, и придумывать… А может быть, словно я уже умер и смотрю на земные ужасы свысока, не вполне их уже понимая. Как бессмертные горы смотрят на нас. Это не потому, что я хочу – так… или что… или что мне весело такое смотреть. Я не знаю. Мне почему-то спокойнее так. Будто все, что я думаю и предчувствую, больше не внутри, а снаружи. – Хуайсан раскрыл веер на коленях и принялся разглядывать надпись. Сказал: – Я много чего боюсь. Это не уходит, даже когда страшное кончается. А страхом нарисованного выбиваю, наверное, свои. У каждого свой способ что-то сделать с этими чувствами. Кто-то просто преодолевает себя, кто-то – вот. Наверное, есть люди, которым просто нравятся такие рисунки, а мне они полезны. – Он поднял голову. Подумал: что-то я устал. Длинный день и длинный, хотя и приятный вечер. Сказал, едва ворочая языком: – Вот так я и признался ханьгуан-цзюню в унизительном пороке трусости. Но, пожалуй, ханьгуан-цзюнь знал это про меня и так. Я знаю, как обо мне говорят.– Бояться не зазорно, – сказал Лань Ванцзи.Хуайсан поднял и опустил плечо. Сказал:– Не думай обо мне плохо.– Нет, – сказал Лань Ванцзи. – Не думаю. Врешь, подумал Хуайсан. Блестящему заклинателю неведомы такие жалкие чувства. Чего тебе бояться в этом мире, искусному воину и знатоку всех заклятий?Лань Ванцзи молчал. Хуайсан тоже помолчал, потом встряхнулся, сказал со смешком: вот я и загнал лодку нашей беседы в запруду неловкости! Давай лучше о чем-нибудь другом. Тебе нравятся яблоки?– Вкусно.Я не о том спрашиваю, подумал Хуайсан, подвинул книжку, виновницу душевного обнажения, поднял с пола блюдо с яблочными дольками. И с остальными сладостями по очереди.Тяжело оперся на стол и колено, поднялся, обнял чайник и сходил во двор позвать слугу согреть еще чаю. Подышал мгновение прозрачным воздухом. Луны не было видно, зато звезды мигали и наблюдали. Хуайсан вернулся. Отодвинул скамеечку к другому краю стола, стал собирать книги на пол. Лань Ванцзи принялся помогать, и дважды они столкнулись пальцами, и дважды Хуайсан отводил глаза.– Неожиданная польза, – сказал Лань Ванцзи. – Смысл в искусстве. Ты мне показал. – Он без стука поднял веер со стола, тронул себя по груди и поклонился. – Ванцзи благодарит.Хуайсан улыбнулся. Сказал:– Может быть, мое мнение будет тебе полезно, когда ты станешь составлять свое. Тебе понравилось что-нибудь? Хочешь взять рассмотреть сам, не торопясь?– Нет! – Лань Ванцзи сверкнул белками глаз. Хуайсан шатнулся на скамеечке назад. Расслабил плечи, хмыкнул. Ну да, дядюшка увидит – что тогда будет! А цзэу-цзюнь увидит – ничего не скажет, потому что цзэу-цзюнь сам не дурак. Слуга, не умея скрыть зевоту, принес горячий чайник. Хуайсан принялся заваривать чай. Они попили в молчании. Хуайсан дышал паром и слушал тишину снаружи и внутри. Думал: хорошо. Надо же. Кому я это рассказывал? Пытался дагэ, когда он нашел у меня такие рисунки, но понял ли он… Ну и что, что он это про меня теперь знает. Ну и что. Он не станет использовать это против меня. Смеяться. Если не засмеялся сразу, то потом – уже вряд ли. И как будто не стыдит.– Ты удивительно деликатно относишься к моим откровениям, – сказал Хуайсан, – а слыхал ты их уже прилично.– Искренность, – Лань Ванцзи с чувством кивнул. Добавил: – Драгоценность.– Я рад, – сказал Хуайсан негромко. И нешироко улыбнулся. – Ты проявляешь лучшие дружеские качества. Я польщен, что ты проводишь со мною время.– Интересно. И вкусно. Ванцзи благодарит за стол.Хуайсан замахал ладонью и веером и залепетал: да ничего такого, я не угадал с острым, и не взял ничего специально для тебя, но в следующий раз…– Я приглашаю тебя, – сказал Лань Ванцзи. – В следующий раз.– Я приду, – сказал Хуайсан. – Жажду посмотреть на комнаты ханьгуан-цзюня, заваленные по самый потолок нотными тетрадями.– Не по самый.Хуайсан хихикнул.Покрутил веером, вытянул прядки, сжевал конфету и пробормотал:– Нам надо что-то придумать, как показывать ?нравится? и ?не нравится?. Чтобы секретно передавать это друг другу, когда оба будем у кого-нибудь в гостях, чтобы хозяин не понял и не загордился сверх меры. Или чтобы его не обидеть. – Хуайсан крутнул веером, потом еще раз. Взял его вертикально, покрутил концом. – Смотри, это может быть ?нравится?, обрисовать круг Небес. А это, – он повесил веер концом вниз, обрисовал кружок тоже, – ?не нравится?. Вверх и вниз – понятная пара.Лань Ванцзи показал веером на фэнлису и воздел его концом вверх. Слегка крутнул, качнулась кисточка с бусиной. Хуайсан улыбнулся и переменил блюда местами, так что фэнлису глядели теперь прямо на Лань Ванцзи.Без слов легче, подумал Хуайсан, слушая аппетитные звуки из-за рукава. Будто у слов есть вес, и чтобы вытолкнуть их из себя, нужно потрудиться.А когда вытолкнул – становится легче ходить и даже сидеть. Хуайсан вздохнул полной грудью, потянулся, мазнув рукавом по гороховому пирогу, и взял фэнлису тоже, немедленно обсыпав стол и остальные угощения.Лань Ванцзи запил, полез за пазуху и протянул Хуайсану платок.