последняя станция трамвая (1/2)
Косте казалось, что его собственный мир наладился. Во всяком случае, ему хотелось в это верить. С видимостью стабильности жизнь кажется… легче? Собственные схемы в голове наконец начали находить алгоритмы, чтобы перестать загоняться по ночам. Он перестал рассматривать книжные корки, не доставал Артема по ночам и даже пытался быть тем, кем никогда не был – быть идеальным индустриальным человеком. Идеальный индустриальный человек – воплощение идеального рабочего. У него есть свои бесполезные ценности, которые не мешают огромной машине под названием коммерция.
И у Кости наконец появился тот самый устойчивый механизм, который позволял ему стать идеальной индустриальной машиной. Этот механизм носил имя Никита. В перерывах они виделись в открытом грузовом отсеке. Лекс перестал там появляться ровно в тот момент, когда увидел в Никите и Косте новую пару. Ему явно не хотелось, чтобы у Никиты здесь появилась пара – и не потому что он ревновал, вовсе нет. Лекс в этом месте переспал со всеми более-менее приятными альфами (и не только альфами), он мог без проблем назвать, кто на их складе был обрезанным, кто брил яйца каждый вечер, а кто во время оргазма выкрикивал имя своего омеги, которого кинул в зал ожидания в Украине.
Алексей слишком уважал Никиту, чтобы представить его с хрычем со склада. Порой беловолосый омега дергал проросшую траву на платформе, долго ее рассматривал и своим удивительно низким для омеги голосом говорил: ?Студенты здесь – настоящий клочок света. У вас у одних тут есть перспективы, нечего вам здесь искать.? Иронично, он был абсолютно прав. Собственную жизнь он прошатал в селе, откуда и был родом – прыгал из кровати в кровать, гонимый розгами собственного отчима. Вот и вырос такой: голова на плечах есть, а девать ее некуда. С его навыками не следует иметь голову на плечах.
Когда впервые увидел, как Костя зажимает юного омегу у стены, стоял не долго, но взгляд его был настолько жалобный, что и любой смотрящий заплакал бы. ?Не обращай внимания, он уйдет быстро?, - шептал на самое ухо Костя, а Никите отчего-то было тоскливо. Рука альфы большая, потная. Юноше приносило определенное удовольствие лишь одно чувство того, как Костя сжимает его задницу своей этой лапищей, нередко измазанной в машинном масле. Вроде в груди разливается приятное тепло, но вроде к щекам приливает краска. Стыдно – причем самому перед собой.
— Я тебе уже говорил, насколько ты красивый? — в моменты уединения голос альфы становится животным. А Никите это не нравится. Он, может, и читал в свое время о чем-то грязном. И в свое время ему казалось это определенно возбуждающим. В свое время, но не сейчас. Тогда бы он даже подрочил под одеялом, пытаясь своими аналогиями на стоны не разбудить мать. Теперь все иначе. Теперь у него это есть, но ему не нравится.
— Да, говорил… — омеге не остается ничего, кроме как смиренно кивать. Внутри объятий Кости тепло, приятно и пусто. В них страшно и уютно одновременно. Внутри них ждет дом, цепь обязательств и грязь потери своего статуса ?чистого? мальчика. — Ты говоришь мне это каждый день, Кость.
— А тебе не нравится?
— Нравится, но… мог бы придумать что-нибудь новое? — юноше только и остается, что губу закусывать. С каждым днем солнце только накалялось. В начале июля жара стояла непробудная. Единственным спасением казались редкие козырьки грузовых отсеков, в которых прятались курильщики, да тень деревьев. Прямо напротив главного выхода разложился магазин-трейлер, где уставшие работники похлестывали пиво после двойных смен. Костя с ними не пил, но поглядывал. А Никита и смотреть без отвращения не мог – шел себе по остывшему асфальту, крутил в руках булку.
— Знаешь, мне всегда было интересно спросить, — ржавый подол отсека скрипел под весом севшего на него альфу. Своего костлявого парня тот гордо держал на коленях. Прижимал к себе крепко – так, что еще чуть-чуть, и тот бы начал задыхаться. — А какой у тебя запах?
— Нет у меня запаха, — Никита только глазами ведет, плечами пожимает. Смотрит исподлобья своими дикими карими глазами так, будто сейчас вгрызется в шею. — Еще когда в девятом классе в диспансер ходили, врач мне втирать начал, мол я бета неправильный какой-то…
Костя хотел было что-то добавить, но Никита его прервал.
— Я омега, — он достает из кармана мятую пачку Камела, которую стащил у Лекса пару смен назад. Как взял у козырька, так и не вернул. Дождь тогда был славный – работа шла, как надо. — Только запах у меня слабый, понимаешь? Вот и вся история. У меня и течка слабая. Поэтому сюда на работу и взяли…
— То есть, это не блокаторы?
Омега качает головой.
— Нет у меня никаких блокаторов, — поджигает сигарету. — Если бы я еще блокаторы пил, вообще бы в больнице залег.
Косте всегда был интересен запах омеги, которого в своих снах уже давно называл своим. В особенно мокрых сновидениях Никита представал с таким сладковатым и даже ватным ароматом, в более романтических – еловым и таежным. Каждое утро теплилась надежда, что хотя бы одно из представлений близко к правде. Правда оказалась не самой радужной.
— А что врач сказал? Отклонение?
— Нет, — затягивается. Протягивает сигарету Косте, тот перенимает. — Просто такой я родился.
Он спрыгивает с колен на землю – лететь недалеко, почти полтора метра. Будь здесь дети, похлопали бы в ладоши. Никита так и стоял снизу, на асфальте, затягивался этой дрянной сигаретой, натягивал козырек кепки на глаза, а смотрел он куда-то вниз. Стыдно, что ли, стало?
— Когда я еще в пятнадцать в школу ходил, мамке моей было стыдно, что я такой особенный, — смешок. — Моя тетка, сестра ее родная, все время выебывалась своим сыночком, мол запах у него сильный. А моя меня гулять посылала, чтобы я не палился своей особенностью.
Костя расстроен. Хороший альфа мог бы поддержать своего омегу в такой ситуации, но в идеальном алгоритме жизни Кости не было такого слова, как ?особенность?. Его план состоял исключительно из проверенных этапов и ступеней. Лестница его жизни была прямой, без всяких поворотов, а самое главное – безусловно каменной, чтобы точно не случалось никаких форс-мажоров. Только вот постепенно Никита выжигал своим поведением этот самый непредвиденный форс-мажор.
Так он и сидел на железном подоле, смотрел в одну точку. Ведь и слова произнести не мог! Никите хотелось слышать слова поддержки, может, глупости несусветные по поводу любви без границ и личных предпочтений, а в итоге он получил только гробовое молчание и отчетливый стрекот цикад за спиной.
— Не за тем омегой приударил, верно? — усмехается.
— Нет, за тем, — Костя сам спрыгивает с платформы. И только для того, чтобы подойти, крепко прижать к себе и сказать в самые губы. — Я ж ведь не за запахом твоим смотрю, а? Дурак ты мой…
И целует. Смачно так, до неприличия мокро. Никите не очень нравилось с кем-то вообще целоваться – ему казалось это отвратительным. Стоишь на протяжении минуты и обсасываешь чужой язык, а потом еще удивляешься, откуда во рту такой настойчивый вкус скипидара или чего еще. Никаких бабочек в животе, никаких пчел, выпрыгивающих из сердца. Порой смотришь на губы человека, думаешь, было бы классно их поцеловать – а потом вспоминаешь, что целовать кого-то в принципе вообще не классно.
— Ты вроде как говорил, что у тебя брат с парнем на пару дней уезжают из дома, — кусает мочку уха. А Никита напрягается. Такие намеки он понимает отлично, только вот не знает, как на них реагировать. — Что думаешь по поводу… не знаю, уединиться?
— Не думаю вообще, — краснеет, — Мой брат и так шутит, что я стал городской шлюхой, а если он в квартире чужой запах почувствует, так мне вообще прилетит гордое ?голову с плеч!?
Никита ломается. Ломается постоянно и стабильно. Ему страшно только от одной мысли, что у него может быть что-нибудь более серьезное и физическое с Костей. И ведь самое интересное – никаких моральных преград у него не стоит. Атеист, выращен не внутри советской пропаганды, а все равно боится. Костя стабильно ассоциировался у Никиты с хорошей игрой. Хорошей настольной игрой, где ты можешь выбрать любую фигурку и управлять ей в течении некоторого времени. А если ты позволишь настольной игре стать больше, чем настольной игрой, то ты проиграл.
У Никиты существовал свой собственный мир, который делился на черное и белое, где черное это склад, а белое – это вся остальная жизнь. Белую полосу он воспринимал реальностью – там было все, что он любил: его скейтборд, его кокосовые печенья в шоколадной глазури, его однокурсники, даже его милый сосед – дед лет шестидесяти, который всегда завтракал на балконе и читал свежий номер местной желтой прессы. В этом мире были краски и то, от чего юноша мог улыбаться.
Внутри склада все было иначе – там было только время, перерыв и огромные масляные руки Кости. Там не было ничего любимого, только то, что юноша вынужден был терпеть. И пускай он не мог назвать Костю объектом, который он терпел – нет, вовсе нет. На какую-то толику мысли об альфе заставляли сердце биться быстрее. Удивительно! Ему, Никите, всего девятнадцать, а у него уже есть свой альфа! И какой! И ведь все равно здравый смысл всегда сметывал черную пелену склада, стоило только юноше в десять вечера переступить порог Макдональдса, чтобы купить стакан холодной колы.
А местный Макдональдс Никита любил особенной такой любовью, которую он мог бы назвать ностальгической. Свои первые домашние задания юноша делал именно здесь – в самом забытом и далеком отделении от города. Стоит себе на последней станции метро, прямо напротив природного парка. Сидишь ты в каске, ешь свой дешевый чизбургер, а перед глазами – свисающие скалы. И чего стоит – только рукой подать! Выходишь, разгребаешь руками сиреневые кусты, а там заросшая лестница в этот самый заповедник. И сердцу приятно – что только ты, такой умный, знаешь короткий путь в каменный каньон.
Сейчас, когда домашние задания делать уже не приходилось, он просто заходил сюда после работы. Брал колу, сидел на самом крайнем столу, смотрел в отражение ламп в стекле и нервно так дышал. Однажды за ним увязался Костя. Постоянно норовил к себе прижать, нелепость какую на ухо зашептать, а Никите резко стало неуютно. Ему не нравилось, когда в его одинокий мир кто-то лез. Даже на складе, когда они беспардонно целовались в грузовом отсеке, его одиночество не подавало виду. Оно было не против.
А сейчас, когда два мира оказались на тонкой и, безусловно, лопающейся грани, Никита задумался: а хочется ли ему этого вообще? Может, эти его отношения на складе… они реальны?
В последние дни я разгребал почтовые открытки от своих двоюродных и троюродных родственников… всего помногу. Кто-то в Железногорске засел, кто-то выбрался в Абхазию на выходные, а кто-то довольствуется песочными дланями Одессы, фотографирует своих детей и смачно лепит марку на Прагу. Я даже не знаю, они либо соскучились, либо просто выебываются, мол не я один путешествую. Путешественником меня назвать… сука, сложно. ?80 дней вокруг склада? - именно так выглядит биография моей жизни.