Часть 21 (1/1)

Хуайсан по кустам, цепляясь клеткой и замирая от шороха собственных движений, прокрался мимо застрявших за разговором учеников Гусу Лань. Зацепились языками – и ни туда, ни сюда, всю тропинку перегородили. Темнота, скоро отбой, а они… Хуайсан выкатился на тропинку за поворотом, подальше от домов, где не было видно ни учеников, ни стены, на башенке которой обычно кто-то стоит. Ни домов, где еще раздавались звуки жизни и колыхались огоньки.Хуайсан разложил фонарик, зажег и пошел, глядя под ноги. Тропинка преобразилась, выкатила под ноги все камешки и углубила все ямки. Днем она так себя не вела, и ранним вечером, когда Хуайсан привычным путем от кухни – а другого не знал – вторгся в рощу и пошел напролом. Совсем не то же самое, что следовать за Лань Ванцзи! Там ветки будто сами расступались, а теперь хлестали и нарочно сплетались в непроходимый забор. Хуайсан только начал думать, что останется тут навечно, потому что Лань наложили заклятие вокруг заповедного места, чтобы не шлялся кто попало, как роща все-таки выпустила его, и он оказался у камня под сливой. Солнце перебралось на другую сторону неба, и на камне теперь лежала ветвистая тень. Хуайсан обошел его так и эдак, подумал: освещение делает цвет и настроение. Сейчас оно какое-то другое, чем когда мы тут обедаем днем. Тени делают форму, а сейчас тени совсем другие. Форма, конечно, та же, и камень ведь, и слива – те же. Можно, значит, понаблюдать форму. Хуайсан сел было на траву, но тогда перестало быть видно, что происходит на пригорке. А забраться к самому камню – не получится цельной картины, как с расстояния. Так что Хуайсан ходил вокруг, останавливался, пока не стало совершенно темно. Тогда он спохватился, продрался сквозь заросли обратно на тропинку, тем же путем – потому что непривычным, да в потемках, можно застрять, потеряться, неверно рассчитать, где ты сейчас и куда идешь, это не окрестности Нечистой юдоли, где каждый камень – как вывеска. Нарвешься еще на кого-нибудь. А на тропинке у кухни после ужина и после того, как поели слуги и перемыли посуду помощники, было пусто. Хуайсан быстро сходил к себе, взял клетку, буде кто попался в силки, и новую прозрачную нить на петли, и фонарик, и выдвинулся. Тропа вывела к ручью. Над водой порхали огоньки, словно по другому берегу шел кто-то еще с такими же, как у Хуайсана, фонариками. Хуайсан поглядел. Никого там не было. И страха не было. Значит, эти духи не желают ему зла, пока он не сделал ничего для них оскорбительного, по крайней мере. Хуайсан перешел мостик и углубился в лес. Под ноги стали прыгать развесистые ветки, Хуайсан путался в них, спотыкался и чуть не ронял фонарик, он ходил ходуном на палке, словно на лодке в шторм. В силках и петлях сидели сплошные земляные воробьи. Хуайсан выпутывал их и выпускал, приговаривая: господин. А это госпожа. Значит, нравится вам тут, раз вас много, значит, в первый день я поймал не случайного, а члена вашей стайки. Что вам здесь? Тут же лес и влага, разве есть тут степные жучки и червячки, которые нравятся вам больше всего? Или вы залетели за барьер – и теперь не можете назад? Я, кажется, уже думал эту мысль.Хуайсан шел дальше, приготовился выпустить очередного воробья. Среди земляных забрался домовый. Хуайсан сказал ему:– Ты-то что? Ужели я не прекратил вас ловить, потому что не интересно? Так вот, интереснее не стало. Я специально же ушел подальше… – Хуайсан покрутил воробья в кулаке, на корточках перебрался ближе к фонарику. Рассмотрел ближе. – Ах ты!.. Спрятался от меня. Думал, сменишь ханьфу, и я не пойму. Нет уж, полезай, – Хуайсан одной рукой отцепил клетку, уронил на землю, поставил и заселил туда птицу. Быстро захлопнул дверцу. – Вот так-то!Заспешил назад, шмыгая носом от близкой холодной воды. Интересно, умеет ли Лань Ванцзи плавать? Нет, глупости, умеет, конечно, не всю же жизнь он сидел в Юньшене. Брат взял его на озеро да научил. Как меня. И это хорошо, что я до этого сам потихоньку научился, купаясь в реке, пока старшие отворачивались. Я возился на мелководье с камешками, и они успокаивались. Можно было заниматься чем хочешь. Повезло же мне! Лань Сичень наверняка начинал не с самой глубины.Был бы он мой брат… Но тогда бы у меня не было дагэ, подумал Хуайсан. Он был бы чьим-то еще. Нет. Да и Лань Ванцзи вырос под дядюшкиным надзором таким, каким вырос, вдруг бы и я вырос таким же? Он ведь тоже не хотел таким быть, дети не могут хотеть этого, вдруг его просто секли больше, чем меня. Хуайсан извернулся в ханьфу почесать напомнившую о себе спину. Подергался, фонарик запрыгал. Птица сидела в клетке тихо. Судя по тому, как секут тут учеников, к племянникам было не тише! А Лань Ванцзи еще, может, по незнанию взял и показал способности к каллиграфии, музыке и всему на свете. И все. Может, он сопротивлялся еще, о чем никому теперь не должно быть известно, но если секут достаточно жестоко… Что же, я бы тоже прогнулся? Мне просто повезло, что дагэ добрый? Ну да, конечно, и жалостливый еще. Но все равно, родись я в Гусу Лань, смог бы я так же, как на своем месте?Хуайсан взошел на мостик и остановился, глядя в воду. По ручью поплыл фонарик. Был бы белый – была бы луна. Хуайсан поднял голову. Вон она, стыдливо подглядывает из-за деревьев, как третий на картинке, где двоим очень хорошо. Когда очень плохо, достаточно двоих. Почему-то. Хуайсан хмыкнул, сошел с мостика и стал подниматься по тропинке к домам.Впереди мелькнуло белое. Хуайсан прыгнул в кусты, фонарик зацепился и остался на ветке. Вспыхнул. Хуайсан задом вломился дальше в заросли и замер. Лань Ванцзи оказался у фонарика словно прыжком. Поднял ножны, но тут фонарик прогорел, и Лань Ванцзи пропал в темноте. Снова появился, когда привыкли глаза: сначала ханьфу, потом ножны, потом лицо еле-еле. Хуайсан затаил дыхание. Лань Ванцзи оглядывался. Потом поднял руку, и между пальцами вспыхнул талисман. Вот это уже плохо дело. Хуайсан, прикрывая голову от веток, засеменил вперед и вывалился на тропинку. Белое ханьфу качнулось в сторону, как от ветра, а талисман вспыхнул ярче. Хуайсан поднял ладони и затараторил:– Это я, это всего лишь я! Ханьгуан-цзюнь, не заклинай меня, пожалуйста, я ничего не видел и ничего не знаю, прогулки ведь не запрещены в Гусу Лань, а я никуда не выходил! Кто бы меня выпустил! Там все огорожено…Лань Ванцзи опустил руку, сияние пропало.– Зачем ты прячешься?Затем, что не люблю, когда меня видят лишний раз. Не знаю. Я правда ничего такого не делаю. Привык шмыгать в сторону, когда вижу серые ханьфу Цинхэ Нэ на каком-нибудь рынке, куда меня не отпускали, или на лесной дороге, где меня быть не должно.– Сказать честно? Привычка. Если я хожу ночью, меня будут искать, поймают за ухо и отволокут спать. А ночью столько интересных дел!– Не нарушай правила.– Я и не собирался, – сказал Хуайсан самым легким тоном. Подумал: сколько раз уже нарушил? Но мне уже знатно попало, больше было бы просто нечестно. – Не нарушай, – повторил Лань Ванцзи, – мне придется тебя наказать.– Такова твоя работа в Гусу Лань, – сказал Хуайсан, – тяжкая и благородная ноша охранять порядок.– Не хочу. – Лань Ванцзи помолчал и добавил: – Не хочу – тебя.Хуайсан достал свободной рукой веер, прижал его к груди и поклонился. Сказал:– Мне приятно это слышать. В свою очередь, я не хочу нарушать правил и выказывать неуважение к твоему дому и тому, чем ты… э… занят в такую прекрасную ночь. Но ведь можно выходить ночью? Я видел… – Хуайсан прикусил губу. Еще не хватало сдать товарищей. Проговорил: – Видел некоторых, кто гуляет. Не только твои соратники по надзору за порядком.– Гулять можно. Пить – нельзя. Выходить за пределы Юньшеня после темноты нельзя.– Я не выходил. И не пил, что ты.Лань Ванцзи зажег на ладони синий огонек и повесил его перед собою. Посмотрел на клетку. Хуайсан поднял ее, подумал: как прекрасно, как поет душа, когда ты не виноват и сейчас это покажешь. Какое это избавление. Сказал:– Это птица. – Пошуровал пальцем между прутьев. Птица сидела тихонько. – Напугалась, сейчас распрыгается, она вела себя довольно живо в силке. Или он. Темно, сложно рассмотреть, а у многих птичек одинаковая окраска что у мужей, что у жен. Хотя, если я прав, эти вот, – он качнул клеткой, – живут совсем не приличной семьей! Скачут друг к другу в стайке… – Он опустил клетку, поглядел на Лань Ванцзи. Сказал: – Я люблю проверять силки, когда меньше ходит народу. – Зачем?– Чтобы не лезли с советами, конечно, ха-ха! – Хуайсан раскрыл веер, принялся обмахиваться. – Но правда, ты не представляешь, сколько набегает сразу ребятни, все такие специалисты, а кто поменьше, все хотят посмотреть. Поэтому я забираюсь обычно далеко в дикую природу, там и птицы поинтереснее. Знал бы ты, что я поймал в самом Юньшене! Красного вьюрка! Что за необычная тут птичка. И эта, – он качнул клеткой, – необычная.– Домашние животные запрещены в Гусу Лань.– Да, я знаю.– Нельзя держать их у себя.– Да, я знаю, – повторил Хуайсан и подумал: ну и повезло же мне, что никто не обратил, что ли, внимания, как я явился на приветствие учителя с клеткой. Главное теперь, чтобы этого не вспомнил Лань Ванцзи. Хуайсан сложил веер и заговорил с уверенностью: – Я не держу их как питомцев, и не собираю на продажу, как обычные птицеловы, я любуюсь, запоминаю, чтоб потом написать, и выпускаю. Писать, как ханьгуан-цзюнь отлично знает, нужно учиться у самой природы! – Нужно выпустить. Нельзя держать у себя.– Да, да, конечно же… – Пронесло, подумал Хуайсан, даже, можно сказать, повезло: у меня есть возможность показать, что я всецело подчиняюсь правилам, добровольно и радостно. Я перевоспитался со времен пирушки, не надо записывать меня в вечные хулиганы. Хуайсан поднял клетку, огляделся. – Но лучше на открытом месте, чтобы он сразу полетел. Взлетел высоко и нашел дом. А среди деревьев, куда его отнесли, а не он сам прилетел, он будет блуждать. Прогалина бы или скала…Лань Ванцзи развернулся и пошел по тропинке. Не к домам, а в другую сторону. Хуайсан поглядел на заведенный за спину кулак и на колыхание ханьфу над землею, и посеменил следом. Споткнулся. Потом еще раз. Сказал капризно:– Совсем ничего не видно, а фонарик пропал…Лань Ванцзи перевесил огонек себе около плеча. Хуайсан поднажал, пошел ближе, так, чтобы ему тоже светило сбоку: не в глаза, но освещало впереди. Вдохнул. Качнул веером, и качнулся огонек. Хуайсан помахал на него. Огонек поднялся и скатился вниз, как на волнах. Хуайсан улыбнулся.Лань Ванцзи свернул прочь от ручья. Тропинка взяла вверх. Хуайсан с каждым шагом тяжелее выпихивал себя вперед. Тело напомнило, что у него есть колени.– Какая… уф… ночь, – пробормотал Хуайсан. – Специально для… ф-ф… любования.Лань Ванцзи дышал тихо. Побежит – не запыхается, подумал Хуайсан. Вверх и вниз. И камень еще на спину, чтобы сила росла быстрее. Когда надо мной попытались учинить такое упражнение, я упал в припадке и рассек лоб о край стола. К приходу врача мне стало гораздо лучше, но здоровье мое зарекомендовали слабым надолго. Не то, чтобы это далеко от истины. Далеко от истины убеждение дагэ, что слабость здоровья можно поправить тасканием камней по крутым тропам.– Луна только… уф… не полная… не самая яркая… хорошо сейчас… музыкантам, – пробормотал Хуайсан, отталкиваясь уже ладонями от коленей. Началась лестница, но легче не стало. Сплошные лестницы в этом Юньшене.– Почему?Хуайсан остановился, держась за бок. Лань Ванцзи успел уйти вверх. Вернулся. Хуайсан замахал на горячее лицо, сказал:– Художникам в такую ночь ничего не видно. Можно, конечно, наблюдать общие формы, но вообще-то нужен свет. Музыкантам свет не нужен. Насколько я это понимаю. Да? Музыкант знает все наощупь.– Ноты.– Да, ты прав, если не по нотам… Поэтам еще хорошо. Слагать стихи можно хоть с закрытыми глазами, а уж один стих как-нибудь донесешь в голове до стола со свечой. Ты играешь ночами, находит на тебя, что ты выбираешься и играешь при луне?– Нет, – сказал Лань Ванцзи. – В это время нужно спать. – Но сейчас же ты… а, да, ты делаешь обход. Полезное дело! Полезное дело. – Хуайсан стиснул кулаки, обернулся навстречу своей врагине-лестнице и сказал: – Пойдем!Решимости хватило ненадолго. Тело вспомнило, что у него есть легкие. Хорошо хоть воздух прохладный, и не шел дождь. Любая ночь – ночь для любования, если нет дождя. Не луна – так звезды. Звезды всегда есть.Хуайсан поделился этой мыслью. Лань Ванцзи сказал: мгм.Потом проговорил – ровным, совсем не затрудненным от жадного дыхания – голосом:– Сюнчжан играет ночами. Иногда.Хуайсан улыбнулся. Выговорил, отдуваясь:– Я так и думал.Лестница, наконец, отступила, открыла небо, а когда они взобрались на самый верх, и землю, по сравнению с небом совсем тесную. Лестница увивалась дальше наверх, Хуайсан задрал голову. Дома прилепились к горе в вышине, и их можно было угадать только по неприродным контурам да по огонькам, будто там притаился горный лев и сверкает глазами. Но туда, к счастью, Лань Ванцзи не пошел, а пошел туда, где голубая от волшебного света земля кончалась в черном небе. Хуайсан постоял, насилу распрямился, проглотил стоявшее в горле сердце и подошел к нему. Лань Ванцзи погасил огонек без всякого движения. Земля тут же ушла из-под ног. Как тут легко оступиться, подумал Хуайсан, и вниз. Как долго лететь, понимая свою смерть. Это дурная смерть – с пониманием, что умираешь. Внезапная, конечно, тоже плоха, не подготовился, но много ли дел завершишь, пока падаешь? Проклясть врагов, может, успеешь…Хуайсан встал поближе к Лань Ванцзи. У Лань Ванцзи меч, он умеет с ним управляться и, если что, грациозно слетит вслед за мною и подхватит меня за шиворот.– Прийти бы сюда днем, когда видны просторы, – сказал Хуайсан вполголоса. – Удивительно, что мы не встретили цзэу-цзюня. Если и играть, то, конечно, здесь. Да, он похож на человека, который станет играть ночью. Позови меня послушать как-нибудь?– Почему?– Потому, что ты-то наверняка лучше знаешь, куда и когда он ходит.– Почему – похож?– Что? А… – Хуайсан поставил клетку у ноги, раскрыл веер и принялся обмахиваться. Ночной воздух обнял потное лицо, Хуайсан замахал сильнее, надул щеки. – Уф-ф… Потому что цзэу-цзюнь в известной степени восторженная натура. – Особенно после рюмочки, добавил Хуайсан про себя. – Получает удовольствие от жизни и от музыки. Встать ночью и куда-то пойти, чтобы сыграть мелодию, можно только из искренней любви к музыке. Ночью ты наедине с собою, ничего никому не доказываешь и не упражняешься, не усмиряешь духов. Если ты что-то делаешь ночью, ты делаешь это для себя.– Ночью следует спать.Хуайсан коротко прыснул, прикрылся веером. Лань Ванцзи повернул голову. Хуайсан затараторил:– Нет, нет, это не смешно, это смешно только потому, что ты такой серьезный, романтическое сошлось у нас с практическим, и получилось забавно. Нет, нет, ты прав, конечно, ночью нужно спать, особенно когда днем много дел. Но когда не спится, например… Я не желаю оскорблять режим Гусу Лань, тут он такой строгий, из ваших я вижу ночами только тебя с твоей командой и гостей.– Ты ходишь ночами?Это, вроде бы, не наказуемое дело, подумал Хуайсан. Я не слышал, чтобы пороли просто за ночную прогулку. Хуайсан медленно выговорил:– Д-да… бывает. Проветриться. Проверить силки… в смысле, я делаю это вечером, и обратно иду поздно. Просто погулять. Тут так красиво, если застать закат, а после заката, считай, уже ночь и есть. Ты вот тоже не спишь в такой час.– Проверяю. Чтобы был порядок и тишина.– Да, да, я понимаю. А, это тяжко – утром-то ты все равно рано. – Хуайсан потянулся и зевнул. Запоздало прикрылся. – А-а-а… сладко было бы поспать утром подольше!– Вставать нужно в одно и то же время. Разлеживаться запрещено правилами…– Да, да, – сказал Хуайсан, – я понимаю.– Не люблю поздно вставать, – сказал Лань Ванцзи.Вот это уже лучше, подумал Хуайсан. Наконец-то. Спросил: – Почему? Тебе что-то нравится утром?– Утром новый день. Нужно встретить новый день.– Ты вставал когда-нибудь поздно? Лань Ванцзи помолчал. Сказал:– Да. – Когда болел?– Да. И когда ранен, подумал Хуайсан, бывают такие раны, а после них такие болезни и слабость тела, что не то что встретить рассвет, а солнца-то не видишь неделями, выныривая из забытья и снова туда соскальзывая. Это те, кто у твоей постели, ждут рассвета, потому что с новым днем должно стать лучше. При свете дня не умирают как будто. А ночью словно может произойти что угодно. Самое страшное.– Утро – это перемены к лучшему, – сказал Хуайсан. – Когда встает солнце, уже не так страшно, если чего-то боишься. И… как будто вот проснулись люди, и если что, они тебе помогут, с чем ты сам не можешь справиться. А ночью ты как будто один. Может быть, это иллюзия, но это общая для многих людей иллюзия, насколько я замечал. Как будто именно утром все должно перемениться, раз наступил новый день.– Да, – сказал Лань Ванцзи.Помолчали. Птица возилась в клетке. Ожил, наконец, подумал Хуайсан. Не нарядно одетый господин. Или госпожа. Но госпожа и не переодевается даже на собственную свадьбу. – А ты играешь просто для себя? – спросил Хуайсан.Лань Ванцзи помолчал. Сказал-таки:– Нет.– А вообще любишь играть?Лань Ванцзи молчал. Мы недостаточно хорошо знакомы, чтобы он сказал честное ?нет?? Или почему-то он охраняет свое ?да?, будто за него станут ругать. Как раз не станут. – Когда мы говорили о том, чем люди могут заниматься, ты сказал: ?играть на музыкальных инструментах?. – Мгм.Может, сказал просто потому, что это его дело, подумал Хуайсан. Как я, если бы меня все-таки заставили, сказал бы: рубят дао врагов из людей и нелюдей. Не потому, что я пылаю страстью, а потому, что просто этим занят, и я – таков, и это мое дело.Может, если бы у меня получалось, мне бы даже нравилось.Хуайсан усмехнулся, опустил веер. Приподнял подбородок, чтобы ветер обдул шею и забрался в ворот. Внизу шумел то ли лес, то ли поток. Перекрикивались козодои.Может быть, он опять не может сказать ?не знаю?.– Если не играю для себя – значит, не люблю? – спросил Лань Ванцзи вдруг. Хуайсан посмотрел на него. Лань Ванцзи глядел вдаль, прозрачный белый призрак.– У тебя отлично получается, – сказал Хуайсан, – насколько я знаю. Музыкальная семья, и целая заклинательская школа построена вокруг этого. Мне кажется, это чаще встречается, чем мы думаем, что любовь к своему делу – не от какого-то там горячего влечения, а от умения, например. Конечно, нам приятно заниматься тем, что получается. Приятно что-то отлично освоить, так, что не думаешь больше о том, как сделать, а думаешь о том – что. Приятно сделать то, что нужно, и сделать хорошо. Это тоже любовь, я думаю. В тщательности. Да хотя бы если не противно – это большая любовь, скажу я тебе! – Хуайсан посмеялся. Покачал головой. – В тихом наслаждении тоже любовь. Редко кто брызжет восторгом от какого-нибудь своего дела, люди просто делают их, и все. Не нужно слишком себя корить, если вдруг не чувствуешь постоянного воодушевления. Я, помню, когда только начинал, если вдруг было трудно, или если я не наслаждался каждой секундой и каждым неудачным наброском – так переживал. Что это не мое, и зря я вообще это затеял… в детстве, когда не строг к себе и не направляешь особенно взгляда внутрь, просто малюешь. Потом – начинается! – Хуайсан снова покачал головой. Вздохнул. – Эх, сколько переживаний от этого происходит. Любишь, не любишь, достаточно ли любишь, чтобы сделать это своей жизнью, или оно не стоит того, или надо просто перетерпеть труды ученичества, или, если приходится терпеть, а не пребываешь все время в ликовании, то, может, и бросить, пока не поздно, раз выбрал не то, не захочешь же ты всю жизнь мучиться… Страшное дело. Иногда меньше размышлений – меньше тревог, вот уж воистину.– Это важно? – спросил Лань Ванцзи. – Любишь или нет.– Отличный вопрос! – воскликнул Хуайсан, показал на него веером, словно с ними стоял кто-то еще, но Хуайсан хотел отметить именно Лань Ванцзи. – Это очень взрослый вопрос. Я его, по крайней мере, до взрослости себе не задавал. Когда ты занимаешься тем, чем занимался отец, дед, и делаешь хорошо, потому что это у тебя в крови, и тебя превозносят за мастерство… разве это так плохо? Стоит искать внутреннюю страсть и переживать, что ее нет? Как у моего мастера, который делает станки для вееров, не случилось сыновей, но есть племянница. Он ее учил, она, вроде бы, не хотела, сбегала замуж, возвращалась потом… она отлично знает ремесло, у нее все получается, и я надеюсь, она будет наследовать дяде, иначе я останусь без заготовок, потому что все остальные, скажу я тебе, ничего не понимают. Насилу я нашел своего мастера. Ну так вот, это честное и очень нужное дело, которое она умеет делать. Дело на всю жизнь. Стоит ли ей разбираться, любит она на самом деле бамбук, черное дерево, пилки, штифты – или нет? Знаешь, легко это понять про то, чем ты занимаешься просто так, не потому, что это твоя обязанность, а то, чем ты без всякого поощрения и подсказки занят в свободное время. Вот это – да, без любви не станешь. А то, что и так делаешь каждый день? Как тут разобраться… Но, наверное, важно разобраться.– Зачем?– Чтобы понять, нужно ли искать что-то другое. Необязательно бросать, а, может, что-то еще, что было бы истинно твоим, для души, как говорится. Можно делать дело и не любить его, а любимым заниматься вечерами, когда прибрал мастерскую от стружки. Но что-то должно быть в жизни, что ты любишь. Иначе будешь несчастен. Что-то должно быть. Удовлетворение, искра, хоть что-то. Необязательно ликование от каждой линии или от каждой ноты. Это обманка. Можно любить тихо. Но все-таки важно про себя это понять. Все-таки это тихая любовь – или тихо заставлять себя каждый день. Достаточно будет ?я доволен?, чтобы все было понятно. – Хуайсан хмыкнул, подбоченился. – Вот как я ловко учу жизни ханьгуан-цзюня! На самом деле, это просто разговор о… – Хуайсан опустил руки, и плечи опустились сами, – о том, о чем как-то обычно не говорится. Ты прекрасно слушаешь. Обычно меня не слушают про такие предметы. – Ты проводишь время с Вэй Ином и Цзян Ваньинем.– Ну, они! – Хуайсан вздохнул. – Это не для того отношения. Не станешь перед приятелями рассасывать чувствительные вопросы. Подумал: а перед ханьгуан-цзюнем, конечно, можно.Да, можно. Как можно перед спокойными, и кто не будет смеяться. И кто задает вопросы: почему да зачем. Может, из вежливости, но я сделаю вид, что не понимаю. Что б дагэ так меня не слушать. Что б дагэ не быть таким братом, с которым можно взойти на стену ночью, когда звезды и луна, и поговорить про любимое дело. И спросить, были ли у него сомнения в своем? И чтобы они были. Кто думает и заглядывает внутрь себя – тот сомневается. Дагэ, конечно, нежнее и много тоньше, чем можно себе представить, но мы не восходили на крепостную стену, чтобы поговорить – так. Постоять, помолчать, и мне было уже так хорошо, что ему тоже – красиво…Хуайсан вздохнул в очередной раз. Поймал себя на этом. Шепнул: какой вкусный воздух.– Когда получается – доволен, – сказал Лань Ванцзи.– Да. – Хуайсан моргнул. Подумал: надеюсь, он про меня ничего не решит. Что я ложно мудрствую, потому что мне нравится, как звучит собственный голос, говорящий о возвышенных предметах, а за словами нет никакого сердца. Сложно объяснить, что ты это серьезно, тем, кто сам не задавался такими вопросами. Вэй Усянь не похож на человека, который – задавался. Про Цзян Ваньиня можно еще поспорить. – Ханьгуан-цзюнь сделал острое наблюдение.– Но сначала не получается. Это трудно. Поэтому не нравится.– Да, во время учения еще воюешь со своим телом и головой, там не до удовольствия. Но это проходит. В этом плане жизнь очень милосердно все устроила.– Надо потерпеть. Потом будет получаться. И понравится.– Совершенно верно. Уж точно понравится больше, чем когда дело валилось из рук!– Ты бы мог постараться. Освоить учение.Хуайсан засмеялся и отошел в сторону, чуть не сшибив клетку. Замахал веером. Смех отскакивал от соседней вершины во мгле. – Ха-ха, что ты такое говоришь! Ханьгуан-цзюнь так добр, но у меня совсем нет способностей.– В учении развиваются. Есть ученики с малыми энергиями. Стараются. Много умеют.Хуайсан улыбнулся, сцепив зубы. Опять этот разговор. Он будет меня преследовать до самого смертного часа, да и там дети и внуки издергают вопросами. – Может быть, и так, – сказал Хуайсан с вежливостью, – но я не стану, пожалуй, и пытаться.– Ты не глупый.– Мне приятно, что ханьгуан-цзюнь так думает.– Я могу тебе помочь. Заниматься.– С глубокой благодарностью за предложение откажусь.– Сначала трудно. Потом легче.– Уверен, что это так. – Ты сможешь.– Я знаю, – сказал Хуайсан. Сложил веер, крутнул в руке, открыл в движении и снова закрыл. Крутнул. Поймал себя на этом, взял к груди, раскрыл и стал просто обмахиваться. Сказал, глядя прямо, хотя краем глаза видел, как Лань Ванцзи обернулся к нему. – Я просто не хочу. Это не мое любимое занятие, и я не хочу.– Будет любимое. Я помогу. Нужно постараться. Пока не получается. Будет получаться – захочешь. – Я в этом сомневаюсь.– Ты сказал это. Сам.Хуайсан поглядел на Лань Ванцзи. То ли звезды стали ярче, то ли глаза привыкли, но стало видно, как Лань Ванцзи то ли приоткрыл, то ли расслабил губы, так что между ними изогнутой расщелиной пролегла тень. Меча пока не обнажал. Что, так и не потащишь меня заниматься силой, подумал Хуайсан. Лицо не враждебное. Насколько можно судить о лице ночью и без свечей.Я тоже не буду враждебным, подумал Хуайсан. Больше сопротивляешься – больше пытаются тебя заставить. Как дагэ сам когда-то учил: тебя схватили – а ты обмякни у них в руках. Хватка у них сразу поменяется с ?удержать от побега? на ?удержать, чтоб не упал сам и не утащил на землю следом?. Как держат вещь. А вещь не делает попыток к бегству. Так что из этой хватки уже можно вырваться, подгадав момент.Потом сам же попадался на эту уловку. Я отлично усваиваю, когда мне надо и что мне надо.Я не хочу ссориться, подумал Хуайсан. Наши сидения в библиотеке и совместные трапезы под сливой заслужили немного терпения с моей стороны. А если он не поймет? Просто пропустит мимо ушей… Нет, ладно, что об этом пока, подумал Хуайсан, вдохнул, выдохнул и сказал осторожно, будто подбирал слова, хотя слова давно были известны и говорены:– Возможно, это так. Что, если я научусь, то у меня что-то будет получаться, и мне даже понравится. Возможно, нужно преодолеть незнание. Даже возможно, у меня есть способности, и я бы при надлежащим усердии стал бы средних достоинств заклинателем. Но я не хочу. Не хочу начинать. Не потому, что не получится. Скорее всего, получится. И птица может научиться говорить, было бы прилежание. Дело в том, что, даже если получится – я не желаю жить этой жизнью. Снискивать эту славу, делать эти дела. Я так решил, и на том стою. Получилось бы, не получилось бы – какая разница, я просто не пойду по этому пути, даже если он открыт, и я там преуспею. – Почему? – спросил Лань Ванцзи ненастойчивым голосом. – Цинхэ Нэ славится. Ты бы славился.Потому что я бы сошел с ума и убил себя, или убил невинных, или убил дагэ. Как он сойдет с ума и убьет меня однажды. И он меня потеряет, как я его. И я умру самой жестокой смертью, и будет больно. И он умрет, и я это увижу, а был бы он художником или каллиграфом на худой конец – жил бы до старости, а я бы научил его двенадцать сыновей плохому.Хуайсан поглядел в черный провал под ногами. Поднял глаза на небо, из которого словно вырезали очертания вершины впереди.– Потому что я не обязан хотеть того, что предполагается рождением. Потому что есть другие люди, не только те, кто ходит на ночные охоты и войну, а еще те, кто – остается. И это не худшие люди, и если спросить меня – даже в чем-то более смелые, да это даже и не важно, кто смел, с каких пор смелость – это мерило всего? Мерило отличной жизни? Я однажды посмотрел вокруг и понял, что в жизни есть много чего, кроме того, чему меня собрались учить в Нечистой юдоли. А мы живем и не замечаем. Давно ли ты разглядывал светильник? Любой, в Юньшене все красивые. Есть целые города мастеров, которые делают их, удивительное искусство. Окна, резьба, написанные и переписанные книги. Краски и тушь, в целом Четыре сокровища. Кто-то делает это, и мы пользуемся, но не обращаем внимания. А это целый мир мастерства и прилежания, это красота, без которой невозможна жизнь, никто не захотел бы жить в уродливой комнате. Но почему-то мастера, которые все это создают и которые всегда будут нужны – чем-то ниже, чем заклинатели. Я отказываюсь так думать, и не только на словах. – Хуайсан сложил веер, погладил гарду. – Что дурного? Я никому не делаю, кажется, обид. Но все просто с ума посходили, вот бы водворить меня на ?истинный? путь. Никакой он не истинный, быть заклинателем – не единственное в мире ремесло. Мне не интересно. Я знаю, азарт схватки, волшебные загадки, благодарные крестьяне, которые бросаются в ноги… Все думают, особенно д… чифэн-цзюнь, что меня должно это привлекать. Или, если не привлекает, нужно смириться. А я не стану. Это уже дело жизненных принципов. Если я поддамся, то – что? Помолчали. Возилась в клетке птица. Лань Ванцзи спросил, в конце концов:– Что?– То чужая воля будет, значит, важнее моей. Воля этого мира, который решил почему-то, что лучше, чем быть заклинателем, нет ничего на свете. И воля брата и учителей. Не то, чтобы не хватало заклинателей, правда? Каждый хочет им быть, достичь каких-то там высот и признания. Мэн Яо, например – так себе рождение, но хочет быть вхож не к кому-то, а к лидерам кланов заклинателей и быть принятым за своего. Однажды он этого добьется. Вот и пусть. Кому это надо – пусть те стараются. Без меня уж точно человечество не останется беззащитным, есть тысячи других. Что прицепились именно ко мне – непонятно.– Ты – из Цинхэ Нэ. Брат чифэн-цзюня.– Да, и в самом деле. Но не унизительно ли это – даже не подумать, кем бы ты мог быть, если не заклинателем, а просто повторять судьбу предков? Не то, чтобы я оставляю Цинхэ Нэ без главы, никогда я не был и не буду главой, чифэн-цзюнь передаст бразды своим детям. Моим племянникам. – Хуайсан улыбнулся, прижал веер к груди. – Мечтаю с ними познакомиться.Добавил про себя: с моими избавителями.– Брат – глава. Нужно поддерживать его. Быть опорой.Да, подумал Хуайсан и глубоко вздохнул. Надо бы, конечно. Быть соратником и тем, на кого он может рассчитывать в делах. Надо быть ему полезным. Тогда он будет относиться гораздо лучше. Любить без оговорок. А люблю ли я его достаточно? Если не стараюсь. Лань Ванцзи вон – опора и гордость. Они вместе отправились на озеро Билин, не считая примкнувших, и наверняка им привычно вместе выдвигаться на ночные охоты. Или цзэу-цзюнь может поручить Лань Ванцзи важное дело, и оно будет сделано. Что может поручить мне дагэ?..Не хочу, подумал Хуайсан. Не хочу поручений.Сказал негромко:– У чифэн-цзюня есть соратники. Гораздо лучшие, чем я, хотя бы потому, что они хотят этой жизни. А я встречаю брата с войны и с охоты. Разве этого не довольно?.. – Хуайсан опустил плечи. Потом сжал губы и выпрямился. Опустил веер в напряженной руке, повернулся к Лань Ванцзи и сказал: – Это моя жизнь, и я решу, что с нею делать, это мое время, и если я не пожелаю тратить его на разучивание… чего?.. печатей каких-нибудь – то не стану. Даже не придумывая причин. И ни у кого не получится меня заставить. Ни наказаниями, ни чем иным. И уговаривали, и наказывали, думаешь, нет? – Хуайсан стиснул веер, узор гарды врезался у большого пальца. – И стыдили, что я не помогаю брату. Как будто я самый дурной человек на свете и совершаю самое ужасное в истории злодеяние. А потом, когда стали думать, что я просто не способен – столько презрения. Жалости даже. Как к калеке. Ну и ладно, мне и не требуется ничье уважение, если уважают у нас только укротителей нечисти! – Хуайсан сглотнул набежавшую слюну, потом еще раз. Спина вспотела, щекам и шее было жарко. Голос отражался от скал. Хуайсан расставил ноги и сказал: – Я не буду ждать, пока мир перевернется, и в нашем собрании поселится мысль, что можно хотеть чего-то иного, и что иные занятия хороши и необходимы, не хуже, чем рубить духов и мертвецов. И сложнее, да, есть занятия – сложнее и требующие от тебя большего таланта и упорства. Если мне суждено идти одному – то пусть. И пойду. Но никто не вторгнется в мое тело и мое время. Я не буду упражняться с дао и я не буду разучивать то, что мне не пригодится и скучно. Я так решил, и можно это тело бить, и запирать, и что угодно, но только я – его хозяин, я не буду мучить его изнутри, сколько бы чего ни досталось извне. – Хуайсан хлопнул себя по груди. – И я не буду тюремщиком своего ума. Вот и все. Я так решил. Даже если мне понравится когда-нибудь творить заклинания – я никому об этом не скажу, а не то они сочтут это своей победой. Учителя и всяческие доброхоты. Кому жизни нет, пока я не засунут в те же мантии, что и все наше поколение. – Хуайсан уронил руки и отдышался. Отступил от Лань Ванцзи на шаг. Сказал легким голосом: – Так что неважно, видишь, понравилось бы мне или нет, если бы я занялся? Я не буду заниматься. Можно не тратить времени.Лань Ванцзи молчал. Хуайсан пробормотал: я столько наговорил ханьгуан-цзюню. Поднял клетку, покрутил. Подумал: сейчас он сделает неправильные выводы, что я, на самом деле, просто притворяюсь неспособным, и меня все-таки можно заставить, просто раньше заставляли плохо, а он-то!.. Частая ошибка. Люди почему-то, понаблюдав за мной, начинают думать эту мысль.Эти люди быстро перестают быть моими приятелями, и становятся врагами. … А у дагэ есть помощники и без меня. Это не я должен защищать его, а он меня, и так и происходит, почему же я вдруг становлюсь плох, если принимаю защиту? Я буду защищать его от гораздо более хитрых, не таких ясных, как мечи, стрелы и когти, но тоже разрушительных вещей. Но для этого нужно, чтобы он доверял мне и верил мне. Почему он заставляет меня сомневаться в этом?Потому что мы не разговариваем с ним так часто, как он со своим соратниками, советниками, теми, кто выезжает с ним за ворота в военном облачении. Потому что эти люди ближе для него в делах, а дела в основном его и занимают. И занимали с ранних лет, и не видно этому конца.– Если ты думаешь, что я просто иду той тропой, которой легче и где меньше тревог, – проговорил Хуайсан, глядя на птицу, вцепившуюся в прутья когтистой лапой, – то это совсем не верно. Я много теряю по пути. Проще было бы подчиниться. У меня, ты прав, что-то бы получилось и мне бы нравилось. Да… вот была бы жизнь. В конце концов, если несколько ремесел нравятся, и во всяком бы преуспел, и от всякого получал бы удовольствие – то почему не выбрать то, к какому тебя толкают? Не свернуть на эту дорожку, если в любом случае выйдет неплохо.Замолчал. Внизу шумел лес или поток.– Почему? – спросил Лань Ванцзи.– Потому что однажды выбрал иное. Принял решение. Чем человек отличается от птицы? Птица не помнит своих решений, я даже не уверен, что вообще принимает их. А хотя нет. Какого червяка схватить и где заложить гнездо – может быть. Сиюминутные и важные в этот же момент, но не на следующий день. А человек помнит свои, а цельный человек – придерживается. Дает себе обещания и держит. Потерять это, разменять на хорошую учебу и похвалу за нее – остаться ни с чем. Не будешь уважать себя.– Ты себя уважаешь?– Да, – сказал Хуайсан без обычного на такие вопросы вызова. – Если так можно говорить. Вообще-то, уважение – это то, что вручает тебе общество за достойные поступки. Но если бы я был кем-то другим, и смотрел на себя со стороны – да, я бы, пожалуй, себя уважал. Этот господин, возможно, идет куда-то не туда, но идет упорно! – Хуайсан посмеялся, покачал головой. Легонько встряхнул клетку. Птица забила крыльями. Хуайсан проговорил вполголоса: – Сейчас, сейчас мы тебя выпустим.– Если есть несколько ремесел. И ты преуспел бы и получал удовольствие. Как выбрать одно?– Не знаю, – сказал Хуайсан и выпятил губы, – ханьгуан-цзюнь почему-то решил, что у меня есть ответы на такие вопросы, а зря, я ничего не знаю. Но я могу предположить, что – как-то. Как-то выбрать одно, если в жизни помещается только одно. Мы же как-то выбираем из других предметов. Суп или лапшу, потому что все сразу не влезет. ?Точная? или ?свободная кисть?. Меч, копье или дао. Иногда просто случайно, а потом привыкаем. А что-то остается с нами как не главное, но то, к чему мы иногда возвращаемся. Приятное занятие. Как молодой господин Цзян и его брат стреляют из лука ради развлечения, и могут наверняка таким образом помочь в бою, но это не их главное оружие, и не с ним они упражняются каждый день. Возможно, наши выборы не отрезают нам других путей, и, если обстоятельства изменятся, мы сможем вернуться к тому, что оставили на дальнем перекрестке.– Обстоятельства изменятся – ты будешь учиться? Будешь заклинателем?Все об одном. Что бы я ни говорил – все скатывается на одно: как бы так сделать, чтобы я был уже, какой положено, и никого не раздражал.– Возможно, – сказал Хуайсан с прохладцей. – Нельзя сказать наверное. Но пока – не сложились. И я совсем не люблю, когда меня пытаются переделать. Научить жизни. Убедить, что я не прав.– Нет, – сказал Лань Ванцзи и мотнул головой. – Не переделать.Хуайсан улыбнулся, подняв веер к лицу. Подумал: я сразу начинаю отгавкиваться, даже когда меня просто расспрашивают. Потому что не единожды уже говорил, и не единожды приходилось защищаться. Но ведь каждый новый человек не знает об этом. Мне от этого не слаще с ними рассусоливать одно и то же, но и им не весело, что я сразу растопыриваю перья. Чтобы подружиться, мне нужно помнить, что каждый новый человек со старыми вопросами – не продолжение старого спора, а – новый разговор, в котором они наверняка видят даже больше себя, чем меня.Хуайсан обмахнул потеплевшее лицо. Повернулся к звездному небу с вырезанной скалой, и принялся смотреть на луну. Сказал:– Прекрасно.Лань Ванцзи ответил: мгм. Хуайсан глянул краем глаза. Лань Ванцзи глядел тоже, заложив руку за спину и подняв голову на длинной шее. Хуайсан проговорил нараспев, как стихи:– Из одинокого глядения в небо любование луной становится изящным удовольствием в компании изящного господина. И роскошным праздником – за роскошью сердечной беседы.Лань Ванцзи будто не услышал, стоял, замерев. Хуайсан тихонько вздохнул. Подумал: я болтаю смутительные вещи, а он воспитанно делает вид, что я их не говорил. Что за тактичное поведение.– Ты любуешься луной, когда следишь за порядком вечером? – спросил Хуайсан.– Да, – сказал Лань Ванцзи. – Иногда.Хуайсан цокнул языком и выдохнул:– Нельзя отказать себе в этом удовольствии! Я удивлен еще, что здесь не устроено беседки, это, кажется, самое лучшее место в Юньшене для созерцания ночного неба.– Есть лучше.– О. Лань Ванцзи показал ножнами куда-то за их спины, наверх, где поредели жилые огоньки. Юньшень ложился спать. Самое время для чувствительных разговоров. – Ночью накатывает, – сказал Хуайсан. – Болтливость и лишняя откровенность.– Не лишняя.– Ханьгуан-цзюнь чрезвычайно деликатен. Но в любом случае – не обращай внимания. – Хуайсан пальцем отвел с лица прядку. Ветерок тут же понес ее обратно, Хуайсан повернул голову, и прядка скользнула по щеке. – В следующий раз я постараюсь не портить тишину!Лань Ванцзи не ответил.Ну вот, я болтун, подумал Хуайсан. Не такое впечатление я хочу производить! На самом деле я отлично умею стоять и молчать, и созерцать природу в надлежащем сосредоточении, но теперь Лань Ванцзи этого, конечно, не узнает. Объяснить? Разуверить его в моей способности постоять тихо еще больше? Это не я начал, не я завел этот разговор, подумал Хуайсан. Мы прекрасно говорили про музыку и про что-то еще там. Очень было тонко и подходило пейзажу.Хуайсан помотал головой, сложил веер, сунул за пояс и присел. Устроил клетку на коленях. Птица забилась, Хуайсан сказал: ну тихо. Открыл дверцу и тут же запустил ладонь, поймал птицу, вытащил, оцарапавшись о торчащий пруток. Клетку отставил. Лань Ванцзи наблюдал, и Хуайсан подошел к нему ближе медленным шагом. Лань Ванцзи не отстранился, и Хуайсан подошел совсем близко и показал торчащую из кулака птичью голову.– Правда, похоже на воробья? – Лань Ванцзи кивнул. Хуайсан сказал: – Так вот, это не воробей! Это у нас ткачик-байя, хитрая птица, потому что, если не вблизи и не сезон, от воробья не отличишь, но он совсем другой, и повадки совсем другие. Ты видал воробьиные гнезда? Видал, наверное, но не придал значения, ничего необычного. А эти господа, – он повернул птицу хвостом и лапами к Лань Ванцзи, – вьет такое интересное жилье! Чаще всего над водой, такие будто капли из травы свисают с деревьев. Похоже на паучьи коконы, но совсем не такие противные. Ты не боишься пауков?.. Было бы сейчас то самое время, я бы тебе показал гнезда. И в то самое время мы ни за что не приняли его за воробья! Потому что, когда приходит весной пора жениться, они отращивают желтый хохолок, – Хуайсан снова перевернул кулак с птицей, погладил по головке, – и воротничок, переодеваются для своих невест. А невест много! Они не однолюбы совсем. А невесты так и носят свое непримечательное ханьфу круглый год. На. Хочешь? – Хуайсан сунул птицу Лань Ванцзи. Тот блеснул глазами, словно драгоценными камнями. Хуайсан сказал уверенным голосом: – Бери-бери, это не страшно, он не клюнет, он понимает, что ты большой, а он маленький, и ты наверняка хищник, и лучше при тебе замереть. Или ты не любишь трогать зверей? Тогда, конечно, не нужно. Не все любят птиц, кому-то противно, особенно дохлые. Чифэн-цзюнь такой. Не говори только никому, – Хуайсан прижал палец к губам. Лань Ванцзи глядел то на него, то на птицу. Хуайсан протянул снова, погладил кончиком пальца, спросил: – У тебя есть домашние животные?– Домашние животные запрещены в Гусу Лань.– Ах, да, да… а ты хотел?Лань Ванцзи промолчал. Хотел, подумал Хуайсан, все хотят, потому что это интересно, как живые игрушки. Лань Ванцзи переложил меч в другую руку и выставил ладонь вперед. Хуайсан сказал: сделай лодочку. Не держи слишком слабо, а то начнет возиться, перепутает себе все перышки. Передал ткача Лань Ванцзи, тот тут же сомкнул ладонь, тронув Хуайсана за пальцы. Хуайсан не стал отдергивать руки, а постоял тихо, и прикосновение словно осталось, даже когда Лань Ванцзи взял кулак к себе ближе и принялся разглядывать ткача. Тот принялся вертеться, Хуайсан встрепенулся, убрал руку к животу и сказал: не бойся, держи крепче. Потер пальцы. Волоски на руке и на шее встали дыбом.– Сюнчжан показывал мне зверей, – сказал Лань Ванцзи. Сам собою, без всякого его движения появился голубой огонек над его плечом, и Лань Ванцзи принялся разглядывать ткача со вниманием. Погладил серую головку большим пальцем. Хуайсан улыбнулся, а Лань Ванцзи добавил: – Мы уходили подальше.Ах вы нарушители, подумал Хуайсан. Что, нелегко отказать младшему брату? В такой, тем более, невинной забаве, как пообщаться с животными. – В Юньшене что-то водится? Из того, что можно погладить.– Кролики.Хуайсан улыбнулся шире. Кролики! Это чудесно. Вот что за непонятное мясо попалось в предыдущий ужин. Если кролики живут на свободе, да их не терзают хищники, а откуда они в Юньшене, да вокруг довольно зелени – их нужно есть в больших количествах, а не то они расплодятся и выгонят заклинателей за барьер, а сами заполнят его до самого верха и станут переваливаться через край.Лань Ванцзи держал птицу и медленно поворачивал то туда, то сюда, и наклонял голову, и трогал головку без нарядного хохолка большим пальцем, и холодные огоньки вспыхивали в глазах и на влажной полоске приоткрытых губ, где они только что сомкнулись. Хуайсан подумал: ему необязательно знать, что это было за мясо. Возможно, он завел среди тех кроликов настоящих друзей. Цзэу-цзюнь, тем более. Ни разу не видел в Юньшене кроликов. Где они прячутся? Избегают лично меня? Я не против кроличьего рагу, конечно, но разве по мне это видно с первого взгляда? И не сам же я его буду готовить.Лань Ванцзи поглядел на Хуайсана. Хуайсан сказал:– Если хочешь выпустить, то отпусти и подбрось, он потрепыхается и вспомнит, как лететь. Главное – вот в ту сторону, где свобода. Лань Ванцзи потрепал ткача по воротничку еще немного, и бросил вверх, к побледневшей луне с такой силой, что чуть не осыпались звезды. Ткач забарахтался в воздухе, забил крыльями и полетел, и тут же скрылся в темноте, только осталось в воздухе эхо его полета.– Прекрасно, – сказал Хуайсан. – Великолепно получилось.Лань Ванцзи убрал руку за спину и сказал, повернувшись к Хуайсану:– Пора спать.– Истинно так! – Хуайсан потянулся, рукава сползли и легли ему на голову. Хуайсан стряс их вниз и прикрылся веером. Пальцы, где их коснулся Лань Ванцзи, щекотало. А в постели у меня спрятан его платок, подумал Хуайсан зачем-то. Пробормотал, опустив глаза: – Да, пойдем… ты закончил обход? Тебе тоже надо когда-то отдыхать.Лань Ванцзи подумал и кивнул.И они пошли обратно, огонек между ними, и тропа вниз была уже не такая злая, как тропа наверх. Хотя это одна и та же тропа.Как люди, подумал Хуайсан. Если ты попадешься им в дурном настроении, или начнешь знакомство с неуважения их дому, или специально попытаешься вывести их из себя – конечно, они будут размахивать мечом и наказывать тебя. А если ты поймаешь их размякшими, и подчинишься там, где не жаль, и будешь, в целом, дружелюбным и не надоедливым – то они расскажут, как брат брал их гладить кроликов. Хотя это одни и те же люди.И Вэй Усяню Лань Ванцзи тоже мог бы что-то такое рассказать, вон на озере, когда они вместе отплыли – кто знает, о чем они говорили? За общим делом идут прекрасные беседы. Хуайсан тихонько вздохнул. И Вэй Усянь не стесняется называть Лань Ванцзи по-свойски и своим дружком, не может быть, что он пребывает в иллюзии? Они пили вместе, Лань Ванцзи что-то ему про себя рассказал… Зря я сравниваю, подумал Хуайсан. Вэй Усянь – заклинатель и наслаждается этим. Вэй Усянь не подводит своего брата тем, что не может помочь ему в важных делах, наоборот, на охоте они с Цзян Ваньинем вместе, и, судя по отношению совсем не как к слуге, что было бы правильно по происхождению, а как к родственнику, Вэй Усянь уже чем-то доказал свою пользу. Как Яо. К нему в Нечистой юдоли проявляют большое почтение теперь, не то, что поначалу.Так что где мое преимущество, подумал Хуайсан. Откуда я знаю, каков Лань Ванцзи с другими учениками? Я стараюсь не надоедать ему, но все-таки надоедаю, каково неразговорчивому терпеть такие длинные речи? Что-то я бегу впереди повозки, что он меня терпит – это еще ничего не значит. Хуайсан вздохнул в очередной раз.– Почти пришли, – сказал Лань Ванцзи.Он шагал небыстро, хотя под горку было веселее.– Да, я уже вижу… спасибо. Что проводил. И что показал место! – Мгм.Хуайсан покосился. Лань Ванцзи, мертвенно-прекрасный в свете огонька, шел, словно плыл, нежно покачивались прядки у лица. Как в темном пруду, где в глубине просыпаются на песню гуциня водяные духи. Очень изящно. И сама ситуация. Прогулка в ночи, и на двоих один фонарь, если считать за него духовный огонек. Нужно в следующий раз захватить фонарик.Выкатиться ему под ноги из кустов и сделать вид, что опять случайно. Чудовищно, так навязчиво… а я бы полюбовался луной еще. Без разговоров о том, что я бесполезен для брата, как он меня только терпит. Тишина, засыпающий Юньшень, мерное колыхание белых одежд, и звездный свет, и стихи.– ?Ценю дороже гор златых весенней ночи миг: цветов струится аромат, полна теней луна. С террасы слышится гуань: напев изящен, тих… Вокруг качелей во дворе – ночь глубока, темна?. Лань Ванцзи самым утонченным образом дал стихам отзвенеть и раскрыться, как аромату настойки, когда только открыл кувшин, и только потом сказал: мгм.Они шли теперь меж деревьев, сквозь их шорох, между плотных их стен, где не различить отдельные ветви. Как быстро в Юньшене простор сменяется стесненностью, как быстро мягкость далекого неба превращается в остроту камней и веточек под ногами. Таковы горы: контраст и переменчивость. Это не степь, где все одно и то же.– Да, в самом деле, сейчас не весна, но ночь навеяла, – сказал Хуайсан, оступился на неудобном камешке, ойкнул. Огонек дернулся к нему. Хуайсан нашел дыхание и продолжал мерно обмахиваться веером. –Ночь – самое время для непонятых душ. В сущности, что может понять нас лучше, чем аромат цветов и музыка? Луна, конечно. Поэтому девушки, томясь от любви или тревог по поводу замужества, не сидят за каллиграфией, как положено, а выходят ночью поглядеть на темный сад, а поэт складывает потом об этом стихи. Я же верно понимаю, это про девушку? Раз качели? Как бы сказал ханьгуан-цзюнь?– Да.– Вот и я рассудил так же. Но, говорят, когда поэты пишут про девушек и их печали, на самом деле они имеют в виду себя и совершенно не относящиеся к замужеству, качелям и девичьей невинной меланхолии вещи. Службу свою у знатного человека и то, как усилия проглядели, не поняли и не воздали за них. И только луна и ночь – союзник и утешение.– Мгм.Да, подумал Хуайсан, мне это было совсем не очевидно, пока Яо не прочел строки на одной из моих картин и не спросил, откуда я их взял и знаю ли я, что они значат. Ничего там особенного не было: молодая жена наблюдает, как зацветает слива. На картине с цветущей сливой. Это было год назад, даже полтора, и тогда мне это казалось единственным путем к цельности работы. А Яо сказал, что мы читаем, видно, одни и те же сборники, и принес мне книжку – другую, с комментариями. Девушки, оказывается, совсем даже не девушки. Откуда мне было это знать?Я спросил Яо тогда, неужели он не понят, а его таланты не оценены? Яо на секунду забыл улыбнуться вежливой улыбкой, и мрачно сказал: нет. Чифэн-цзюнь как раз прекрасный господин, всем бы быть такими, но Нечистая юдоль не составляет всего мира… Дальше разговаривать об этом не захотел.Рассказать бы это Лань Ванцзи, но я и так только и делал, что разговаривал, и вот уже показались фонари домов. Тропинка взяла вверх, на небольшой взгорок. Хуайсан спросил:– Какие стихи про ночь у ханьгуан-цзюня любимые?Лань Ванцзи ускорил шаг. Хуайсан поднажал тоже, выбрался на ровное место, и свернул следом за Лань Ванцзи в сторону ученических домов. Теперь Лань Ванцзи с огоньком шли впереди, а Хуайсан, неизящно постукивая клеткой на поясе, спешил за ним.Это не неприличный вопрос, подумал Хуайсан. Это даже из разряда вежливых. Он просто устал от меня. Он не любит с людьми, а я отвлек его от обхода, и мы надолго застряли.Не я начал, снова сказал Хуайсан себе.Но я с радостью включился и наговорил лишнего. Зачем вот мне было про то, что я, может, и мог бы быть заклинателем, и мне бы понравилось… Доложит сейчас уважаемому старику-дядьке, и тот за меня возьмется. И сам Лань Ванцзи с другой стороны. Совсем жизни мне не будет. Надо было стоять на своем: ничего не знаю, не способен, совсем ничего не умею и вообще не могу учиться. Хуайсан постучал веером себе по уху. Лань Ванцзи не скала, ему нельзя открыть свое нутро, и чтобы он туда не заглянул дальше, чем пускаю, и не сделал выводов. Пропустил еще, наверняка, мимо ушей, что это мой выбор и я не буду. Ай! Надо же так неосторожно!– Ханьгуан-цзюнь… – завел Хуайсан ноющим голосом. – Пожалуйста, что мы говорили – пусть это останется между нами? Это такой чувствительный предмет, я бы не хотел… и вообще, знаешь ли, чего не скажешь красивой ночью в компании изящного господина редкой прелести и достоинств… пьян от ночи, как от вина… хе-хе, еще одни стихи… туман затмил мой ум, и я что-то там… что не совсем… уф… правда…Лань Ванцзи пошел совсем быстро, и Хуайсан чуть не бежал, чтобы не отставать, и моментально потерял дыхание. Клетка била по бедру. Но тут Лань Ванцзи остановился, словно налетел на невидимый барьер, и Хуайсан, догнав его, стал под свет огонька и согнулся.– О, – сказал Цзян Ваньинь с мечом. – И ты тут.Хуайсан помахал ему веером и оперся на колено. Этот Юньшень! Эти вверх-вниз!.. Хуайсан кое-как собрал слюну по сухому рту, сглотнул, выпрямился и сказал, покачивая веером:– И я, и я тут, ханьгуан-цзюнь меня сопроводил, чтобы я, так сказать, не шатался ночью где попало. А ты? – Хуайсан покосился на Лань Ванцзи, который глядел строго вперед, и проговорил: – Молодой господин Цзян наверняка упражнялся допоздна, как он это обычно и делает. Это ведь не запрещено правилами…– Упражняться можно. Если не мешаешь другим, – сказал Лань Ванцзи.Поднялся ветерок, и со стороны Цзян Ваньиня пахнуло свежим потом. Угадал, подумал Хуайсан, ну да как не угадать, если я частенько вижу его между занятиями или после, когда он, почему-то один, без брата, идет на наше место, где никто нас не поймал с книжками, а значит, никто и не будет смотреть, как он упражняется. Идет так сосредоточенно, словно на каждом шагу давит сапогами змеиные яйца, что и подходить-то к нему страшно. И не нужно. Что мешать. Вот бы ко мне кто-нибудь привязался, когда я иду писать.Вот бы к Лань Ванцзи кто-нибудь привязался, когда он идет следить за порядком.Но он же пошел со мною, добровольно, и стоял – добровольно. Не замечал я, чтобы он стеснялся уйти, если ему надо! И посреди беседы, и когда угодно.Хуайсан шагнул по тропе дальше, обходя Цзян Ваньиня и приговаривая, что не будут они тогда друг другу мешать, было забавно столкнуться вот так, ха-ха. Тут бы взять спутника за рукав и потянуть за собою, но это совершенно невозможно.Лань Ванцзи все-таки двинулся за ним. Цзян Ваньинь со своим мечом в лиловых ножнах, со своими встрепанными волосами и своим мощным дыханием, и со своим запахом трудившегося молодого мужчины остался позади.– Не одни мы полуночники, – пробормотал Хуайсан. – Ханьгуан-цзюнь, конечно, другое дело, это благородная обязанность – смотреть, чтобы после заката все было спокойно… А ты вообще-то любишь стихи? Почитываешь?Лань Ванцзи остановился. Хуайсан тоже. Огонек повис над ними, будто они встали на праздничной улице под фонариком.– Иногда.– Цзэу-цзюнь довольно-таки любитель, насколько я знаю.– Сюнчжан тоже читает.– Да, да, это правда, – Хуайсан покачал веером, – это тонкое замечание, что иные жемчужины появляются в нашей сокровищнице благодаря близким, и сияют тем ярче, чем лучше близкие нам отрекомендовали. Стихи любимых людей всегда прелестнее, чем просто стихи из какой-то книжки.Лань Ванцзи кивнул.Чтоб я добился у дагэ насчет его любимого стихотворения, подумал Хуайсан. Чтоб он просто мне прочел, потому что навеяло. А я ему свое. Как бы изящно получилось. Тончайшая нить интеллектуальных и сердечных уз. Не все братья – Лань Сичень.И не все братья – Лань Ванцзи, которые поняли когда-то, что брат – глава школы и клана, и нужно помогать ему, и с тех пор следуют этому решению.Как я своему, но мое решение не поддерживает брата.Хуайсан глубоко вдохнул, раздул живот, он подпер потяжелевшую грудь. Вот что должен был понять обо мне Лань Ванцзи. Вот что я сегодня о себе понял. То есть, всегда понимал, очевидная же вещь, но как-то она не требовала к себе первого внимания, а я ее и не тревожил… Пусть бы он не думал обо мне так, подумал Хуайсан. Вообще не думал на этот счет. Но, наверное, уже поздно.Если бы не это, как было бы прелестно. Если бы кто-то из нас был уже кому-то обещан, то вышло бы скандально. Вдвоем, в темноте, куда-то пропали… К щекам прилило, и Хуайсан, сцепив руки на веере, быстро склонился. Сказал из поклона:– Благодарю ханьгуан-цзюня за то, что проводил! Ищу следующей встречи.Лань Ванцзи молчал. Хуайсан поднял голову. Лань Ванцзи стоял в поклоне, сведя руки, тоже. Распрямился, сказал:– Благодарю. За компанию. И птицу.Хуайсан прижал веер к груди. Медленно перетащил его к лицу, раскрыл. Лань Ванцзи разглядывал пейзаж на нем. Потом кивком погасил огонек, развернулся и, заведя руку за спину, пошел надзирательским шагом прочь. А Хуайсан поспешил до своих ворот, и ринулся в дом, и отцепил клетку, и выдернул из-под одеяла платок, и зачем-то прижал к лицу. Сел на постель и посидел.Подумал: он бы не кланялся тому, кого презирает. Он еще не додумался, что стоит.Как было бы хорошо, если бы не это. Как так у Лань Ванцзи получилось – намеренно ли? На самое больное. Хуайсан прижал платок к щеке. Платок был мягкий и враждебности не проявлял. Хуайсан поглядел на него. Подумал: так стыдно. Ни за что не стыдно, ничего я не делаю дурного тем, как живу – кроме, пожалуй, этого. И Лань Ванцзи это нашел и вытащил передо мною на свет. Хуайсан шмыгнул носом, поднял голову, и слезы остались на месте. Подумал: а чего я хотел? Захотел побеседовать с блестящим господином всех достоинств – так он с высоты своих достоинств и станет на тебя смотреть и судить. А так было бы хорошо. Такая ночь. И ткачик ему, значит, понравился.…Но ведь дагэ сказал: чем бы ты ни занимался, я буду тебя защищать. И никогда не обвинял меня, что я бросил его, что другие братья – опора и надежда, а я… Хуайсан сел прямо, прижал платок к глазам. Принялся раскладывать на ладони. Сунулся слуга, Хуайсан сказал ему, не глядя: письменный прибор. И умыться.Почему все так правильно – но обязательно что-то неправильно? Я загордился, ханьгуан-цзюнь чего-то не знал, о чем-то не думал, и тут я впереди него… ничего не впереди, как выяснилось. У него строгие принципы. Может, он тоже хотел писать картины и складывать музыку целыми днями, и восстал бы – да понял, что брату одному будет тяжело отвечать за весь Юньшень.А я как-то не понял. Дагэ всегда справлялся прекрасно. Когда он был мал и на него все это свалилось – так и я был мал. А потом он и не просил помощи. Не от меня. У него есть помощники, Яо, с Яо все стало ровнее и ловчее. И ничего мне дагэ не говорил. Не такими словами.Принесли умыться, стали было расставлять тушечницу и подставку для кистей, но Хуайсан замахал: я сам, сам. Достал нежно-золотистую бумагу, разглаживал ладонями дольше, чем требовалось. Подумал: и написать-то нечего. Да и дагэ, между прочим, не пишет мне так часто и объемисто, как тому же цзэу-цзюню! Почему это я должен начинать?Потому что в следующий раз, когда мы встретимся с Лань Ванцзи, мне будет стыдно глядеть на него, а мне не нравится, когда – стыдно. Стыд – это лишнее, мы прекрасно сидели в библиотеке без него.Если бы это было свидание, было бы обидно, что я теперь думаю эти мысли, а не какие-либо другие, томные и замирательные. Но мы просто встретились и пошли выпустить птицу, дружеские совместные стояния под луной не требуют, чтобы я думал теперь только об одном. Хуайсан отсел от стола подальше, разложил платок на коленях. Потом сунул его за пазуху, долго там расправлял. Потом снова достал, понюхал и опять спрятал. Вытянул руки вперед. Одна рука была явно другая – ее коснулся Лань Ванцзи и не заметил, а если заметил, то это же будет еще хуже. Но он меня осуждает. Хуайсан опустил руки на стол. Подумал: было ли мне дело, кто меня там осуждает и за что. Целый свет. Решительно за все.Он плохо ко мне относится? Раз сказал такое. И нарочно не выдумаешь укола больней.Или он просто не подумал? Я тоже не подумал. Вэй Усянь его напоил, а я соучаствовал, что-то не был я в этот момент бережен. И теперь он тоже не бережен.Но с той поры многое поменялось. Мы сидели в библиотеке… и разговаривали о живописи. Ничего это не значит.Но ведь значит. И обеды под сливой…Хуайсан закрыл лицо ладонями, склонился над столом и через руки побился об него лбом.