Часть 7 (1/1)

Хуайсан вернулся в гостиницу, где за одной стенкой о чем-то говорил Вэй Усянь, а Лань Ванцзи то ли не отвечал, то ли его и вовсе там не было, а за другой стенкой стучала посудой Вэнь Цинь. А цзэу-цзюнь где-то ходил. ?Лань Чжань!? – воскликнули за стенкой. Кошмар, подумал Хуайсан. Сколько всего нужно испытать вместе, чтобы с полным правом называть ханьгуан-цзюня так. Вэй Усянь берет то, что пока не его, и не стесняется. А Лань Ванцзи молчит.Ему нравится? Может, я ошибаюсь на его счет. Может, я уже думал эту мысль. Зачем я вообще думаю эти мысли? Я пытался, я пошел навстречу цзэу-цзюню, и у меня ничего не получилось.Хуайсан разложил на столе бумагу с конопляными волокнами. Осмотрел письменный прибор, который был в комнате, поморщился, взял из него только тушечницу. Достал из сумки свою тушь и кисть ?Яшмовая овечка?. Всегда нужно брать с собою кисть и тушь, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств быстро начертать письмо брату, или, что чаще бывает, Яо. Чтобы выслал, например, денег. Хуайсан потряс кистями, сел прямо, разгладил бумагу. Подумал: давно я не обращался к свободной кисти. Но здесь не будет строгости и изысканности каллиграфического контура. Страх – не строг и не изыскан. У Лань Ванцзи – может быть. У цзэу-цзюня – точно. Страх поворачивается разными боками от того, как ты его переживаешь.Хуайсан задрал рукава и принялся натирать тушь. Подумал: я оставлю это здесь, пусть хозяин гостиницы посмотрит и выбросит сам. Не буду брать с собой. На веер – с такой-то бумагой – не натянешь и на свиток не наклеишь, да и зачем, чтобы со стены на тебя глядели монстры. Живопись славит гармонию, а монстры ее нарушают.Может быть, ради этого заклинатели берутся за мечи – ради защиты гармонии от ее нарушителей. Раз так, то я бы тоже… наверное, подумал Хуайсан. Нет, конечно, но так – мне нравится. В мире должна быть красота, жизнь и изысканность. Все остальное должно быть удалено.Хуайсан набрал на кисть туши, не разбавляя, и начертал кончиком крыши Цайи, как он их запомнил, канал и изогнутый мостик. Уходящую вдаль пристань. Разбавленной в фарфоровой плошке тушью – воды Билин, едва видимый серый лес и края луны. Получилось пока мирно. Хуайсан поглядел на бумагу и подумал: волокна – будто по ветру летит мусор. Будто что-то где-то разрушено, и ветер волочет мимо тебя солому бывшей крыши и бумагу бывших дверей. Хуайсан склонил голову к одному и к другому плечу, набрал туши и в одно движение начертал встающую за домами черную воду. Рядом – еще одну стену, высокую, словно мертвая рука. Стена колыхалась, как положено воде.Нет, подумал он, не положено. Стянул лист на пол, расправил другой. Дома, канал и мост, лес и луна. Хуайсан вдохнул и выдохнул, потом еще раз. Жуть не боится сама себя, это зритель уже извлекает из нее сам. Жуть сама по себе должна быть уверенной, в этом ее ужас – что она не колеблется. Хуайсан длинным, словно лист дикой орхидеи, начертал черный водяной хлыст. И еще один, и он своей непрозрачностью погреб целый дом. Третий тянулся к самой луне. Четвертый…Четвертый получился лишним. Мало осталось безразличного неба. Оно должно быть, пустота должна быть. Всегда есть пустота.Хуайсан бросил лист к первому. – Я думал, ты упал в канал, и тебя теперь вообще бесполезно искать.Хуайсан поднял голову. Цзян Ваньинь стоял над ним, а у груди держал сверток. От свертка пахло съестным. Что в Цайи еще осталось, так это какая-никакая еда, например, пирожки с пряной свининой.– Что ты, что ты, Цзян-сюн! – воскликнул Хуайсан, замахал рукой и кисточкой. – Я к воде – ни за что! Когда такое творится!Цзян Ваньинь хмыкнул, глянул вскользь на листы на полу, но спрашивать не стал. Подошел к оконцу в стене, прислушался. Там было тихо. Он показал рукояткой меча в стенку, спросил зачем-то шепотом:– Они там?– Я не знаю, – сказал Хуайсан, – я не видел и не слышал ничего.– Понятно. – Цзян Ваньинь отошел к столу в своей половине комнате, сказал громко: – И ладно! Не захотел пойти со мной – не получит ничего! Кто трудился и ходил ногами – тот все и съест, а лежебока не заслужил!За стеной раздался вопль, потом стук и топот, и в двери ворвался Вэй Усянь. Сказал, погрозив пальцем:– Цзян Чен, что ты кричишь, отвлекаешь Цзи-сюна от медитации, как можно, он почти достиг просветления, еще вот буквально столечко оставалось, а ты помешал. – Вэй Усянь вдохнул с сопением и протянул руку к свертку. Цзян Ваньинь ловко убрал его за спину приемом, похожим на фехтовальный. Вэй Усянь вцепился ему в рукав. – Ну не будь ты врединой!– А чего ты, иди к своему новому лучшему другу, пусть он тебя и кормит, и учит медитировать, может, и выйдет из тебя усидчивый господин!Какой сердитый, подумал Хуайсан. Совсем не держит лицо. Сдержанная у Цзяней, как я уже понял, сестра, а оба брата не утруждаются. Это даже мило. Распутность… распущенность, я имел в виду, чувств, думал Хуайсан, прикрывшись веером и наблюдая снизу вверх, со скамеечки. Все прекрасно видно. Только отважные господа способны показать, что у них на сердце на самом деле, и не длительные и глубокие чувства, которыми мы делимся с самыми близкими, потому что такова натура близости, а сиюминутные вспышки. С другой стороны, это создает у собеседника убеждение, что он все по тебе видит, все понимает и все знает. Впечатление это может быть ошибочно. В конце концов, а кто всегда честен? Это было бы интересно, подумал Хуайсан. Нужно посмотреть на Цзян Ваньиня пьяного. – А-а, Цзян Че-ен! – Вэй Усянь наставил на него палец. – Ты меня возревновал! Ну признайся, признайся, что просто надулся, что я завел себе нового лучшего друга, а ты так ни с кем и не познакомился в Юньшене как следует.– Вэй-сюн, это обидно, – сказал Хуайсан.– А! Я забыл, что ты здесь. Да, Нэ-сюн, и правда, но Нэ-сюн не считается.– Почему это? – спросил Хуайсан, надув губы.– Да, правда, почему это?! – спросил Цзян Ваньинь, опасно дернув подбородком. Как делает дагэ, приглашая к драке. Или делал, когда был моложе, и в нем было больше задиристости.Хуайсан поерзал на скамеечке. Обмахнул веером теплое лицо. Цзян Ваньинь в профиль был еще краше, чем анфас. Эта челюсть и этот нос, и это выражение лица ?пойдем поговорим, как воины?. Хуайсан выдохнул в веер. Вэй Усянь, впрочем, тоже. На лицо – можно и не смотреть на лицо, видно, что не той породы, но вот как он улыбается, показывая зубы, и как щурится, и как наклоняет голову, и даже как стоит – не прямо, а изогнувшись, и лезет к лицу… словно что-то предлагает.Не зря он разулся и обнажил ноги, когда мы рыбачили. Не просто это народная привычка.Вэй Усянь так и не ответил, почему не считается, и снова напал на Цзян Ваньиня, отбирая сверток, а Цзян Ваньинь развернулся к нему боком и отпихивал бедром, а Вэй Усянь наседал, чуть ли не ползая по нему, и Хуайсан не знал, хорошо ли им, но самому Хуайсану было совсем не плохо. Есть такие картинки. Про соревнование братьев. Кто больше и кто дольше. Сначала так, потом эдак. Серия иллюстраций. Весьма хорошо.Вэй Усянь, наконец, дотянулся до свертка, дернул, узел развязался, и пирожки посыпались на пол. Вэй Усянь распластался в воздухе, поймал один, а Цзян Ваньинь в развороте поддел второй концом ножен, подбросил и поймал рукой с платком, а третий все-таки шлепнулся, за что Цзян Ваньинь врезал Вэй Усяню рукоятью прямо в живот, а тот, согнувшись, схватил его за бедро и дернул вперед и вверх, и Цзян Ваньинь повалился, успев схватить Вэй Усяня за пояс, и Вэй Усянь рухнул на него сверху. Весьма хорошо, подумал Хуайсан.– Тем более ничего не получишь! – крикнул Цзян Ваньинь, спихнул с себя хохочущего Вэй Усяня и встал. Отряхнулся. Отошел к столу в своем углу и разложил там пирожки. – Вот, я лучше отдам Нэ-сюну, потому что он хотя бы не вредитель.– Это все еще обидно, но я с радостью приму, – сказал Хуайсан, перебрался от одного стола к другому. Вэй Усянь, все еще постанывая от хохота и держась за живот, выполз из комнаты, крикнул хозяина подать чай, вернулся, ссыпался рядом со столом, поставил локти, устроил голову и, уставившись на Цзян Ваньиня, сказал:– Не бойся, Цзян Чен, я ни на кого тебя не променяю. Мы братья навечно, я же обещал. Цзян Ваньинь ничего на это не сказал. Сунул слегка помятый пирожок в лицо, Вэй Усянь взял его зубами, сел прямо и принялся жевать. Цзян Ваньинь подал один Хуайсану. Хуайсан сказал: большое спасибо, это так предупредительно.– Ешь-ешь, этому проглоту меньше достанется, – сказал Цзян Ваньинь. Щеки его розовели от недавней возни. Принесли чаю. Цзяни не спешили разливать, и Хуайсан сам этим занялся. Это вам не чаепитие у цзэу-цзюня, но тоже очень мило. И пирожок вкусный.Упавший так и остался лежать посреди комнаты, хозяин гостиницы, когда пришел осведомиться, не нужно ли еще в жаровню углей, подобрал.– Ты зря называешь его предупредительным, Нэ-сюн, – сказал Вэй Усянь, облизнув пальцы. – Мало получил? – спросил Цзян Ваньинь, подняв брови. – Хочешь еще получить?Вэй Усянь выставил ладонь в его сторону и сказал:– Предупредительный человек позаботился бы обо всех товарищах. Вдруг Цзи-сюн голодает? А Вэнь Нин? А? Ты подумал об этом?– Если ты такой умный, иди и сам купи им, и кому хочешь! – Я так и поступлю. И заодно, – Вэй Усянь поманил их, и Хуайсан наклонился к нему первым, а Цзян Ваньинь помедлил, но все-таки наклонился тоже, – я пойду добуду чего-нибудь. В смысле – дерябнуть. Поняли, да?– Поняли! – сказал Цзян Ваньинь и отпихнул себя от стола. – Только про это и думаешь! Выставит тебя твой новый любимый сосед, будешь спать на улице.– А я, между прочим, и не собирался пить сегодня! За кого ты меня принимаешь? Пить перед ночной охотой – плохая примета. – Да, вступать в бой пьяным – примета хуже некуда, – сказал Цзян Ваньинь. Сложил руки на груди. – Если тебя покалечит из-за того, что ты не можешь стоять прямо – я запрещу шицзе за тобой ухаживать. Крутись как хочешь.– Вот смотри, – сказал Вэй Усянь Хуайсану, показал чашкой на брата, – вот погляди на это, на эту семейственность и родственные чувства.Хуайсан посмеялся из-за веера. Вэй Усянь торжественно покаялся, подняв три пальца, что не будет пить ни сегодня, ни завтра, пока они не победят то, что там завелось в озере. А там отпразднуем ух как! Нэ-сюн! Что тут насчет выпивки?– Бедно, – сказал Хуайсан, – не как в Гусу. Варят пицзю. Вино с муме когда-то привозили, но теперь, видишь, здесь нет торговли, и где я был – там уже раскупили запасы. Можно походить по хозяйствам рядом с городом, они варят для себя, наверное, но это далеко. – Пицзю так пицзю, – сказал Вэй Усянь. Хлопнул по коленям, встал, подхватил меч, чуть не наступил на листы на полу. Наклонился, разглядывая. Сказал: – Ужасы ты какие-то рисуешь, Нэ-сюн. Совсем не то, что на веере! Это что, каракатица?– Нет. Н-не знаю, – сказал Хуайсан, вытянул шею. Отсюда волна над домами была похожа на цветок лилии с гигантскими черными лепестками. – Это я просто так, безделица… – Я и сам художник, – сказал Вэй Усянь, похлопав по груди ножнами. Хуайсан распахнул глаза и рот, спросил: в самом деле? Правда, Вэй-сюн? Вэй Усянь сразу же задрал подбородок и проговорил: – А как же. Самый что ни на есть. Даже Цзи-сюну понравилось, он прикарманил и не вернул. Не далее, как в день моего заключения в библиотеке я написал его портрет, – Вэй Усянь глянул на бумажное окошко. В соседней комнате было тихо, словно она была пуста. – Польстил, между прочим! Понятно, что ему понравилось, хотя он сделал вид, что нет. Я, знаешь ли, Нэ-сюн, не по пейзажам и всяким там цветам, а по людям, люди – это же самое интересное. Портреты красавиц. Ты же понимаешь, о чем я? – И подмигнул.Хуайсан захихикал над краем веера, покивал. – Понимаю, понимаю, Вэй-сюн! Вот бы мне посмотреть твои шедевры.– Не поощряй его, – сказал Цзян Ваньинь, – он тут сейчас все изрисует своими каракулями. Дома все стены в его мазне. – Чтобы осталось навечно!– Чтобы пометить все, как пес!– Я с тобой не разговариваю, – сказал Вэй Усянь и отвернулся. – Нечего влезать в нашу с Нэ-сюном беседу истинных художников.Цзян Ваньинь швырнул в него недоеденным пирожком. Вэй Усянь как-то увидел, поймал его и принялся доедать.Они все время делятся едой. Доедают и допивают друг за другом, один другому рыбы, другой – пирожки… Когда я лезу в тарелку дагэ, он не отгоняет, а будто не замечает. Не при других, конечно. А раньше вообще ели из одной, я сидел у него на коленях. Я вообще тогда жил у него на коленях.Вэй Усянь, рассыпая крошки теста, пробубнил: я пошел, а вы как хотите. Цзян Ваньинь сказал: ну и вали. Вэй Усянь вышел, напевая, а Цзян Ваньинь упал на кровать, обнимая меч. Сказал в потолок:– Если не явится до рассвета – не пойду искать. Пусть сам выбирается, куда он там провалился. Не буду ждать, уйдем без него.– Разве Вэй-сюн пропустит ночную охоту?– Нет! Этот – не пропустит! Еще и будет лезть вперед всех, чтобы нанести последний удар и забрать трофей. Это не подобает, подумал Хуайсан. Младшие, конечно, должны уступать старшим, когда вышли на охоту вместе, или ждать, пока старший позволит им показать силу самим, не лезть вперед, а именно ждать позволения. Но Цзян Ваньинь – будущий господин Вэй Усяня, он выше родом и положением, и тут, конечно, следовало бы уступить именно ему, чтобы он заработал за молодые годы положенный опыт и славу. – Самое смешное, что он правда хорошо рисует, – сказал Цзян Ваньинь вдруг. Помещается ли в вас кто-то другой, подумал Хуайсан, вы так полны друг другом.А помещается. Вэй Усянь склоняется к Лань Ванцзи, точнее, всячески склоняет его к себе, и Вэнь Цинь тут тоже…– Славно иметь талантливого брата, – сказал Хуайсан.– Да? Это чем это?– Так, просто… разве не славно? – Цзян Ваньинь отвернул голову на валике к стенке, и Хуайсан сказал: – Так же, как Вэй-сюну славно иметь тебя в братьях. Даже хорошо, что таланты не пересекаются, тогда никто другого не ревнует и не желает обогнать. Он – рисует, ты… – Цзян Ваньинь молчал, и Хуайсан сказал, в конце концов, – тоже что-то такое делаешь, чего не делают другие. У каждого свое.Цзян Ваньинь рывком сел, поглядел на Хуайсана недобрым взглядом. Хуайсан быстро допил остатки из чашки и пересел к своему столу. Поднял ладони.– Показуха это, и больше ничего, – сказал Цзян Ваньинь. – Его хвалили за любые каракули.А ты – рисовал ли, подумал Хуайсан. Возможно, что и да. Возможно, несколько хуже, чем Вэй Усянь, или тем, кто видел, казалось, что у него – лучше. Возможно, от него ждали меньше, потому что он мутного происхождения, не родился в семье, а принят в нее, и нужно поощрять всякое его старание хотя бы из благотворительности. А твое старание – может быть, просто не заметили. Не знаю, что на это сказать, подумал Хуайсан. Интересно, Драгоценные жадеиты Гусу Лань когда-нибудь выясняли, кто из них лучше играет на гуцине? Вот это был бы номер.– Это не так важно, – сказал Хуайсан. – В сравнении с тем, что вы сделаете завтра. Спасете целый город! А то видишь, даже нет приличной выпивки. Пицзю тут, честно говоря… – Хуайсан покачал ладонью.– Вот именно! – сказал Цзян Ваньинь. – Это – главное. Чего ему еще?– Это просто развлекательно. Как играть на чем-нибудь, если на этом не стоят все твои техники. Просто для души, что называется. Ты на чем-нибудь играешь, Цзян-сюн?Цзян Ваньинь уставился на Хуайсана. Хуайсан поднял ладонь и веер, отстранился и сказал: ладно, ладно, я просто так, не будем об этом, раз тебе не нравится.– Еще и играть на чем-то, – буркнул Цзян Ваньинь и снова повалился на постель. – Быть заклинателем и воином теперь недостаточно. Каждый раз что-то еще новенькое.– Недостаточно – для чего? Для кого?– Для них, – пробормотал Цзян Ваньинь. – Для всех. Ему, значит, достаточно, он вон еще и то, и это, никто его не просит, а он все равно и то, и это… а мне – нет.Хуайсан обмахнулся веером. Подумал: кто просит? Кто с него спрашивает?Сказал на пробу:– Я не буду главой Цинхэ Нэ, так что с меня и спрос всегда был небольшой. А с будущих лидеров– уже как с настоящих, даже когда они пока учатся. Нас с дагэ растили и учили по-разному. – Цзян Ваньинь не возразил и не сказал, что Хуайсан мелет чушь, так что тот продолжал: – Это такая небольшая несправедливость жизни и отношения.– Небольшая, – буркнул Цзян Ваньинь.Все упирается в родителей и учителей, подумал Хуайсан. Как мне повезло. Что бы было, если бы на меня свалилась роль будущего правителя? Не повезло бы Цинхэ, пришлось бы им разбираться самим, кто там будет править. Если бы дагэ в этой ситуации был бы мой младший брат, я передал бы эту честь ему. Он бы справился. Он никогда не был, кажется, против. Даже не против того, что его гоняли больше и наказывали за кривой удар строже, чем остальных.– У Вэй-сюна развлекательный характер, – сказал Хуайсан. – Поэтому он нравится людям. Цзян Ваньинь промолчал. Что бы еще такого сказать, подумал Хуайсан. Что это не важно? Но это важно. Важно нравиться людям, про которых мы решаем, что они – важные люди.Хотел бы я нравиться дагэ. Не стараться для этого, а просто нравиться. Как было бы кисло, если бы какой-то мой родственник, брат, даже не родной, а приемный, меня в этом обошел, и был любимцем. Хуайсан передернул плечами. Сглотнул. Проговорил, глядя на едва начатый рисунок:– Хотел бы я нравиться дагэ. Просто потому, что я его младший брат. Что бы я ни делал.– Да, – сказал Цзян Ваньинь. – Это было бы еще как хорошо. Кто из старших Цзяней так строг с сыном, подумал Хуайсан, господин или госпожа? Обычно кто-то один. Тогда можно обратиться ко второму. Сколько я такого слышал: отец любит, мама нет. И наоборот. А то никто не любит, только старший брат, потому что брат в одном с тобою положении и твой естественный союзник.Но это не значит, что ты ему нравишься.– Ты мог бы пойти с нами, – сказал Цзян Ваньинь. Сел на кровати. Кровать скрипнула под ним. Что за крепкий господин, подумал Хуайсан, не зря как ни спросишь – так он упражняется с мечом. А Цзян Ваньинь продолжал: – Все равно, что бы это ни было, в одиночку это не побороть, иначе кто-нибудь уже разобрался бы. Поучаствуешь, да перед самим цзэу-цзюнем, представляешь, как он расскажет чифэн-цзюню про твою смелость!Хуайсан засмеялся и замотал головой. Вытянул прядки, покачал веером.– Ты шутник, Цзян-сюн! Вместо рассказов цзэу-цзюнь отправит в Цинхэ мои останки, если еще удастся их найти! Ты что! Ха-ха, ты сам был бы не рад, если бы я присоединился, я бы только мешался. Я знаю свои сильные и слабые стороны.– И даже не попытаешься?– Уж точно не здесь и не сейчас! К тому же, – Хуайсан опустил веер, – разговор не о том. А о том, что славно было бы, если бы не нужно было ничего делать, чтобы нравиться. А? По праву родства.– Да, – сказал Цзян Ваньинь. Полежал тихо. Потом встал и подхватил меч. Этим бы мечом, да пронзить желающее тело, подумал Хуайсан. При таких-то размашистых, что волосы плещутся за спиной, движениях. А Цзян Ваньинь сказал: – Только иногда все-таки надо что-то делать. Дать хотя бы повод для уважения.То ли мы не поняли друг друга, подумал Хуайсан, то ли тебе сложно даже просто помечтать. Ну ладно. Он склонил голову, сказал:– Твоя правда, и я умолкаю. Цзян Ваньинь помялся, потом сделал решительный рот и вышел. Судя по шагам, пошел не сразу к лестнице, а совсем в другую сторону. Где комната Вэнь Цинь с братом. Хуайсан прокрался к двери и выглянул в коридор. Прислушался. Разговоров было не слышно. Постоять под дверью подышать, подумал Хуайсан, подождать, пока по двери проплывет милая тень. Только это лучше делать вечером, когда свечи.Цзян Ваньинь затопал обратно, Хуайсан шмыгнул обратно в комнату и к столу. Поглядел на едва начатый рисунок. Покачал головой. Восхищаюсь энергичностью, сомневаюсь в точке ее приложения. Да, можно пойти навстречу, стараться и стараться, только, во-первых, много ли покоя и уверенности, которую не отобрать никакому брату-художнику и игрецу на дицзы, заработали старания Цзян Ваньиню? Во-вторых, допустим, ты преуспеешь, и всякий, кто там тебе нужен, преисполнится к тебе любви. И в этот момент ты обнаружишь, что жизнь твоя была наполнена тем, чего хотели от тебя они. И не умеешь ничего другого.Цзян Ваньинь, конечно, другое дело, потому что от него хотят и ждут, подозреваю, того же, что сделает его хорошим правителем. Это сбивает с толку. Начинаешь верить этим требовательным голосам.Чтобы быть отличным правителем, довольно и того, что у него уже есть: беспокойства за имя клана, заботливости, без которой он не подумал бы поделиться пирожками, и упорства. А, судя по тому, что сейчас творится во дворе… Хуайсан встал, выглянул в окно. Цзян Ваньинь под окном, хлопая рукавами, делал один выпад за другим. Меч рассекал воздух, воздух колебал ветки миндаля у стены. Да, упорства ему не занимать. Нужно было сказать ему это яснее. Такому бы будущему господину – да немного еще властности, и меньше тревог по поводу других. И больше пронзания вот этим самым мечом беззащитных раздетых юношей. А из рук юношей, из по-развратному худых пальцев выпадают и катятся дицзы.Хуайсан переступил с ноги на ногу и отошел к столу. Разбавил тушь, окунул самый кончик и стал тонко писать сердитого господина с сильной челюстью и извивающегося юношу под ним. Дал юноше сразу и кисть, и дицзы – он у нас многих талантов. И босой. Хуайсан напряг бедра. Взял себя за живот поверх пояса, посидел с поднятой над бумагой кистью. Продолжил. Еще набросок, на этот раз лица лучше. А здесь – руки. А на следующем – ноги, давно я не писал босых ног… и свериться бы с работами мастеров, что-то член все время куда-то убегает, то ниже, то выше положенного. Мошонку – больше или меньше? Вэй Усянь, возможно, и в самом деле так талантлив, как про себя заявляет, писать людей – хитрая наука, в людях много деталей. Больше, чем, например, в карпе в пруду. Но меньше, чем в драконе в грозовом небе. Примерно столько же, сколько в цапле на камнях. А написать цаплю – нужно уметь. Особенно клюв. А в человеке – особенно член. Смотреть будут именно на него. Ну и на общую композицию.Хуайсан очертил вокруг последнего наброска веер, срезав сердитому господину часть головы. Надо как-то их уложить. Хуайсан нарисовал пустую форму. Подумал: вот это был бы повод для разговоров – появиться с таким веером в обществе. Тем более, люди получаются слишком узнаваемые. А с другими лицами пропадет вся пикантность.Вот бы посмотреть, что нарисовал Вэй Усянь. Портрет – хитрая штука, тем более, когда вручаешь его изображаемому. Если хорошенько попросить – вдруг Лань Ванцзи покажет? Посмотрим, а не зря ли переживает Цзян Ваньинь насчет многочисленных талантов своего будущего подданного. Но если он пишет ?портреты красавиц? – то, наверное, что-то да умеет, потому что взялся писать голых людей – изволь знать их тела и движенья. Может, я тут упускаю возможность поучиться у мастера. Хуайсан поглядел на листы с городом, над которым нависло разорение, прикрыл их листом со сплетающими ноги молодыми господами, плотно скатал и перевязал шнурком. Сунул пока под стол. Теперь придется избавиться самому, а не оставлять на откуп хозяину. Доверяешь дело кому-то – готовься, что сделано оно не будет, а то, что не должно быть обнаружено, обнаружено будет, и как раз тем, кому не надо бы это видеть. И я получу тумаков, подумал Хуайсан, Цзяни, как я вижу, люди нервные. Ну уж нет.Он встал, одернул ханьфу, вытянул прядки и вышел, не торопясь, в коридор. Просто дружеский… товарищеский визит. И его ведь попросили передавать поклоны.На стук Лань Ванцзи открыл, не медля. Хуайсан поклонился, улыбнулся и сказал:– Я не хотел мешать медитации ханьгуан-цзюня. Если найдется пара минут… – Лань Ванцзи ничего не ответил, и смотрел не в лицо, а мимо. Хуайсан облизнул губы и продолжал: – Завтра вы с цзэу-цзюнем выступаете рано, поэтому я хотел сегодня. Лань Ванцзи молчал. Так ли уж важно, что я хочу ему сказать, подумал Хуайсан. Стоило ли ради этого вставать самому, поднимать его? Пустые, в общем, разговоры, болтовня, то и это. Он ждет, пока я доберусь до сути, а до сути я и не доберусь, нет там сути.И рисунка просить, наверное, не стану. Это лицо не побуждает к просьбам.Но раз уж начал, надо хотя бы что-то. Каким дураком я выгляжу. Лань Ванцзи наверняка не любит дураков. Я тоже не люблю, хотя и нередко делаю вид. Мне разве не лучше, когда меня считают дураком?..Хуайсан сжал веер обеими руками и сказал:– Ханьгуан-цзюнь, я был в городе, встречался с людьми. Люди очень страдают от этой напасти в озере. Жизни им спокойной нет. Они ждут избавления. Они просили кланяться вам за защиту. Вы – их надежда. Я хотел это передать. – Хуайсан сцепил руки на веере и поклонился. Выпрямился. Прядки легли на щеки. – Также я хотел сказать от себя, что я тоже крайне благодарен вам с цзэу-цзюнем за ваш труд и отвагу. Больно видеть, во что превращается земля без заклинателей. Так что… Я буду молиться и просить у предков успеха для вас завтра. – Хуайсан коротко поклонился еще раз, не переставая тискать веер. Лань Ванцзи посмотрел, наконец, на него. Хуайсан сказал: – Спасибо, это все. Я просто хотел передать. Я прошу прощения, что потревожил сосредоточение ханьгуан-цзюня.– Мы приложим все силы, – сказал Лань Ванцзи. – Вернем людям озеро.Осанка, посадка головы, рука за спиной. Хуайсан тихонько вздохнул. Подумал: к такому господину высочайших принципов и должно быть страшно и неловко подходить. Конечно, он не любит не по делу, ведь праздность запрещена или что-нибудь там такое. Высочайшие стандарты поведения, жизни и речей. Такого бы господина, да заколдовать, чтобы он стал статуей, да ко мне в спальню, чтобы я всю жизнь любовался, подумал Хуайсан.Как можно обращаться с ним небрежно. ?Цзи-сюн?. Это какое-то просто оскорбление красоте.Он поклонился в третий раз, попятился. Сказал еще раз:– Я не хотел потревожить. В следующий раз я буду осмотрительнее.Лань Ванцзи кивнул. Взялся за дверь. Хуайсан попятился еще. Лань Ванцзи отступил и закрыл за собою.Хуайсан раскрыл веер, принялся обмахиваться. Пошел обратно не торопясь и глубоко дыша, словно воздух в коридоре был свежее, чем в комнате. Да-а, какой там портрет. Красиво принял, и бровью не повел. Слышит это, должно быть, каждый день. Его и получше благодарили, в ноги бросались, наверняка, за спасение жизни, семьи и дома. Как дагэ. Он говорит не валяться и встать, и не любит тех, кто с удовольствием принимает целование сапог. Интересно, как Лань Ванцзи переживает такие неловкие сцены. Цзэу-цзюня можно представить улыбающимся и самолично даже поднимающим всяких крестьян с дороги. Ханьгуан-цзюня можно представить… перешагивающим через них.Хуайсан остановился на верху лестницы. Постоял и принялся спускаться. Размышлять лучше за чашкой чая, а хозяин тут так рад образовавшимся среди этой тишины постояльцам, что очень заботливо хлопочет. Внизу заняли один стол и тоже чаевничали трое из Гусу Лань, которых Хуайсан так и не знал пока по именам (один из них – ученик из тех, кто не окончил еще обучение в доме занятий и сидит с ним на уроках старика Циженя). Хуайсан сел ближе к окну. Окно выходило на канал. Хуайсан облокотился на стол и подумал: картинки, как ни странно, проницательнее слов, только если ты не заставляешь их лгать специально. Перешагивающий через благодарного спасенного ханьгуан-цзюнь зачем-то родился в голове именно картинкой. Не из презрения он так делает, конечно, вряд ли он позволяет себе презрение. А, например, потому, что не любит такого внимания. Или стесняется. Вот он на кого похож – на стеснительного мальчика. Который не шарахается от людей только потому, что шарахаться невоспитанно. На словах он совсем не соблюдает форм вежливости, а на деле вполне обходителен. Не шумит, не хлопает дверьми, всегда сидит прямо, не лезет никому под ноги на дороге. Хуайсан сложил веер и устроил подбородок на его конце. Забавно получается: я вон сколько размышляю о ханьгуан-цзюне, а он обо мне, наверное, забыл, как только закрыл двери. Ведь я не сказал ничего, над чем следовало бы подумать. Не доставил ему ни проблем, которые оставляют долгое раздражение, не сказал ни особенно важных и теплых слов, к которым возвращаешься сердцем. Могу поспорить, о Вэй Усяне он думает больше и чаще. Вэй Усянь больше и чаще вторгается к нему.Но можно ли так заслужить дружбу – пренебрегая правилами общения, о которых собеседник так ярко, хоть и не словами, сообщает? Но зачем мне, вообще-то, эта дружба, подумал Хуайсан. Забавно получается – я о нем размышляю, а он обо мне нет. За все время, что я в Юньшене, – а это прошло уже, по ощущениям, лет десять, из которых уроки старика Циженя тянутся девять лет и девять месяцев, – он сам ко мне ни разу не обратился. Должно быть, цзэу-цзюнь взвалил эту радость на меня, но забыл уведомить вторую сторону, чтобы она шла навстречу.То есть, я в этом предприятии один. Получается, это надо мне одному. Печально и крайне излишне, ведь даже мне это совсем не надо.Он считает меня дураком, подумал Хуайсан, взял с блюдца медовую конфету. Поерзал. Поерзал снова, но скамеечка не стала от этого удобнее. Хуайсан запил конфету и стал ждать, пока она растворится в чае. Подумал: пришел, не сказал ничего дельного. Только прервал какое-то занятие. Когда он не хотел разговаривать – он садился медитировать. А я ковырялся рядом в земле, рисовал что-то там палкой. Вот бы ему открыть глаза, посмотреть и спросить, что это, я бы ему рассказал, что это Цинхэ. Я тогда почему-то быстро начинал скучать по дому. Маленький был, а Юньшень такой странный и чужой. Первый раз там или один из первых. А цзэу-цзюнь уже тогда начал.Это потом я узнал, что Лань Ванцзи почти не разговаривал, особенно с чужими, с тех пор, как у него умерла мама. В тот момент уже прилично по человеческим меркам, и недавно, видимо, по его личным. Я узнал это уже потом и от кого-то случайного. Хорошо, что хватило ума его особенно не тормошить. Но надоел я ему, наверное, знатно – мне хотелось играть или хотя бы куда-нибудь пойти и что-нибудь посмотреть, пока старшие братья что-то там у себя шебуршат. Я бы подслушал их, конечно, но совсем не надо, чтобы кто-то видел, как ты это делаешь, вот это я усвоил рано и накрепко, получив тумаков от тех, кому свидетель нажаловался. А Лань Ванцзи никуда не уходил со двора. Не при нем же.Неинтересно ему было знать про Цинхэ, подумал Хуайсан, и про то, что я там калякаю. Вот и все. Просто он не делает участливого лица, как цзэу-цзюнь. Ему тоже не все интересно, что ему говорят. Он считает меня дураком, подумал Хуайсан. С такими-то пустыми разговорами. И слабаком – с тем, что я не иду с ними.Какое мне дело? В детстве не было обидно, просто скучно и тягостно, что нас заставили торчать вместе, когда это не весело ни тому, ни другому. Не помню, чтобы я волновался, что Лань Ванцзи обо мне подумал.Ох, цзэу-цзюнь! Хуайсан покачал сам себе головой и взял еще одну конфету. Это вы виноваты, и вы мне должны за мои метания, которых, не взбреди вам устраивать брату друзей, и не было бы.Они завтра пойдут рисковать жизнью, а я нет. Об этом Лань Ванцзи, наверняка, тоже составил мнение. Хуайсан поглядел на учеников Гусу Лань, которые, забывшись без учительского присмотра, шумно делили угощение на столе: как ты режешь, себе больше отрезаешь!.. Спорить по мелким поводам запрещено в Гусу Лань, подумал Хуайсан. Удивлюсь, если нет. Вот эти спорщики завтра тоже встанут на лодки и направятся на самую глубину, к самой опасности, которая уже пожрала с концами довольно для паники народу. И заботит ли меня, как они на меня смотрят… сейчас уже нет, заняты, а когда я вошел, и на обеде, и пока мы шли – глядели в спину, шептались. Обычные, думаю, ехидные разговоры. Даже забавно. Вы ехидничаете, но ведь это вы поплывете в смертельную опасность, и это вы всю жизнь будете внимать урокам старика Циженя, и это вам нужно совершить тысячу взмахов мечом и изрубить тысячу соломенных болванов, и ни на что другое времени, да и сил, уже нет. И кто над кем должен потешаться? Идут – и замечают ли красоту полей, или все мысли только о страдающем после упражнений теле и о предстоящей охоте, и о том, как бы показать себя перед цзэу-цзюнем? Кто насчет кого должен делать ехидные замечания? Или снисходительные, когда решают с чего-то, что я не способен, и путь в заклинатели мне закрыт, и какое это, конечно, ужасное страдание.Ваши взгляды и ваши шепотки, и бессильная сердитость дагэ – мои победы. Если меня считают дураком – значит, я произвожу правильное впечатление, и во всяческие важные с точки зрения заклинательского мира дела меня втягивать не станут. ?Там еле-еле есть духовные силы, считай, обыкновенный человек?. Хуайсан улыбнулся каналу. Подумал: а как по мне, среди заклинателей такая же доля обыкновенных и не примечательных людей, как и среди остальных. Вы послушайте свои разговоры. Вы послушайте собственные мысли. Я пришел к Лань Ванцзи и не сказал ничего дельного, или нового, или занимательного. Только воздух зря сотряс. Он имеет право считать меня обыкновенным в этом самом, моем, смысле. Это обидно. Способность или неспособность зарубить чудовище тут ни при чем. Неважно, как ты машешь мечом, меч себе позволить могут многие, но если тебе нечего сказать… Сколько людей, кто меня не знает, считает меня скучным, подумал Хуайсан. Обыденным. Ну и что. Я просто не рассказываю им, о чем на самом деле думаю. Это моя цель, в конце концов. Чтобы не навязывались.Я сказал ему эти необязательные фразы такими необязательными и скучными словами. Мог бы намного лучше. Хуайсан похлопал веером по колену. Сунул в рот сразу две конфеты. Ученики поделили, наконец, лакомство и даже уже съели. Стало тише.Хуайсан допил чай и встал. Подумал: если уж не удалось посмотреть портрет Вэй Усяня, надо нарисовать свой. Не презентовать, но попытаться. Это то, что я делаю. Вы все можете плыть в пасти чудищу сколько хотите, но кто из вас может написать узнаваемый портрет? Описать красоту подобающими словами? Вот то-то же. И мне все равно, кто обо мне что подумал, никто не знает меня, кроме… кроме цзэу-цзюня, подумал Хуайсан. На секунду остановился на ступеньке. Даже дагэ – не так, он не слушает, когда я рассказываю про очередной веер. А цзэу-цзюнь слушает, и знает больше остальных. Тоже – не все. Никто не знает всего. Кто-то себя показывает, как Вэй Усянь, изо всех сил, а кто-то – наоборот. Я наоборот. Так что стоит ли винить, обижаться и вообще размышлять о том, что там подумал Лань Ванцзи?Хуайсан поджал губы и затопал по ступенькам. Стукнул дверью. Достал и бухнул на стол сверток с оставшейся бумагой, подтянул к скамеечке сумку. Выглянул в окно. Цзян Ваньинь держал себя за локоть и тянул руку за голову, и, судя по всему, ему было больно. Хуайсан лег на подоконник и стал смотреть. Цзян Ваньинь отпустил один локоть и взялся за другой. Вот его напишу, подумал Хуайсан. Лань Ванцзи и Цзян Ваньиня. Один такой тонкий и холодный. Другой такой крепкий и яростный. Тоже, кстати, хорошо бы смотрелись вместе.Вы занимаетесь своим делом, а я своим, и какая мне разница, что вы, красивые, по-разному, но оба красивые господа, думаете на мой счет. Но сказать я мог бы лучше. Или вообще не говорить. Лань Ванцзи и без меня прекрасно знал, что жители Цайи страдают и будут благодарны.Не стану об этом думать, сказал себе Хуайсан в который раз, вернулся к столу и принялся перекладывать инструменты.