Часть 20 (1/1)

– Мне нужно твое мнение, – сказал Хуайсан.Лань Ванцзи остановился резко, как самая послушная кобыла, которую только нашли Хуайсану, когда ей кидаются под копыта. Лань Ванцзи как раз вышел поставить одну книгу и взять другую, а Хуайсан встал размять ноги, походить, поглядеть на пейзаж близко и повздыхать на красоту в окнах. Но посмотреть и повздыхать можно потом, а выяснить надо немедленно, и Хуайсан кинулся наперерез.– Какой твой любимый пейзаж в Юньшене? Имею в виду картину. Можно не пейзаж, можно цветы и птицы или Четыре благородных самих по себе. Но лучше пейзаж. Какая, короче говоря, твоя любимая картина? У изысканного господина непременно есть любимая картина!Лань Ванцзи опустил глаза и попытался его обойти.Хуайсан пошлепал себе веером по губам и сказал:– Изысканный господин мог раньше никогда об этом не задумываться, но теперь, я думаю, пришло время. Тем более, я уже знаю, что ханьгуан-цзюнь составляет о пейзажах прекрасные суждения!Лань Ванцзи глядел на него, расслабив губы, словно сейчас приоткроет рот подышать. Уже никуда не убегал. Хуайсан раскрыл веер, принялся обмахиваться. Сказал:– Необязательно решать это прямо сейчас, но мне это понадобится в скором времени.– Зачем?– Нужно, – сказал Хуайсан загадочным голосом и сделал бровями. Лань Ванцзи отошел на полшага. Хуайсан спрятался за веером и ушел у него с дороги.Подумал, глядя в белую спину: что я боялся его? Он совсем не страшный, просто неразговорчивый. Он никого не обижает зря. С ним можно немножко фамильярничать, не обижая, конечно же, его манер. Вэй Усянь все-таки именно такой сообразительный, как о себе говорит: он раньше всех почувствовал, что к Лань Ванцзи не только можно пристать, но и что делать это сладко, быть с ним на короткой ноге, точнее, вести себя, будто это так, а он будет это то ли терпеть, то ли наслаждаться так же, как и ты, только не вслух…Как сложно, когда человек не разговаривает. Видал я неразговорчивых, думал Хуайсан, встав напротив однотонного пейзажа с горой, но не так. Все-таки идеальная выдержка – это для войны, для ночной охоты и собраний совершенствующихся, где с тобою обменяются кивками, но никто там – не твой друг, и не спросит, как ты думаешь, как чувствуешь и чего хочешь.Как цзэу-цзюнь выдерживал это? Впрочем, у них какой-то свой, наверное, язык, как у всех братьев, если они близки. И может, Лань Ванцзи таков только с ровесниками.А может, мне надо перестать думать, как думают люди обыкновенно на мой счет. Что ?с ним трудно? – потому что обыкновенно молодые господа не такие. А мне с вами трудно, вот что. Я же вам этого не говорю каждый раз. С другой стороны, язык существует под Небом, чтобы как раз разговаривать. Чтобы после одной ясной фразы я понял, что не нужно больше возвращаться к чему-то, или, наоборот, хорошо бы вернуться, потому что было приятно. И чтобы обмениваться шутками или поделиться про пчелиный укус.С третьей стороны, думал Хуайсан, прохаживаясь по библиотеке, был бы Лань Ванцзи разговорчив, окружало бы его такое очарование бесстрастия? Страстных да болтливых много, они поведают тебе всю свою жизнь, если знать, как угукать им, кивать, цокать языком и заказывать один кувшин за другим. А тех, кто слушает и не спешит доложить, а как он сам, а как у него, а у него-то лучше, ловчее и интереснее!..Хуайсан вернулся к их столам. Они переместились на другой край библиотеки вслед за пейзажем с бурным ручьем. Сначала Хуайсан, а на следующий день и Лань Ванцзи занял стол справа, и они сидели теперь бок о бок, а не напротив. Хуайсан подглядывал Лань Ванцзи в тетрадь, не вставая. Подумал: вот бы на уроках сидеть так же, до чего удобно. Наверняка у Лань Ванцзи уже есть записи на любую фразу учителя. Он ничего не пишет на занятиях, только слушает.Я бы умер – сидеть и ничего вообще не делать, даже не водить кистью по бумаге.Лань Ванцзи не глядел на Хуайсана, наклонил голову над тетрадью ниже обычного, волосы ссыпались на сторону.Если бы меня спросили про любимый пейзаж, подумал Хуайсан, я бы сказал: я не знаю. Разложил перед собою веер, уперся локтями в край стола и стал разглядывать. Подумал: перечернил. Эх. Все равно. Одна из лучших работ, но это моя работа, и вот если бы спросили, какой у меня любимый из чужих… даже между пейзажем с горой и елками и пейзажем в малахитовых цветах выбрать так трудно, потому что один, конечно, изысканнее, и по всем канонам: камни и вода, туман и человеческое жилье для сравнения, лаконичность и тонкое настроение… другой зато – полный жизни и лета, теплого водяного пара, отражения солнца в свежих досках и песке обрывов, и зеленого одного и зеленого другого, пушистого зеленого и гладкого на облысевших горных боках, и можно вечность разглядывать, как расползлась краска на заднем плане.– А я не знаю, какой у меня любимый пейзаж, – пробормотал Хуайсан. Поправил веер. Хихикнул. – Чего еще можно от меня услышать! Но это правда. Каждый под свое настроение. Задал я тебе задачку, а? – Хуайсан покосился. Лань Ванцзи отбросил волосы за спину и бросил на него быстрый взгляд. Хуайсан подпер щеки руками. – Это так захватывающе, я завидую тебе. Открывать, что тебе нравится и почему. Задумываться о своих вкусах. Раньше что-то нравилось или не нравилось, у всякого это где-то есть, что на что-то приятно смотреть, а на что-то нет, какие-то сюжеты всегда бы разглядывал, а какие-то скучные… А потом, когда начинаешь писать сам, или хотя бы узнавать, слышать, что говорят в бумажной лавке и у лотка с кистями… – Хуайсан улыбнулся. – Все словно встает на свои места. У каждого мастера любимый сюжет и любимые приемы, любимые места, и у тебя, значит, они тоже могут быть, должны быть, и ты вспоминаешь, что когда-то выбрал, не задумываясь, и как на поверхность это вытаскиваешь. Как рыбу. Разглядываешь. И это становится частью тебя теперь. Смотришь на картины, на природу, на дома даже, и на что-то прямо дергается внутри от радости, и если раньше ты просто старался смотреть на приятное, то теперь это – художественный вкус. Предпочтения. Совсем другой уровень. Другая какая-то начинается жизнь. Это так увлекательно!Лань Ванцзи молчал. Хуайсан тоже помолчал. Пригладил гарды веера, провел пальцами по узорам. Подумал: я вот не знаю, не смог бы назвать любимый пейзаж так, с ходу, а Лань Ванцзи не может и того: произнести ?не знаю?. Кто когда слышал от ханьгуан-цзюня ?не знаю?? Можно ему разве – не знать? В той же степени, что мне можно не владеть дао: нельзя, и если ты не отстоял свое решение бросить, то за тобою будут надзирать. Семья и весь мир, а потом и ты сам.Может, он и не хотел себя отстаивать. Может, он всегда хотел быть блестящим заклинателем, как брат. Я бы тоже хотел быть, как цзэу-цзюнь, как бы цзэу-цзюнь ни был. Может, ему и приятно никогда не говорить ?не знаю?, и все знать. За это, в конце концов, любят и почитают. И про живопись он взялся читать, чтобы изжить это ?не знаю?. А не потому, что засыпал радостный, ведь назавтра можно побежать на рынок, потому что обещали, что мастер к завтрему закончит новые кисти.Хуайсан сказал негромко:– Это просто мне так кажется, что у каждого должен быть любимый пейзаж, и вкус к живописи, и интерес. Когда что-то по-настоящему любишь, кажется, что нет занятия милее ни для кого, и все только об этом и думают, а кто не думает, тот просто еще не познал радости сочетания красок, но как только, так сразу у него проснется. Это все, конечно, не так. Иначе все были бы художниками. Кто бы тогда убивал злобных духов, призраков и монстров, и кто бы тогда… э… – Хуайсан поднял лицо к потолку. Надул щеки. Перекатил голову на плечо, чтобы видеть Лань Ванцзи. Лань Ванцзи отложил кисть и слушал. Хуайсан спросил: – Чем еще люди занимаются? – Играют на музыкальных инструментах.– Точно! – Хуайсан дунул на прядку, она поднялась и легла обратно на щеку, и Хуайсан вытянул ее в сторону. Показал на Лань Ванцзи пальцем. – Точно. Или делают тигли из драгоценной исинской глины. Или чашки и наши плошки. – Хуайсан показал на чашку с черной от туши водой. – И переписывают книги, которые мы читаем, и сочиняют их, более того. Строят все вот это, – Хуайсан обвел рукой библиотеку, – с таким смыслом и ритмом. Делают всю красоту, среди которой мы живем. Каждый мастер о своем ремесле может сказать, что это единственное нужное ремесло в жизни, что если бы все другие ремесла бы вдруг исчезли, мир бы не погиб, а вот если бы его!.. – Хуайсан улыбнулся. Сел прямо, повернулся коленями к Лань Ванцзи, уперся кулаками и склонился. Сказал: – Я болтаю и отвлекаю тебя. Я не стану.Лань Ванцзи поглядел на него бесстрастным взглядом. Сказал:– Нет.Хуайсан покачал головой, приложил палец к губам. Шепнул: в библиотеке должна быть тишина. Подумал: люди еще пекут шаобин. И яичные корзиночки. Как-то же какой-то остроумец старых времен додумался делать яичный крем. Он сложил и убрал веер на край стола, потер нос и принялся разглядывать работу. Почесал в затылке. Покосился. Лань Ванцзи тоже вернулся к письму. Хуайсану устроился на скамеечке уютно. Подумал: он позволяет мне гораздо больше, чем вначале. Не бросается затыкающим заклинанием, даже когда я много говорю. Надеюсь, это не потому, что цзэу-цзюнь рассказал ему про оскорбительность таких дел. А потому что я не очень его раздражаю. Говаривал я с людьми, которые едва терпели и не знали, куда себя деть от скуки. Это кисло. Хуайсан сцепил пальцы, вывернул ладони, потянулся вперед. Подхватил кисть. Оторвался, только когда Лань Ванцзи стал расставлять книги по местам и ходить туда и сюда, застилая пейзаж впереди белым, как облако луну. Раздевался на ночь, и из-под ханьфу выпал платок. Хуайсан нагнулся быстрее слуги, подобрал сам. Взял с собою в постель и сунул под валик. Вынул, прижался носом, вдохнул и снова сунул.Что бы ни говорили про библиотеку Юньшеня, что ее хватит на полжизни, она взяла и окончилась. Это потому, что я не читаю, подумал Хуайсан, книг бы я, конечно, не перечитал. Если бы это не были, конечно, книжки веселых и заповедных историй, и наставительных даже, пусть, но только чтобы что-то происходило, и можно было уследить за героями и нарисовать в голове картинку. Если сложить вместе все книги, которые я прочел, думал Хуайсан, разглаживая складку, которая все-таки случилась, когда он клеил лист на шелк, то сколько бы набралось? Дома, в Нечистой юдоли, они разбросаны какие где, а собирать их в одно место – столько труда… Он провел по складке костяной пластинкой, цокнул, покачал головой. Вот всегда так. Не то, чтобы я назвал эту работу лучшей, но я старался и повесил бы ее где-нибудь на виду в виде воспоминаний о Юньшене. Прохладный пейзаж с горой, не одному мне показалось, что прохладный, Лань Ванцзи тоже заметил, и теперь кажется, что невозможно было не заметить с самого начала. Остальные срисовки – в рулон, потом займусь, а эту – проклеить на серо-синий шелк и сделать свиток, как у мастера. У мастера, правда, на золотом с узором. Может, меня это и спутало. А может, теплое золото и должно было оттенять прохладу, не того ты ждешь от пейзажа с горой, похожего на другие пейзажи с горой, а потом ныряешь вглубь и выныриваешь уже с новым пониманием. Хуайсан потрогал складку и цокнул языком. Вздохнул. Привстал, посмотрел с высоты, сел снова. Видно! Видно. Ненавижу проклеивать, лучше попросить кого-то другого и обвинять его, когда не получится. А не себя. Хуайсан подвигал под скамеечкой ногами, покусал губу. Отмахнулся от своих волос. Потом в поле зрения появились другие волосы. Хуайсан поднял голову. Лань Ванцзи стоял, склонившись и заложив руку за спину. Заглядывал. Хуайсан показал на складку, сказал:– Такое гадство. Ты уж прости, ругаться запрещено в Гусу Лань, и правильно, нечего воспитанным господам быть грязноротыми. Но ты погляди.– Так бывает.– Да уж… У тебя тоже? На каллиграфических свитках?Лань Ванцзи кивнул, качнулись волосы.– Я бы посмотрел твой свиток. У ханьгуан-цзюня в почерке такое сосредоточение, уверен, он соблюдает все внутренние движения, какие требуются в каждой черте. Покажешь?Лань Ванцзи выпрямился. Убежит, подумал Хуайсан и быстро сказал: не надо, если не хочешь. В этом тоже свобода – показывать только те работы, какие ты для этого назначишь. Или не показывать никаких. Лань Ванцзи кивнул. Это что, подумал Хуайсан: просто ?ты прав?, или ?в таком случае покажу, конечно, мне будет приятно поделиться тем, что у меня, я надеюсь, получается??..– Нужно, чтобы просохла.– Да, я оставлю пока, не буду сворачивать…– Прежде чем клеить. – А! Да. Да-да, ты прав, – Хуайсан покивал, – я знаю. В юности я торопился, не давал высохнуть, сразу клеил, но в нашем с тобой возрасте такие ошибки уже неприличны. – Он выдохнул через ноздри. Лань Ванцзи помалкивал. Хуайсан покосился на него. Лань Ванцзи внимательно разглядывал работу. То ли складку, то ли нет. Хуайсан тоже стал разглядывать. Погладил шелк. Сказал: – Ладно. Это не так важно. Мне однажды сказал один торговец бумагой, что на складки будут обращать внимание в последнюю очередь. Я теперь всегда его вспоминаю. Вот так скажет кто-то что-то, а ты всю жизнь помнишь…– Не будешь переделывать?Хуайсан поглядел на Лань Ванцзи. Тот стоял уже прямо. Вот и критическое слово, подумал Хуайсан, ханьгуан-цзюнь все прочел и теперь все знает, и станет меня учить. Хуайсан сказал, глядя ему в глаза:– Нет. Ты переделывал все свитки, если там выходила складка? Переписывал и клеил на новый шелк?– Да.Хуайсан посидел с приоткрытым ртом, но слова не приходили, и он сказал, в конце концов:– Ага.Подумал: что за мучительный и лишний труд, что за неуважение к произведению своего пера. Ладно учебные работы, ты повторяешь, пока не получится, но когда уже решился проклеить… Полюбил, значит, доволен, значит, а потом вдруг складка – и все сначала, будто мастерство линии и сосредоточение, и сила, которую ты вложил в каждый штрих, куда-то пропали. Да и, каллиграфия, будем честны, это не живопись. Учиться долго – но, умея, написать – быстро. Картину же, умея, быстро не напишешь. Так что разные вещи. Хуайсан погладил шелк. Сказал:– Я так не делаю. В картине важно чувство. Какие у меня будут чувства, если я перепишу ее не потому, что могу сделать лучше, а потому, что обязан сделать точно так же, просто копию в надежде, что ее-то наклею удачнее? Только скука и тягостность. – Переделывать, пока не получится без ошибок. Иначе ошибки закрепятся.– Да, это я понимаю, – сказал Хуайсан, – это – для линий, для техник, для всего, что важно. Как проклеен лист, не очень важно, важнее, что на нем. В этом тоже мастерство художника и, кстати, каллиграфа, обязательный их навык: разделять важное и неважное. В картине есть планы, в ханьцзы есть сильные линии и нет. И выходя из пространства листа – то же самое. Да и в жизни вообще. Главное и не самое главное.– Неприятно смотреть на ошибку.Неприятно переделывать, пока не сойдешь с ума и не возненавидишь тушь, кисти и самый язык, подумал Хуайсан. Интересно, он сам себе решил, что любая ошибка неприемлема, потому что его хвалили только за идеально выполненную работу, или его просто и без затей ругали за каждый недочет? Уважаемый Цижень, вроде бы, не совсем уж от нас требует. От меня так вообще ждет уже хоть чего-то, и то будет хорошо. Но и планка низкая, а для любимого блестящего племянника, который еще и неудачно проявил способности!..– Я все-таки верю торговцу бумагой, – сказал Хуайсан. Выбрался из-за стола, обошел его и принялся смотреть на свиток вверх ногами. – Даже сам через время отвлекаешься, складки там, не складки, а зритель, который видит в первый раз, обратит внимание на другое.– Но все будут видеть. Что ошибка.– Ну и что? – Хуайсан пожал плечами.Лань Ванцзи молчал. Хуайсан пощипал себя за щеку. Сказал:– Сделал – двигайся дальше. Больше пользы будет. Да, если не получается что-то основное, камни там, ветви – тогда изучать, исправляться, пока не ухватишь суть. Но когда суть не повреждена – что сильно об этом думать? – Важна каждая деталь.– В важных делах. Важные дела – сама картина. Оформление – важно не настолько, это техническая работа.– Они вместе составляют вещь. Все важно.– Если требовать от себя безошибочности в совершенно каждом деле и каждом движении, и думать еще об этом, и переделывать – то будешь метаться туда и сюда и во все стороны, – Хуайсан растопырил пальцы. – Пф-ф! Так просто не бывает. Ты выбираешь, то что любишь, и занимаешься этим, остальные дела делая ну так, – он покачал ладонью, – как уж можешь. А в том, что любишь, ты выбираешь главное, и в этом главном еще самое главное, и вот на это обращаешь внимание. А мелкие ошибки… Знаешь, мне когда-то один торговец бумагой… уже другой! Даже не в Цинхэ, ха-ха, – Хуайсан потер подбородок, кожу царапнул застывший клей, и Хуайсан принялся отдирать его от пальцев. Продолжал: – Он сам писал. И он сказал, что дело – доделанное дело. Заканчивай. Научишься большему. Я в то время за что-то там переживал, опять же, не помню, за что, не буду врать, но что-то у меня не получалось, и я раз за разом переделывал… камни, что ли? Доходил до камней, не получалось, я бросал, начинал снова, опять что-то не нравилось, и я опять начинал всю картину с начала. Так и сидел над одной, думал – преодолею, чего бы мне это ни стоило! Столько начатых и написанных ровно до камней, не вру, вот такая пачка, – Хуайсан показал пальцами. – А потом мне этот торговец сказал – заканчивай. И я в тот же вечер оставил камни несовершенными и занялся чем там еще… а! Это был ручей с двумя мостами. Ну вот, – Хуайсан дернул клеевую чешуйку, растер палец, – мостами. Потом, конечно, переделал с самого начала, и снова закончил, хотя камни опять не понравились где-то к середине процесса. А потом и вообще отпустил, потому что в зубах уже завязло. Нельзя топтаться на одном месте. Немного потоптаться можно, да, пока не научишься, но все равно когда-то придется закончить и отложить кисть. И у тебя будет целая картина, несовершенная, да, но целая, оконченная мысль, а не куча начатых и брошенных листов. Переступать через ошибки и разрешить им какое-то время быть и где-то существовать – это, кажется, потакание себе, мне вот точно так казалось. Но потом я понял, что нет. Потакание – это начинать сначала при каждой ошибке, переделывать, чтобы голосок, который тебе зудит, замолчал. А чтобы перешагнуть через несовершенство, нужно приложить силы. – Хуайсан напряг живот, похлопал себя над поясом. – Вот тут все аж подбирается. Ты делаешь усилие и говоришь себе, тому, который внутри верещит: закончили. Дело сделано. В следующий раз учтем. Тем более, во вспомогательном. А то можно навсегда застрять на том, что даже не так важно. – Каждая деталь важна. Я бы умер так думать, подумал Хуайсан. Я думал так когда-то, и как раз чуть не умер, я знаю, о чем говорю. Хуайсан посмотрел на Лань Ванцзи так, как хотел бы, чтобы смотрел на него учитель живописи, если бы он был. Коснулся рукава, сказал мягко:– Необязательно, чтобы все-все было безошибочно, чтобы было хорошо и добавило в мир красоты и гармонии.Лань Ванцзи покосился. Хуайсан убрал руку. – Ошибка есть ошибка, – сказал Лань Ванцзи.– Как быть с ошибками, которые не исправишь? – спросил Хуайсан. Показал на свиток. – Эту картину уже не отдерешь и не наклеишь по-другому.Лань Ванцзи подумал. Сказал:– Повторить триста раз. Пока не будешь делать без ошибок.Прекрасно, подумал Хуайсан, я бы не просто умер, а разложился и протек, чтобы те, кто меня бы заставил это делать, в поте лица выскребали бы меня потом из-под досок. Что за издевательство. С другой стороны, а какова цена отличного почерка, отличных знаний и отличной репутации? Незапятнанный второй молодой господин Лань. Не потому ли я вздыхаю тут, что он все делает верно? По мне-то никто так не вздыхает и не называет господином всех достоинств. И ладно, и не надо. Трижды не надо, если это результат такого-то воспитания. Попробовал бы меня кто так воспитывать. А пробовали. Садись, переписывай. Ну я переписывал пару строчек, а потом расковыривал нос, чтобы лилось хорошенько, через губы на подбородок, и закатывал глаза, валился прямо на мокрую тетрадку. Или учитель выходил, а я сбегал и прятался. Секли, конечно, потом, но лучше немного потерпеть боль, чем долго теперь скуку и тягомотность.– Я не стану повторять триста раз, – сказал Хуайсан. – И переделывать. Это какое-то лишнее топтание на месте, притом на неважном. – В этом совершенство.– Совершенство в том, чтобы отсечь лишнее. Совершенствующийся не зря медитирует и отсекает лишние мысли. Складки и все такое – это суета.– Ко всему нужно относиться одинаково серьезно.– Если относиться ко всему одинаково серьезно, то сойдешь с ума.– Не нужно лениться переделать.– Переделывать раз за разом одно и то же – это и есть лень, лень двигаться дальше. Ковыряешься в деталях, когда не хочешь переходить к чему-то другому большому и новому. Ты немного еще не знаешь, как это происходит в живописи…– Совершенство – не лень. Ты не прав.– Ну, тебе так, наверное, говорил дядя, – сказал Хуайсан, – кто я такой, чтобы с ним спорить? Он учитель, я совсем нет. Он развел руками. Склонил голову к одному плечу, к другому. Клей сох и светлел, складки почти уже не было видно.Колыхнулся воздух. Лань Ванцзи пропал. Хуайсан посмотрел ему вслед, к выходу. Подумал: зря я про дядю. Хотя почему зря? Разве не правда? Что-то мне кажется, не цзэу-цзюнь заставлял маленького Лань Ванцзи переписывать по триста раз, и переклеивать при малейшей складке, и выбрасывать, например, тетрадки из-за одной кляксы и переписывать все заново – это же написанное слово, мол, оно навсегда, будешь потом перечитывать, а там помарка. Хуайсан скорчил рожу и передразнил старика-учителя Цинхэ Нэ, который охаживал палкой еще Нэ Минцзюэ за торопливость. Был он откуда-то не из наших, у нас обычно не обращают такого внимания на чистописание. До сих пор живой, правда, совсем ослеп и больше не учит. Вот я попортил ему жизни. Он мне, поправился Хуайсан, он мне – гораздо больше, потому что я был ребенок, а у него была палка и привычка жаловаться дагэ. Но и я ему в ответ. А старику Циженю, пожалуй, не попортишь. Хуайсан подумал опять: зря я про дядю.И опять подумал: а разве не правда?– …вот с такими сосками!– Хватит орать! Что за позорище.– Как между собой говорить, так это, значит, все прекрасно, а как при всех, так это, значит, позорище, так, Цзян Чен? – Вэй Усянь наставил на Цзян Ваньиня палец. Тот попытался ткнуть его ножнами, Вэй Усянь отпрыгнул, чуть не сшибив Хуайсана. Сказал: – Ха! Все равно никого нет, что ты взвился?– Нет – так скоро придут, – сказал Цзян Ваньинь.Они нога за ногу шли к учебному дому. Хуайсан разглядывал птиц, но птицы попадались все те же. Вот бы в учебном доме были удобные окна, можно было бы туда смотреть, замечать, кто как добывает корм из земляных щелей между камнями или прямо из земли, кто скачет по подоконнику, заглядывая к людям, кто пьет из бочки, подставленной под сток крыши. Дни проходили бы гораздо проще! Хуайсан вздохнул.Братья Цзян зашли за ним рано – вернуть книжки, которые выпросили почитать ночью. Хуайсан при них проверил на липкость страниц. Цзян Ваньинь отвернулся, и ухо, какое было Хуайсану видно, порозовело. А Вэй Усянь сказал: ну ты что, Нэ-сюн, книжку-то держишь у лица, а это-самое (он показал) там внизу, что я, не понимаю, что надо направлять. С другой стороны, бывает такой стояк, что и не согнешь. Хуайсан нервно захихикал из-под веера, а Цзян Ваньинь первым рванул на учебу.Ученики только-только собирались. Хуайсан спросил, где они потеряли Цзян Яньли. Цзян Ваньинь ответил: она придет с молодой госпожой Вэнь. Они теперь вместе ходят. А Вэй Усянь ответил: да, нашла сестру, бросила братьев. И что в этой Вэнь Цинь? Ничего такого, чего бы не было в девчонках Юньмэна! А вот в книжках Нэ-сюна, с другой стороны, помнишь, была девица, которая пихала себе змею и всю почти запихала, так вот, у нее грудь…Сколько радости от такой простой книжки, подумал Хуайсан. Нужно попросить Яо прислать еще с традиционными мотивами: чтобы красивым госпожам было хорошо, и красивым господам, если они есть в сюжете, тоже.– Цзи-сюн! Эй!Хуайсан споткнулся, взмахнул руками, вскинул голову. Лань Ванцзи обернулся на крик. Хуайсан поклонился, сложив руки на веере. Лань Ванцзи постоял секунду и поспешил к учебному дому. – Нэ-сюн, ты торчишь с ним в библиотеке целыми днями, подсунь ты уже ему что-нибудь, вот из того, что нам давал. Видишь, человек мучается!– Не буду, – сказал Хуайсан.– Да не бойся, он только хватается за меч. Ну изрежет книжку, так у тебя же много, а тебя не тронет, убивать запрещено правилами или что-то вроде того. Расшевелится хоть немного. Эй, Цзи-сюн!..Хуайсан прибавил шагу, не ответил на ?ты куда это?? и догнал Лань Ванцзи уже на ступеньках к помосту.Поклонился еще раз, сказал:– С добрым утром.Лань Ванцзи прянул в сторону, а был бы птицей – взлетел бы на крышу. Но пока остановился. Хуайсан встал так, чтобы не загораживать ему путь, если он все-таки захочет убежать. Подумал: хотя он, если захочет, через меня перемахнет, я не дагэ, который, если уж загораживает дорогу, встает в дверной проем как влитой.Хуайсан раскрыл веер и сказал:– Мы вчера так быстро расстались, и я не успел отдать тебе кое-что. Не совсем пока подарок, но так надо. Ты ведь сегодня придешь?У Лань Ванцзи сошлись брови, словно предстояло сделать неприятное дело. Он сказал:– Не нужно.– Чего?– Подарков. Мы поспорили.– И это было так здорово! Наш первый настоящий художественный спор! Когда просто слушают, сразу видно, что не очень интересно и разбираться не хотят, и нет своих мнений. А у тебя есть! Я так и знал, что каллиграфия перетекает в живопись и обратно. То есть, это вообще известное дело… Было очень хорошо!– Не вышло согласия.– Ну и что? Ты бы знал, что творится, когда встречаются два художника, которые где-то кому-то высказались про работы друг друга, а автор и прознал! До смертоубийства не доходит, конечно, бумагой сложно кого-то убить, хе-хе, – Хуайсан кашлянул и перемялся с ноги на ногу, – но крик стоит! Я не знаю, как это в заклинаниях, мне кажется, заклинание либо получается, либо нет, а тут у каждого обязательно свое мнения. Если нет мнения, то нет и вкуса. Жаль, в Цинхэ такого почти не происходит, а если бывает, я не успеваю добежать к самому жару… А если я плохо сказал про уважаемого Циженя, то я прошу прощения. Это была просто догадка. Да и я правда – не учитель, а он вон… Ничего такого уж дурного нет в том, чтобы пытаться научиться все делать так хорошо, чтобы не бывало ошибок. Ты прав, мастера не просто так мастера, а потому, что стремятся освоить свое ремесло в совершенстве. Мне тут не с чем и поспорить. Я не имел в виду тебя обижать. Да. Такова суть того, что я хочу сказать, – Хуайсан кивнул самому себе и с легким поклоном отступил на шаг.– И я, – сказал Лань Ванцзи, глядя в сторону. Нос у него раскраснелся, будто от еды. – Мне приятно это слышать! Ты не будешь настаивать, чтобы я написал пейзаж заново и заново его наклеил? Лань Ванцзи помолчал. Брови его дрогнули. Податель наказаний и надзиратель за их исполнением, подумал Хуайсан. Переписать правила триста раз, а ханьгуан-цзюнь понаблюдает, достаточно ли старательно ты это делаешь. Переделать задание, выполнить упражнение еще раз, а ханьгуан-цзюнь поправит. Вот я влип, подумал Хуайсан. Пока все шло гладко, и мы не пересекались в занятиях, не вылезали и некоторые стороны кое-чьей натуры, из-за которых у этой натуры и нет друзей. Есть одобрение учителя и почтение незнакомцев, до которых дошла слава, и постоянное: Ванцзи, скажи, как правильно. Ванцзи, ответь, если больше никто не знает. Но здесь я знаю лучше.Да не в том дело, кто знает лучше. А в том, будет ли он надо мною стоять и ждать, когда я поступлю так, как поступает он, и раздражаться, что я что-то не спешу. Хватает мне этого, подумал Хуайсан, у меня целый дагэ.Он сказал:– Путешествие к мастерству у каждого свое. Мы все, конечно, секретно думаем, что мы-то правы, и наш способ что-то делать – лучший. Тут ничего не попишешь. Большого смирения стоит доверить друзьям делать так, как они привыкли. Хотя мы с тобою и не согласны, я с восторгом стану наблюдать за твоим путем в живописном искусстве. Если ты захочешь… за твоим путем познания искусства в любом случае. – Хуайсан опять склонил голову. Подумал: как говорит цзэу-цзюнь, жесты вежливости умягчают отношения, как теплая вода.– Почему ты не хочешь переделать?– Я объяснял. Довольно многословно! – Хуайсан покачал веером. – Ты наверняка не хочешь, чтобы я повторял.– Неприятно смотреть на ошибку.– Мне это не доставляет таких неудобств, – сказал Хуайсан. – И большинству зрителей. Тех, по крайней мере, кто хочет увидеть картину, а не заметить недостатки и позлорадствовать. В этом смирение. И мое перед несовершенной ловкостью своих рук, и зрителей перед выбором художника, и друзей перед особым путем друга. Искать абсолютной безошибочности в других и в себе можно в учении, когда заранее известны все ответы на все вопросы. И нужно – в заклинательской науке, потому что там монстры, демоны, опасность, людские жизни, и нужно все сделать верно, иначе кто-то пострадает. Тут я очень даже за высокие стандарты! – Хуайсан поднял ладони. – Но никто не умрет, если на свитке будет складка, или камни будут не слишком жизнеподобны, или если ты станешь гордиться каллиграфической работой с одним недостаточно точным штрихом.– Если не делать серьезно – зачем делать?– Если никто не умрет – то это не серьезно? Но ведь буквально это не дела жизни и смерти. Мне самому полезно это иногда вспоминать. – Хуайсан улыбнулся. Прижал веер к груди. – Я буду со счастьем и увлеченностью наблюдать за собственным путем ханьгуан-цзюня. То, что я с тобою не соглашаюсь, не значит, что ты не прав.– Если кто-то прав, с ним должны все согласиться.Хуайсан вздохнул. Подумал: во что я влип?И еще подумал: уважаемый старикан Цижень спасибо мне не скажет, если я выведу его блестящего племянника с этой блестящей колеи.А я не скажу спасибо ему. Это не цзэу-цзюнь ведь был всегда при Лань Ванцзи прав, и все должны были с ним соглашаться.– Да, – сказал Хуайсан с нарочитой легкостью. – Но только в делах, где есть общепризнанно верный способ делать нечто. В живописи тоже есть много правил, но мы же говорим о том, что вне картины. В делах, где никто не умер, и где никто никого не обижает, например, невежливостью или целым преступлением, есть некоторая свобода суждений и поступков. И надо иметь в виду…– Эй, разговорчивые! – крикнул Вэй Усянь. Хуайсан отступил от Лань Ванцзи и повернулся, и Лань Ванцзи тоже подался назад и завел руку с мечом вперед себя, словно готов был его выставить, чтобы не подходили ближе. Но Вэй Усянь подошел – развязной походкой, помахивая книгами. Сказал: – Все уже спешат, того и гляди опоздают, а вы все что-то обсуждаете. А, Цзи-сюн, может, ты вообще решил прогулять?Лань Ванцзи расширил на секунду глаза. Оглянулся. Хуайсан тоже оглянулся. У дверей учебного дома скапливались ученики. Лань Ванцзи зыркнул на Вэй Усяня еще раз и направился к толкотне. Перед ним расступились, послышались приветствия. Хуайсан пошел было за ним, но Вэй Усянь сцапал его за пояс и дернул к себе. Сунулся в лицо, спросил, жадно блестя глазами:– Ну, ну? Что? Попросился? – Что?– На ночную охоту! Не получилось через цзэу-цзюня, получится через Цзи-сюна! Ему так весело было с нами на озере! Намного лучше, чем он бы пошел с одними вареными учениками Гусу Лань, – Вэй Усянь скривил рот. Тряхнул Хуайсана. – Ну так что?– Не понимаю, о чем ты говоришь, не знаю ни о какой ночной охоте!– Еще немного, и я решу, что ты саботируешь, – сказал Вэй Усянь, прищурившись. Хуайсан съежился, раскрыл веер и укрылся до глаз. Вэй Усянь засмеялся и пихнул его в бок. – Да ладно, я тебя просто пугаю. А о чем это вы говорили? Он обещал тебя выпороть за лень? Не помогло сидение с ним в библиотеке? Или наоборот, помогло? Ты теперь лучший его дружок, а?– Н-нет… не знаю… это такие вопросы, Вэй-сюн!..– Что, сделал вид, что тебе интересно читать всю эту скукоту, что он зачем-то читает? Это умно, но не сделает ни тебе, ни ему пользы. Нечего потакать Цзи-сюну в скуке, у него и так к этому большая склонность, нет чтобы его развлечь. Вот как я! – Вэй Усянь подхватил Хуайсана под локоть и поволок за собою. Воткнулся в двери перед Цзинь Цзысюанем, и Хуайсан за ним, споткнулся о порог, а Вэй Усянь рассыпался в традиционных извинениях. Хуайсан хихикнул в веер и подумал: я соучастник. А Вэй Усянь протащил его к их местам и крикнул: – Эй, Цзи-сюн! А пойдем на охоту! На черных сов! Их тут больно много что-то расплодилось.Лань Ванцзи, уже за столом, уже с ровно разложенными принадлежностями, обернулся. Хуайсан отступил от Вэй Усяня подальше. Глянул на Вэнь Цинь, которая тоже была тут. Она смотрела в тетрадь. А плечи напряженные. – Стесняется, – сказал Вэй Усянь, – при всех-то. Правильно, так все захотят с нами, а сов может на всех не хватить. Цзян Че… а где он, куда он пропал? – Вэй Усянь закрутился на месте. Махнул рукой Цзян Ваньиню и Цзян Яньли, которые вошли вместе. – Цзян Чен, ты куда делся? Мы чуть не ушли на охоту без тебя!– Вот и ушли бы, делать мне больше нечего, как ходить с тобой на воображаемые охоты, – сказал Цзян Ваньинь.– Нечего! Именно что нечего, ты вечно ко мне прилипаешь, когда я придумываю интересное занятие.– Ты!.. – Цзян Ваньинь замахнулся ножнами. Вэй Усянь вскрикнул и дернул Хуайсана вперед себя. – Вы двое, прекратите, – сказала Цзян Яньли и уселась. Была она бледная там, где девушки обычно румянятся поверх пудры, либо утро и его осторожный свет совсем к ней не шел. Вэй Усянь уселся и тут же принялся катать из бумаги шарик и примериваться швырнуть в Лань Ванцзи. Хуайсан сказал ?не надо? без особенного действия.Учитель задержался, и до самого порога его проводил цзэу-цзюнь, и они еще остановились договорить. Хуайсан прислушался, но было не слышно. Подумал: а сов, в самом деле, стало как будто больше. Словно Вэнь Цинь самолично высиживает их где-то в укромном месте. Что она тут делает? Прислать людей на обучение – жест мира, но тогда почему – совы? И грубый Вэнь Чао. Понятно, что Вэнь Чао по-другому-то себя и не ведет…Уважаемый Лань Цижень и цзэу-цзюнь все это, конечно, видят, и размышляют, и обсуждают, и разберутся. Сделают все безошибочно, как и положено заклинателям. А я простой и склонный к складкам на листе рисовальщик, что с меня возьмешь.Он глядел в спину Лань Ванцзи. Думал: я бы только не хотел, чтобы ты так считал. Остальные – да, пусть, какая разница.Урок тянулся медленно и еле закончился, а обед пролетел быстро, и никто не был бы против, если бы он остался еще ненадолго. Но Хуайсан не стал рассиживаться, сходил к себе, взял ленту, с лентой намного более похоже на подарок. Припустил в библиотеку, но Лань Ванцзи не обогнал, и они привычно встретились на лестнице. Хуайсан спрятал рулон за спину и боком обогнул Лань Ванцзи. Тот молчаливо проводил его взглядом.Молча сел к себе. На уроке не бросил и взгляда, и тут продолжает. Что молчит – ладно, будто я не привык, подумал Хуайсан, даже хуже, если бы моим соседом по библиотеке был какой-нибудь разговорчивый тип, дал бы он мне писать, пожалуй… Хуайсан улыбнулся, нежно зажал рулон коленями, обвязал лентой. Лань Ванцзи встал за водой, и Хуайсан подождал, пока он вернется. Все еще не глядя.Неужто я все-таки сказал что-то не то? ?Не вышло согласия?. А я разве виноват, что ты думаешь какие-то дурацкие вещи? Может, в твоей жизни они и полезные, как минимум – чтобы порадовать дядюшку, вот где лежит обычно главная польза и истина: что нравится старшим родственникам, то и правда, и правильно, и следует запомнить. Лань Ванцзи просто не умеет изворачиваться, и говорить учителям и брату… в смысле, дяде – одно, а думать и по-тихому, где никто не увидит, делать по-своему.Воспитанный господин не изворачивается. Он гордо несет свои блестящие мысли и поступки, которые нет нужды скрывать, ведь все их одобряют. Хуайсан глядел на точные движения белых рук и думал: здорово, когда у тебя только одна жизнь, а не две. Когда ты сам искренне веришь в то, что хотят услышать другие. Это насколько меньше работы! То есть, получается, больше, потому что другие хотят видеть отличную учебу и победы на мечах. Но внутри – меньше. Знать бы еще, какая работа труднее… Хуайсан зажал рулон под мышкой и вытянул прядки.Выдохнул, встал, шумно, чтобы Лань Ванцзи услышал издали и закончил писать фразу, подошел. Лань Ванцзи закончил, и даже отложил кисть, но сидел, глядя в тетрадь. Хуайсан прищурился. Что-то там про шелк… неужто про проклейку? Ну-ну, если занимался сам, в руках уже больше правды, чем на страницах. Хуайсан кашлянул. Сказал:– Рискуя в очередной раз отвлечь ханьгуан-цзюня от сосредоточения, хочу все-таки вручить. Вот. – Хуайсан протянул рулон. Лань Ванцзи дернул рукой, но словно заставил сидеть смирно. Хуайсан покачал рулоном: – На, на. Это тебе. – За что?– За то, что ты такой прекрасный сосед по библиотеке! Не знаю… обязательно ?за что?? За хорошее отношение, за то, что пристроил мою поклажу, и за беседы. Вообще-то, просто так. Даже если бы не пристроил, и я таскал бы эту тяжесть до сих пор каждый день вверх и вниз… бр-р! – Хуайсан весь подергался, и подергался сверток, колыхая лентой.Лань Ванцзи сжал на коленях кулаки. Выговорил:– Из несогласия выходит вражда.– Это из правил Гусу Лань? – Тут Лань Ванцзи поднял глаза, и Хуайсан прикусил кончик языка. Воскликнул: – Э-э, конечно, из правил, непременно, я знаю их назубок!– Не из правил.Мог бы подыграть, подумал Хуайсан, откуда мне было знать, что эти правила вообще мне пригодятся? Откуда мне было знать, что мне надо их выучить, а не только угадывать. Хуайсан выпятил губы и сказал:– Я просто хочу кое-что вручить ханьгуан-цзюню, я ничего не знаю и ничего больше не думаю. Если ханьгуан-цзюнь возьмет, наконец, очень меня обяжет, у меня сейчас руки отвалятся.Лань Ванцзи взял рулон. Хуайсан уронил руки, дал им повисеть, вынул из-за пояса веер и принялся обмахиваться. Лань Ванцзи так и сидел с рулоном на ладонях, словно принял у генерала трофейный меч. Или словно подавал свой кому-то как клятву верно служить. Хуайсан показал веером, сказал: разверни, развяжи! Только прости, это как бы не подарок еще пока, но он будет, а это как бы его часть, которую надо еще приготовить… ты увидишь.– Почему я не прав? Объясни.Спросил бы другим тоном, Хуайсан бы подобрал ханьфу и припустил бы прочь, потому что бумагой, конечно, убить нельзя, но ханьгуан-цзюнь возьмет и докажет обратное.Но Лань Ванцзи спросил, глядя снизу вверх, и тон у него был похожий, и глаза, если так смотреть – большие. Хуайсан тихонько вздохнул, подумал: какая красота. Что за красивый молодой господин. Облизнул в уголке рта и сказал:– Ты не неправ. Я не это хочу доказать. Ты делаешь так, как ты привык, и прекрасно ведь делаешь, вот бы я посмотрел на твой свиток. Кто я такой, чтобы возражать против совершенства и безошибочности? Делай, как тебе удобно. Просто я тоже буду делать, как я на своем опыте понял, что нужно. У людей ведь… о! Разное оружие! Дао Цинхэ Нэ лучше всего подходят для техник нашей школы… техники, точнее, к дао, сначала были дао… У каждого заклинателя свой меч, а то и вовсе без меча, другой инструмент. У тебя прекрасный слух и музыкальные способности – у тебя гуцинь. У кого короткие руки, например – тому копье. – Что-то я больно бодро про оружие, подумал Хуайсан и добавил, запинаясь: – Д-да, я правильно говорю? Я не очень разбираюсь в оружии. – Лань Ванцзи кивнул, и Хуайсан расправил плечи и продолжал, помахивая веером: – Ну вот! Это просто разные школы, будем считать. Между прочим! Школы живописи. Ай, мало в Юньшене, а то я бы тебе показал, насколько по-разному можно написать хурму, и то, и другое, будет правильным для разной местности. Каждый художник сам себе тоже делает свой свод правил, свою маленькую школу, как он будет работать. Я ни в коем случае не говорю, что твое стремление к идеальному порядку и безукоризненности – это плохо, и ты не прав. Кто когда называл безошибочность неправильной? Пиши как вздумается, клей столько раз, сколько тебе нужно, чтобы ты сказал: вот это хорошо. В этом будет твой стиль, твоя личная школа. Ты будешь известен как мастер со всех сторон хороших произведений. А я буду известен как мастер… который не заботился о каких-то вещах, и заботился о других. Я не стану тебе советовать, как делать. И, – Хуайсан выдохнул, расставил ноги шире, – я бы хотел, чтобы ты не раздражался тому, как я привык работать. А если раздражаешься – то… ну… очень жаль. Я могу не надоедать тебе и перейти в другое ме…– Нет. Хуайсан улыбнулся. Подумал: да, я бы тоже не хотел, тут такой хороший свет, и все так удобно устроено. И есть, с кем переброситься парой слов об искусстве.– Значит, можно считать, что мы договорились?Лань Ванцзи медленно, будто соглашался на что-то неприятное, кивнул. Во что я ввязался, подумал Хуайсан в который раз. Кто скажет человеку, который всегда прав, что он не прав? Тот должен быть сам подобающих достоинств и квалификаций, а я разве таков. По общему признанию – нет, ну и что, что я все-таки, наверное, разбираюсь лучше. Почему мне просто не поверить? Ладно на свой счет, делай ты уже как хочешь, а что я сам разберусь, как делать мне – не из лени, а потому, что знаю лучше. И я прав. И мне не нужно советов, и тем более – замечаний. Хуайсан выдохнул через ноздри. Подумал: уйду. Будет жалко, тут так хорошо, но я могу писать и у себя, я так и намеревался, Яо организовал светильники. В уединении я знаю, что делаю, один я прав, и ничьих мыслей больше на сей счет не существует.Лань Ванцзи все смотрел снизу вверх, будто они все-таки не договорились, будто Хуайсан не сделал уже все возможное, чтобы его успокоить, и должен был сделать что-то еще. Во что я ввязался, подумал Хуайсан, это так много, оказывается, работы – объяснять очевидные вещи господину другого воспитания. – Не уходи, – сказал Лань Ванцзи.Хуайсан выдохнул. Подумал: ни так уж он меня и критиковал. Просто спросил, не буду ли я переделывать. Он сам переделывал, и не понимает, как по-другому. Первый раз, наверное, видит, чтобы было по-другому, в Юньшене все живут по правилам Гусу Лань, где бы ему взять другой пример. Разве что цзэу-цзюнь… но он ведь из тех, у кого просто все получается с первого раза, и нет нужды по многу раз исправлять ошибки. Или не исправлять, а оставить позади как опыт.– Не уйду, – сказал Хуайсан. – Мне очень здесь нравится.Лань Ванцзи опустил глаза и, наконец, принялся развязывать ленту. Сначала сложил ее на край стола аккуратным мотком, потом развернул листы. Освободил на столе место, разгладил листы дощечками. Посмотрел на Хуайсана.– Это веер! – сказал Хуайсан. – То есть, это будет веер. Когда-нибудь. Ханьгуан-цзюнь, конечно же, знает… либо скоро узнает, если это будет ему интересно, как делается роспись для веера. Ничем, в общем, не отличается от живописи на листе, но композиция, конечно, другая, ведь надо вписаться в экран, – Хуайсан показал веером на полукруглую рамку в центре листа, которую сам же обрисовал, ругая непривычные размеры. – Там свои законы, что будет хорошо смотреться, а что – плохо, хотя на свитке, например, было бы отлично. Но сейчас дело не в этом. Я хочу, чтобы ханьгуан-цзюнь кое-что написал мне на память. Каллиграфически начертал какое-нибудь свое любимое изречение! Веер без каллиграфии – как пейзаж без стихотворения и печати. Так что я наврал, вовсе это не подарок, а дополнительный тебе труд. Там несколько, – Хуайсан наклонился, сдвинул дощечку, перебрал листы с краю, – но если не хватит, ты легко переведешь контур на новый, и переделаешь, сколько тебе потребуется. Хотя я бы посмотрел, как у тебя получится в первые разы, и с радостью бы хранил как память. Ты когда-нибудь писал на веерах?– Нет.– Хочешь попробовать?Лань Ванцзи поглядел на Хуайсана большими глазами. Хуайсан подумал: вежливость требует от него согласиться, но изысканный господин блюдет себя и чистоту речи, не оскорбляя ее ложью. – Я знаю, что лезу везде с живописью и веерами, – сказал Хуайсан. – Тебе необязательно немедленно испытать восторг от того же, что и я. Я привык, что никто его особенно не испытывает. Довольно того, что ты слушаешь. Но ведь ты отличный каллиграф, как я слышал, и я бы хотел на память твою работу. А в формате веера – потому, что в Нечистой юдоли много теперь висит в таком стиле! Вырежу и наклею на лучший шелк, или насажу на станок и поставлю на подставку. – Он спрятал рот за веером. Подумал: а я не изысканный господин, не по общему мнению, и не соврешь кое-где – не поживешь как следует. – Так как? – Чжуаньшу?– Необязательно, как тебе покажется красивее. Как подойдет к изречению. Было бы странно, если бы о летящей птице написали бы лишу! Он такой квадратный и основательный… – Хуайсан повернул веер письменами к себе, принялся разглядывать. – Я выбрал иероглифы печати, потому что многие мастера, чьи веера я видел, делали так. Когда я делал этот веер, я еще не понимал, а теперь чем больше смотрю, тем больше понимаю, что так и было надо. Древнее письмо делает и твою работу как будто вечной, как будто сюжет, – он перевернул веер, – вне времени. Горы, сосны, потоки были и будут. И к тому же, это ведь почти живопись сама по себе, рисунки предметов, которые стали ханцзы, но рисунки все еще в них видны… Я видал веера, где написано было и синшу, и цаошу, но это нужно отдельно уметь, потому что веер, как ты видишь, – Хуайсан провел веером вдоль листа, – горизонтальный, а скоропись привычно стремится сверху вниз, как травяной побег. Нет, как висящая ивовая ветка, вот. И если специально не постараться, по вееру не получится такого движения взгляда, как по пластинке или просто по листу. Так что… – Хуайсан развел руками. – Кто во что, как говорится, горазд. Важно, что умеет, любит и чем гордится ханьгуан-цзюнь. Как бы справился вот этот господин. – Хуайсан указал веером ему в грудь. Покачал. Лань Ванцзи покосился на веер. Хуайсан прибрал его к поясу и сказал: – Я хотел попросить какую-нибудь твою работу, которая уже где-то лежит, и еще попрошу, но если ты напишешь что-то по моей просьбе, и в такой рамке, то это будет особенное. Вот. Да. – Хуайсан поднял веер до глаз и попятился, бормоча: спасибо, что выслушал, буду ждать, спасибо, мне будет очень приятно. Необязательно приступать немедленно. Спасибо.Сел за свой столик. Отдышался. Лань Ванцзи глядел на листы, будто там проступил ответ на каверзный вопрос учителя. – И ты мне до сих пор не сказал про любимый пейзаж! – сказал Хуайсан.Лань Ванцзи повернул к нему голову, и хотя глядел теперь не снизу вверх, глаза были большие. Как у ребенка. Хуайсан обмахнулся, потому что в библиотеке было жарко. Когда мы встречались детьми, я этого не замечал. Нормальные у него тогда были глаза. – Отяготил я тебя? – спросил Хуайсан. – Слишком много?Лань Ванцзи кивнул. Одно дело глотать книги одну за другой, подумал Хуайсан, другое дело, когда нужно придумать, что нравится тебе самому, не просто взять первое попавшееся, ханьгуан-цзюнь так не умеет, а с основанием, почему именно это. И написать, и выдумать еще, что написать. Читать и даже запоминать – не то же самое, что выдумывать и решать, что из того, что приходит в голову, хорошо, а что не очень. Вот так-то. Хуайсан улыбнулся сам себе. Сказал покровительственно:– Можно не торопиться. Можно даже мне отказать, не то, чтобы это жизненно важные дела. Лань Ванцзи мотнул головой так, что лента взлетела с волос и прилипла к плечу. Лань Ванцзи убрал ее пальцем назад. Хуайсан прерывисто вздохнул в веер. И вздыхал еще, когда Лань Ванцзи вставал за новыми книгами или поставить старые, и садился назад. Насилу вспомнил, что и перед ним чистый лист, который нельзя оставлять чистым, если хочешь не зря прожить день.