Глава 2 (1/1)

—?Гам,?— доносится голос из-за его плеча. Лоуренс. Вероятно, послан Его Превосходительством, а может быть, и пришёл по собственной воле. —?Есть репа, солёная свинина и немного лепёшек. Вам, наверное, стоит поужинать. Или позавтракать.Он пишет всего-то… ладно, в палатке нет часов, а тени от лампы, освещавший его стол, стали длиннее. Возможно, Лоуренс прав.И все же Александр ощетинивается.—?Лоуренс,?— говорит он, стараясь звучать настолько властно, насколько способен (когда он в последний раз спал? неважно),?— пожалуйста, воздержитесь от комментариев касательно моих обязательств в корреспонденции, такие замечания только продлевают моё отсутствие за ужином.—?Отдохните, Гамильтон,?— произносит Лоуренс и кладёт руки на плечи Александра. Случись это в другое время?— или будь Александр менее внезапно обессилен?— он мог бы истолковать это как нечто иное, чем привычное участие Лоуренса.—?Мне нужно работать.—?Работать нужно всегда. Завтра и послезавтра, et cetera. Но уже почти завтра, Гам, и Генерал беспокоится.—?Генерал-—?Я волнуюсь, если так будет лучше,?— почти шепчет он, наклоняясь так, что волосы на затылке Александра начинают вставать дыбом. —?Я знаю, что мне недостаёт вашего красноречия, но вот что: уже поздно, я устал, а спать одному слишком холодно.Александра непроизвольно пробирает дрожь:—?Пусть никто не смеет больше говорить, что меня не убеждает чёткая риторика.—?Не всем быть Цицеронами, Гам,?— Лоуренс говорит ему на ухо,?— Пойдём в кровать.Дорогой Лоуренс,Сухая древесина стала такой же редкостью, как хорошая еда, и уже две недели я не чувствую тепла. Я нечасто вспоминаю о своём происхождении, но ловлю себя на том, что жажду жары, яркости, тепла, которое обитало внутри меня. Холод?— совсем иная ноша.Через несколько часов ты проснёшься, с волосами, выбивающимися из косы, ещё сонный. Признаюсь, это стало моим любимым зрелищем. Ты удивляешься моей продуктивности, а я завидую твоей способности отдыхать?— временами я не могу заснуть, а засыпая, вижу сны о местах и вещах, которым лучше быть запертыми в кладовых памяти. Ты спишь спокойно, и подобное тебя не тревожит, хотя я знаю, что ты также несёшь бремя нашего священного дела.Ты спросишь меня, как и зачем я столько пишу, это же не вопрос, а приветствие, моё новое ?доброе утро?, на которое я отвечаю смехом, вздохом, движением пальцев?— жертв чернильницы. Теперь, когда ночь придаёт мне храбрости, я дам тебе настоящий ответ: я пишу, потому что не могу не писать?— словно зуд поднимается из-под моей кожи, и росчерка пера достаточно, чтобы временно насытить его. Это практически безумие, навязчивое желание, слова, порождающие слова.Тут Лоуренс просыпается и придвигается ближе вместе с одеялом, накидывая его Александру на плечи. Тот оборачивается, чтобы поблагодарить его, но Лоуренс, кажется, снова спит, прижавшись к спине Александра и обхватив его руками.Александр снова берет перо.Так вот, записка на утро. Ты добр, Лоуренс, у тебя тёплый нрав, ты пылок в своих страстях, сдержан в своих планах. Когда-то, на далёком острове, я мечтал о новой жизни с умом, похожим на мой. Наверное, глупо надеяться, что я нашёл его этой холодной долгой зимой.Ты дышишь влажным ртом мне в шею, прижимаясь всем телом к моему собственному. Я… глупо ли?— надеяться на то, на что надеюсь я? Это богохульство вдруг кажется чем-то совсем иным в таком виде, на страницах фолио, с моим подсознанием и спящим каролинцем в качестве публики…—?О, ты проснулся,?— говорит Александр,?— И читаешь через моё плечо.—?Слова,?— сонно отвечает Лоуренс,?— вечно у тебя одни слова.—?Как будто слова не могут вести к действиям,?— Александр поворачивается, и Лоуренс с затуманенным сном лицом устраивает голову у него на плече. Это близость, какой между ними ещё не бывало, и Александр ничего не говорит об этом, опасаясь повредить этот внезапный новый слой дружбы между ними. —?Слова обложили налогом наш чай, начали нашу войну, объявили одних людей свободными, а других?— подневольными. Они?— единственное удобство, в котором мы не ограничены, одновременно бесплатное и неистощимое.—?Это ты неистощим,?— жалуется Лоуренс,?— Это чернила на бумаге, Гам. И уже слишком поздно.—?Ты сам в это толком не веришь, иначе не был бы здесь. Но, возможно, слова все же ведут к действию...Лоуренс вопросительно смотрит на него, на щёках у него выступает румянец, и Александр ненадолго задаётся вопросом, достаточно ли очевидно из их близости, что он имеет в виду.—?Я в твоём распоряжении, Джон. Прикажи моей руке следовать по странице, и я сделаю, как ты просишь. Может, мне написать тебе стихотворение?Лоуренс улыбается и качает головой?— он прекрасно понял эту игру.—?Понял, не стану. Слишком поздно для такой ерунды, как стихи, или слишком рано. Ночь?— время честности. Тогда, может быть, полемика? Что-то колкое, блистательное и злое. Или воззвания к чувствам, брызжущие пафосом.Лоуренс вновь качает головой и улыбается шире.—?Ты имеешь власть надо мной, Джон, и я всецело в твоём подчинении, разумом и телом. Приказывай мне, я хочу, чтобы мне приказали.Лоуренс протягивает руку и вытягивает ручку из его пальцев; мучительно медленно склоняет голову, касаясь губами ладони Александра:—?Больше никаких слов. По крайней мере, не на бумаге.Александр делает вдох, облизывает нижнюю губу, ощущая на ней чернильное пятно. Лоуренс протягивает руку и поворачивает его лицо к себе; проводит большим пальцем по тому месту, где только что был язык Александра.—?Некоторые вещи не созданы для бумаги, Гам,?— и склоняется ближе.Гам,Пожалуйста, воздержитесь от подобных заметок в рамках ежедневной переписки. Сегодня утром за завтраком я имел несчастье прочитать одно такое послание. Генерал Вашингтон позднее справлялся о состоянии моего здоровья, так силен был мой приступ кашля.Ночи холодны, пришла зима. Мы должны подавать пример людям?— спать так же, как солдаты спали веками. Это решённое дело, Гам, оно не требует особой документации в будущем.Ваш Джон