Часть 4.1 (1/1)

***При всей своей любви к красоте, к любованию ею и осязанию, Нобуюки никогда не опускался до свойственного лишь неразборчивым в связях людям преследования заинтересовавших его лиц обоих полов. Он не назвал бы себя столь же всеядным, что и его брат, но если человек вызывал в нем эмоциональные порывы, сопряженные с восхищением совершенной красотой тела, переходящими в более глубокое желание уже интимного свойства, он прилагал все разумные усилия, чтобы заполучить этого человека. Неважно, была ли эта опытная хрупкая женщина с томным взглядом, или молоденькая бойкая девушка, пышущая энергией молодости, или же очаровательный юноша, желательно необычной наружности. И если относительно женщин его вкусы можно было трактовать как стандартные - учитывая его властный характер и особую тягу к смирению и подчинению тех, кто оказывался рядом - то с юношами было немного иначе.

Смиренный юноша, покорный юноша, легко поддающийся и оттого кажущийся куда более продажным, был ему неинтересен, как бы красив он ни был. Суровый и грозный Санада Нобуюки искал в любовниках-юношах совершенно противоположные качества. Ему нужен был вызов, дерзость, стоящая на тонкой грани между непокорностью и цинизмом. Ему нужна была образованность и живой ум, даже если только для того, чтобы в итоге воспользоваться только телом. Это значительно затрудняло поиски, когда ему требовалась смена обстановки и окружения, а женское общество казалось слишком утомительным, поскольку такие юноши являлись такой же ценной редкостью, как и неподкупный ниндзя.Когда же он все-таки находил такого юношу, он хорошо представлял, что ему было нужно, и своих намерений не скрывал, растягивая процесс охоты на как можно более долгий срок, заодно позволяя самому себе свести к минимуму назойливое ощущение, что молодой человек уступает ему из меркантильных интересов. Ему принадлежала инициатива в этих отношениях, он прибегал к известным видам ухаживаний, не задевающих его самолюбия и не заступающих за пределы благоразумия, постепенно и методично завоевывая понравившегося юношу, чтобы в качестве награды за усилия тот сдался ему. Это захватывало и увлекало его - когда через соблазнение он подчинял себе стойкую неустрашимость и строптивую гордость, забирая их без остатка.

Некоторым своим привычкам он не изменял даже тогда. Как он не выносил, когда слуги в поместье первыми заговаривали с ним или предупреждали какие-либо его особые желания, о которых он не распространялся, так и в любовных играх он не терпел, когда предполагаемый любовник целовал его первым или когда на его ласки торопились отвечать тем же. Он по-прежнему сам решал, когда и кого целовать, когда он был готов принимать ответные ласки или переходить к действиям более решительным, пока необходимость в этом не проявлялась со всей остротой. Он оставлял за собой единоличное право принять решение, когда и как он будет обладать тем, кому по сути и так было некуда бежать.Он любил предвкушение. Неспешное сближение, осторожные шаги. Любил это действо в деталях с начала и до конца. Сладость мягких нежных губ, раскрывающихся под его собственными, хотя совсем недавно они изгибались в дерзкой усмешке. Дрожь ресниц на потяжелевших от неги веках в уютном полумраке свечей, сменяющий непокорный блеск в глазах. Голос, тихий и низкий, с придыханием умоляющий его не останавливаться, пока не становился выше и громче, являя ему каждую ступень страсти, захватывающей создание под его руками и губами. Юное гибкое тело на белоснежных простынях, раскрывающееся под его ласками, подобно цветку, требовательное в своем желании отдаться ему, оставляя на его пальцах терпкий и долгий аромат и блуждающие по телу сгустки жгучего тепла, постоянно напоминающего о себе, потому что ему всегда было мало.Его завораживал шальной блеск в глазах и трепет припухших губ, когда избранник тянулся к нему. Тот внутренний свет, что таинственным образом преображал некогда спокойные черты, он запоминал надолго, держа в памяти даже когда его честолюбие было полностью удовлетворено. Он видел в этом порой куда больше красоты, чем в застывших масках обманчивой невинности, и тем более ощутима была его уверенность, более весомой являлась его власть и все более неутолимым становилось его желание. Когда же наступал черед этого желания, он не уставал поражаться той страстной ярости, с которой юный любовник отдавался ему. Нобуюки мог быть резок, или груб, или наоборот, чересчур медлителен, в очередной раз проверяя свою жертву на выдержку - и каждый раз видел широко распахнутые и блестящие от возбуждения глаза, его сжимали крепкие бедра, все глубже погружая его в горячее тело, нетерпеливые руки обнимали его, впиваясь ногтями в плечи и сжимая волосы.Подобный опыт с женщинами он не переживал никогда. По характеру они были просто другими. Они быстрее сдавались, не были выносливыми. Их наигранная невинность и скромность больше раздражала, чем распаляла. Даже самые непокорные, раз уж он питал к тому слабость, могли оттолкнуть, открыв рот и начав нести несуразицы. Видимо, именно этим и был оправдан его выбор в пользу юношей, хотя сочетание в них редкой красоты, неординарного склада ума и умения держать себя встречалось не то чтобы сильно чаще, чем в женщинах. Не находил он их и в своем ближайшем окружении, пользуясь лишь случайной удачей, если встречал кого-либо в городе или соседних поместьях.

Он не афишировал свои похождения, как, например, делал его младший брат, который каждый раз, маскируясь и выбираясь ночью в город, умудрялся поставить в известность об этом все поместье. Нобуюки соблюдал строгую секретность, поскольку считал свое увлечение слишком личным. Если Юкимура действовал исключительно ради развлечения и во имя основного инстинкта, то для Нобуюки физическая близость была финалом основного действа, вожделенной и ни с чем не сравнимой наградой.Однако же, про ближайшее окружение он лукавил, надеясь, что если не будет думать об этом, он сможет забыть. Но забыть не получалось уже несколько лет, поскольку такой вот особенный юноша, обладающий изысканной внешностью и теми чертами характера, столь ценимыми Нобуюки, обитал не так уж далеко, и по неприятному стечению обстоятельств, этот юноша был слугой его брата. Унно Рокуро еще с нежного возраста вызывал в нем неоднозначные чувства, в которых замешалась и ревность, и задетая гордость, и неутоленное собственничество. Возможно, эти чувства рано или поздно можно было свести на нет, изгнать из себя за давностью лет, если бы однажды объект этих чувств не коснулся его разума, а спустя много лет, уже будучи взрослым юношей, не спровоцировал его на некий порыв, последствия которого Нобуюки непростительно пустил на самотек.К Нанакуме все вышесказанное о его излюбленных любовных играх никак не относилось. И дело было даже не в том, что он был слугой, пусть и невероятно преданным, готовым прогнуться, переступить через себя в угоду желанию хозяина. Нанакума не смог бы принять условия этой игры, ее правила, да что там, он не смог бы и понять ее сути, настолько сильно она шла вразрез с его принципами служения своему хозяину. С детства он был настроен подчиняться, пусть поначалу из-за страха быть отвергнутым или опасаясь разочаровать человека, местом рядом с которым он так дорожил. Лишь только немного повзрослев он начал учиться возражать и пытаться отстаивать свое мнение, но опять же, не в силу потребности быть услышанным и призвать хозяина внять его словам. Просто он хотел служить еще лучше, еще ярче выражать свое беспокойство судьбой господина, и, быть может, постараться стать для него чуть интереснее.Нобуюки ценил его прилежность, нравилась его причастность. Только она, к сожалению, ничего не меняла. Нанакума был для него идеальным прислужником, и именно поэтому не принимал участия в фантазиях Нобуюки, реализацией которых тот тешил себя время от времени втайне от всех. Без исключения.Будучи вспыльчивым и нетерпеливым в обычной жизни, Нанакума не спешил переносить эти качества в моменты близости со своим хозяином. Как раз наоборот - даже разоблачившись полностью, старательно ублажая Нобуюки своими тонкими нежными пальцами или горячим ртом, Нанакума являл собой средоточие кротости и трепетной наивности, которая хоть и кружила голову, но оставляла легкое послевкусие незавершенности. Нобуюки наслаждался его великолепным телом, подкупающей покорностью и тем вожделением, с которым Нанакума отдавался ему - ведь именно тогда его хозяин был полностью в его распоряжении, свободный от бесчисленных слоев одежды, надменности и суровости. Пусть это была лишь иллюзия, но Нобуюки не имел ничего против нее, пока она длилась ровно столько, сколько продолжалась их близость.Нанакума безусловно привлекал его и физически, и похоже, что сила этой привлекательности разрушала все известные ему понятия о всеобщей недолговечности, особенно когда речь шла о красоте, судьбой которой неизменно оставалось увядание. Но только не для братьев Унно, как выяснилось, словно застрявших во времени на третьем десятке. Нобуюки как-то уделил немного времени размышлению над этим вопросом, попутно вспомнив, что матерью близнецов была тихая, но крайне занимательная женщина, которую до замужества несколько раз обвиняли то ли в колдовстве, то ли в черной магии. Может, она наложила на сыновей некое заклятие? К примеру, вечной молодости, даровав им способность не стареть и преображаться лишь в сторону совершенства. Интересно, а что же будет дальше, когда Нобуюки будет неумолимо стареть, а его слуга становиться еще прекраснее?... Дойдя до этого наиглупейшего вопроса, который он зачем-то задал самому себе, Нобуюки страшно на себя разозлился, пообещал себе более никогда не заниматься пустой тратой времени, в то время как его внимания требовали вопросы масштаба глобального и жизненно важного.Привлекательность Нанакумы не относилась к понятиям глобальным, но и ее важность, наравне с преданностью его слуги, Нобуюки не отрицал.Раньше ее основой была нежная юная красота, робкая и невинно податливая, каждый раз обладая которой ему приходилось сдерживать себя дабы не повредить ее ненароком и не спугнуть. Меньше всего ему хотелось провести годы бок о бок со слугой, который испытывал бы ужас при одной мысли о том, что Нобуюки дотронется до него. Он не видел смысла переводить строгость в жестокость, как и лишать себя определенных позиций комфорта, к которым он привык. Когда Нанакума немного подрос, начал разбираться в своих ощущениях, тщательно изучать и запоминать, что нравится его господину, Нобуюки воспринял эти изменения благосклонно и вполне как должное. Иначе быть не могло, Нанакума был достаточно пластичным, чтобы вовремя сообразить, в какую сторону ему необходимо меняться. Нобуюки сомневался, что эти изменения рано или поздно приведут Нанакуму к смелости или раскованности в любви, но тем не менее, наблюдать за ними было крайне любопытно.

Как бы то ни было, на роль трофея в его игре Нанакума не подходил, несмотря на свою безусловную красоту и притягательность. И меньше всего ожидал Нобуюки, что под это определение однажды попадет его брат-близнец.***О том, чтобы без лишних реверансов получить желаемое, удовлетворив разом внушительный букет желаний, как низменных, так и эмоциональных, не могло быть и речи. Хоть и представлялось весьма заманчиво, ведь можно было просто отдать соответствующий приказ. Но Рокуро все же служил его брату, который по силе своих собственнических наклонностей мог дать фору самому Нобуюки. Не сказать, чтоб собственность Юкимуры для Нобуюки лежала в плоскости табу, но определенные рамки в семье Санада существовали, и преступать их без крайней необходимости считалось дурным вкусом.И каким бы легкомысленным Юкимура не казался и как бы откровенно не кичился своей мужской силой, Нобуюки слишком хорошо знал брата, чтобы исключить тот факт, что тем упорством, с которым он все больше привязывал к себе Рокуро, руководила в том числе и ревность.

История, разумеется, умалчивала, каким образом прозрел Юкимура, что именно произошло между ним и Рокуро, что заставило Юкимуру кардинально изменить свой взгляд на слугу. Память у Нобуюки была цепкой, он довольно подробно помнил, как старался и переживал Рокуро в юности, и как насмешливо-снисходительно относился к нему Юкимура. И хорошо помнил тот день, когда застал Рокуро сидящим на энгаве в безысходном ожидании хозяина, и как тот забылся на какую-то долю секунды и потянулся к Нобуюки в ответ на его жеcт любопытства, который и лаской-то назвать было нельзя.Из этого Нобуюки сделал логичный вывод, что на тот момент Юкимура не стремился радовать юношу близостью или даже простыми, наилегчайшими ласками, а то и вовсе игнорировал - и не как слугу, задавшегося непростой целью исправить своего хозяина, но как во всех смыслах очаровательное существо, которое природа наградила редкой чувствительностью и восприимчивостью ко всему, что предполагало телесный контакт. В этом Нобуюки мог наглядно убедиться на примере Нанакумы, который, откровенно говоря, мог терять связь с реальностью, когда Нобуюки ласкал его. Наблюдать за этим Нобуюки мог часами, получая, разумеется, свою долю удовольствия, или того, что лично он подразумевал под ним, и искренне не понимал Юкимуру, который лишал себя этого, не подпуская к себе Рокуро.Но то был выбор Юкимуры. Вмешиваться или выражать свое мнение по столь деликатному вопросу Нобуюки нужным не считал. Его брат как-нибудь сам разберется с тем, кто решил посвятить свою жизнь служению ему. Но размышлять об этом он продолжал с завидной регулярностью, порой даже не отдавая себе в этом отчет, когда то или иное событие замысловато выворачивало течение его раздумий в сторону Рокуро.

В свое время Нобуюки решил для себя, что ему нравится думать об этом юноше, и мысли эти оставались вполне безобидными, какими бы откровенными они ни были - они оставались просто мыслями, которым в реальности места не было. Не считая того целомудренного поцелуя после Хигана, и то Нобуюки склонен был винить в нем самого Рокуро. А уже гораздо позднее, после встречи с даймё, обладателем гарема из рабов с его собственными особыми метками, оказалось, что мысли Нобуюки способны выйти из-под контроля и материализоваться в той форме, которая на момент свершения не внушала опасений и даже казалась правильной. В этом порыве было что-то тревожное, от него веяло опасностью, однако именно это и усилило его интерес к Рокуро, как к главному виновнику потери самообладания и объекту физического влечения.И влечение это уже выходило за рамки его фантазий, случайных и часто шальных мыслей. Оно требовало дальнейшего развития, привычного процесса игры, финалом которой должна была стать полноценная, исчерпывающе упоительная близость - по его правилам, но при обоюдном желании. Оно настаивало на удовлетворении его сильнейшей потребности в обладании чем-то особенным - и Рокуро стал для него таковым. Может, дело в его даре, или водной мете, или статусе наследника своей семьи. Или в том, что обладал гордостью и достоинством, невзирая на свое положение человека низшего звена. Или банально в том, что из всех юношей именно он дал ему отпор в то время, как остальные сдавались.

Как именно ему заполучить Рокуро, при том, что Юкимура после случая с даймё держал его при себе в буквальном смысле слова, идеи в умную голову Нобуюки пока не приходили. И интуиция тихо ему подсказывала, что и не стоило даже тратить время на их поиск, ибо здесь ему поможет либо случай, либо, как в лучших традициях Юкимуры, импровизация.***Поскольку позволить себе какие-либо конкретные действия Нобуюки не мог, приходилось прикладывать некие усилия, чтобы предпринимать шаги навстречу своей цели - аккуратно, бесшумно и максимально незаметно для остальных. Как человеку серьезному, обладающему внушительной властью, способной поставить на колени сотни, если не тысячи других людей, подобное поведение казалось смехотворной блажью. Где это видано, что благородный самурай выбрал столь долгий путь, чтобы заполучить в свои объятия простого юношу, обычного слугу, вместо того, чтобы сделать это проверенным веками способом, то есть, взять силой? Но ведь именно такой путь и был для него редким развлечением, упускать которое было бы непростительно.Лишенный возможности действовать согласно своего установленного порядка, Нобуюки пришел к выводу, что начинать ему нужно просто с присутствия, которое в процессе можно будет подстраивать и видоизменять в зависимости от хода событий. В присутствии не было ничего необычного, оно предоставляло необходимый ему простор для наблюдений, допускало проявление некоторых знаков внимания.

Например, разговаривать с Рокуро на отвлеченные или требующие определенных знаний темы он любил всегда. Близнецы Унно были неглупыми, образованными, этого требовала их подготовка, наивных несмышленышей на службу молодым господам никто бы взять не рискнул. Но в отличие от Нанакумы Рокуро имел свое четкое мнение и умел его отстаивать, прибегая к обоснованным и разумным аргументам, не боялся мягко настаивать на своей правоте и умел вовремя и корректно отступать. Он был начитанным и любопытным, но также никогда не брался за темы, в которых мало понимал, прямо заявляя, что оппонентом быть не может.За это Нобуюки находил общение с юношей ценным, и в некотором роде полезным, поскольку на многие вещи начинал смотреть с нового для себя ракурса. Это наблюдение позволяло ему также ненавязчиво переходить на более личные темы, заставляя Рокуро незаметно для себя чуть больше открываться. Как правило, сразу после Рокуро спохватывался и начинал суетиться, ругая себя за оплошность, наглухо закрывался в молчании или резко менял тему, а Нобуюки не мог сдержаться, чтобы не поддеть его.

По сути, их взаимодействие оставалось прежним, а случившееся между ними во время визита вышеупомянутого даймё ни разу не всплыло ни в произнесенных ими словах, ни отразилось во взглядах, но незримо протянулось между ними, как исчезающее послевкусие желания, прикосновения, запаха, и следовательно, не было забыто. Нобуюки помнил каждую деталь произошедшего, и намеревался вернуться к нему, продолжить и завершить на нужной ему ноте. Рокуро придется рано или поздно это усвоить и смириться, ибо Нобуюки всегда доводил начатое до конца.Нобуюки все более утверждался в мысли, что не ошибся в своем выборе, старший Унно неплохо подходил под специфический типаж юноши, которого Нобуюки считал достойным своего внимания.Выдумывать причины для более частых визитов в Уэда ему не приходилось - их всегда хватало с лихвой, как и поводов периодически оставлять в таких случаях Нанакуму в Нумата. Прилежный и куда более молчаливый дома, в поместье брата Нанакума получал какой-то особый заряд энергии, которую направлял в основном на провокации и едкие замечания в сторону Рокуро, а также на попытки уколоть Юкимуру и других обитателей поместья. Юкимуру это стабильно забавляло, особенно в тех случаях, когда Нанакума, чувствуя безнаказанность, превосходил себя в красноречии.Нобуюки тоже всегда находил это крайне милым и практически никогда своего слугу не осаживал, даже если он позволял себе больше дозволенного. Но рано или поздно наступал определенный момент, когда Нанакуму нужно было остановить, а поэтому отвлечься на что-либо или кого-либо еще у Нобуюки, так сказать, не хватало глаз и ушей. И он подозревал, что Нанакума знал об этом и, пользуясь случаем, делал все необходимое и сверх него, чтобы хозяин еще раз наглядно разъяснил ему значение границ. Разумеется, определенным способом, позволяющим стравить излишек скопившейся в нем энергии и доставить удовольствие хозяину.Объяснять Нанакуме, что вовсе необязательно так стараться, чтобы привлечь внимание господина, было бесполезно. Не то, чтобы он пытался. Нобуюки импонировала и даже умиляла его энергичность, которая каждый раз усиливалась и обрастала новыми деталями в присутствии брата. Нанакума так и не простил Рокуро его превосходства и не хотел учиться подавлять в себе братскую ревность, доводя ее местами до абсурда. Он ревновал Рокуро даже к Нобуюки. И однажды имел неосторожность поставить своего господина в известность об этом в достаточно резкой форме, после чего был вынужден учиться быть чуть более сдержанным в проявлении чувств. Доходчиво объяснять вещи неприемлемые Нобуюки умел как никто другой, поэтому донести до Нанакумы, что испытывать любые стадии ревности он имеет полное право, только в молчании и не забывая о своем положении, оказалось несложно. Нанакума урок усвоил быстро, впредь стараясь проявлять свои чувства к хозяину более лаконично, и даже на какое-то время оставил Рокуро в покое.Рокуро, что характерно, этого даже не заметил. И если бы Нобуюки не начал к нему присматриваться более предметно, то не заметил бы и он.То ли дело было в его оформившимся интересе к юноше, то ли в телесной близости, в порыве которой неожиданного для него самого проявилась его вспышка страсти, каждый жест или взгляд Рокуро приобретал для него новое значение, а наблюдать за ним становилось все занимательнее, ибо слуга Юкимуры умудрялся даже в абсолютной неподвижности создавать впечатление фигуры с перманентно меняющимися очертаниями, а в движении и вовсе был способен заворожить самого притязательного наблюдателя. Привычка Нобуюки отмечать мельчайшие детали внешности и поведения любого человека, которого он мог долго и прямолинейно изучать своим хмурым взглядом, пришлась как нельзя кстати.

Вопреки его ожиданиям, после случая с даймё Рокуро и не думал изображать даже подобие оскорбленной или стыдливой добродетели, хотя какое-то время казался замкнутым и неприступным, или мог позволить себе нахально вздернуть свой тонкий нос на высказывания Юкимуры, понимая при этом, что ему за это ничего не будет. Собственно, как Нобуюки не пресекал некоторые вольности в поведении Нанакумы, так и Юкимура, похоже, приветствовал те редкие моменты, когда Рокуро выходил из своего сдержанного образа и проявлял эмоции, неважно, в чью сторону они были направлены и какую окраску приобретали. Юкимуре нравилось, когда Рокуро раздражался или бывал взвинченным по какой-либо причине, и в такие моменты прикасался к нему чаще и с большим нетерпением.Нобуюки уже начал привыкать к тому, что Юкимура не скрывал ни своих похождений, ни знаков внимания, оказываемых его слуге, и являлся свидетелем многих из них. Его поначалу удивляло отсутствие признаков чрезмерной стыдливости в ответной реакции Рокуро, который по всей видимости считал, что разыгрывать неприступность по отношению к хозяину по меньшей мере глупо, поскольку ближайшее окружение было в курсе, что он полностью принадлежит Юкимуре, и для него не существовало потребности в разного рода ужимках, которыми до сих пор грешил тот же Нанакума. С другой стороны, зная Рокуро не первый год, Нобуюки не мог представить его осознанно примеряющим на себя маску притворной скромности, которая имела бы целью завлечь любителей ломиться в закрытую дверь.На ласку хозяина Рокуро отвечал с готовностью, насколько позволяла его невозмутимость, принимая ее каждый раз, когда у Юкимуры возникало желание подарить ее. Привлечь к себе Рокуро за плечи и вдохнуть запах волос, или обвить рукой его талию и с невероятно серьезным лицом продолжать разговор, потирая большим пальцем бедренную косточку своего слуги, было для Юкимуры если не ритуалом, то чем-то близким к нему. Он также не гнушался растянуться, положив голову на колени Рокуро, сообщая окружающим, что он якобы устал. Рокуро неизменно прятал улыбку за маленькой ладонью и опускал взгляд вниз, и Нобуюки слишком отчетливо видел, что ни тени застенчивости в нем не было. Зато было понимание, лукаво выглядывающее из-за угла удовольствия от прикосновений хозяина.Вообще, Рокуро улыбался куда чаще, чем было принято считать обитателями поместья, и этого редкого явления удостаивался не только Юкимура. Улыбка могла означать, что от человека не исходит опасность, и Рокуро чувствовал себя рядом с ним спокойно, либо же Рокуро намеревался кого-либо очаровать, в чем-то убедить или просто привлечь внимание. Прием работал безотказно, обычно строгое личико преображалось до неузнаваемости, в то время как получатель улыбки путался в словах и натурально начинал таять. Нобуюки знал это наверняка, поскольку видел, как Рокуро забавы ради проверил действие своего очарования на Какэе, довольно быстро довел мужчину до крайней степени смущения и закрепил полученный эффект звонким смехом и легким касанием к плечу.

Ортодоксальный самурай еще долго приходил в себя, а заметивший это Нобуюки (совершенно случайно, конечно) даже не успел вовремя найти нужные слова, чтобы одернуть Рокуро - юноша обернулся через плечо, все также пленительно улыбаясь и сверкая аметистовым глазом. Суровый прищур старшего Санады вместе с его нахмуренными бровями никоим образом на него не подействовал, а сам Нобуюки безнадежно махнул рукой на желание зачитать Рокуро свежую порцию нравоучений. Кокетство, как ни странно, очень шло обычно серьезному юноше, и проявлялось безобидно, а Какэй для подобной смены образа слуги Юкимуры просто оказался слишком впечатлительным.Близнецы Унно однозначно внимание любили, и никакие принципы служения и строгость воспитания не могли ничего поделать с этим. Поклонники появлялись регулярно, несмотря на относительно уединенный образ жизни обоих братьев, и если Нанакума сам сразу же отвергал их, успевая-таки получить мимоходом небольшую толику внимания со стороны, то Рокуро действовал иначе. От ухаживаний и знаков внимания он не отказывался, принимал их благосклонно и со свойственным ему достоинством, но не более того, а затем от поклонника филигранно избавлялся. Нобуюки долго силился понять, как Юкимура мог так спокойно относиться к подобному поведению, пока брат сам однажды не раскрыл ему эту маленькую тайну - пока Рокуро принимал эти ухаживания лишь для того, чтобы иметь постоянное доказательство своей привлекательности и силы своих чар, а не потому, что сами поклонники по-настоящему нравились ему, Юкимура закрывал на это глаза. Или даже наоборот, открывал их еще шире.Вопросов у Нобуюки в связи с этим появилось еще больше. Что именно позволял себе Рокуро в рамках этих ухаживаний? Уступал ли мужчинам так, как уступил недавно ему, Нобуюки? И кто были эти мужчины? Размышляя над этими вопросами, которые по сути не имели к нему прямого отношения, Нобуюки самым неразумным образом позволял себе злиться и негодовать, пока в конечном итоге не обнаружил, что всего лишь ревнует. Несносное создание отвергало его, обходило расставляемые ловушки, не гнушаясь при этом заигрываниями с кем-то еще, кому он дарил свои улыбки, кокетничал в своем сдержанном стиле, и, разумеется, получая в ответ всю ту щедрость, на которую был способен околдованный им поклонник. Проклиная свое воображение, Нобуюки в своих ревностных раздумьях доходил, как правило, до момента, как вышеупомянутый смельчак добирался до тела юноши, жадно целовал его, гладил живот и забирался дрожащими от нетерпения руками в прорези хакама.Если бы он на своем опыте не убедился, как приятно прикасаться к Рокуро, и не помнил, как не хотелось отнимать рук от его горячей бархатистой кожи, то, возможно, воображение не заходило бы так далеко и не приводило б его в состояние непроходящего раздражения от мысли, что к Рокуро мог также прикасаться кто-то посторонний и испытывать то же желание, что и он.

Избавиться от этого раздражения могло только то, что его и породило. Здесь Нобуюки был верен себе.В такие минуты, полностью выпадающие из времени его собственной реальности, он словно видел себя со стороны, не без труда узнавая свою персону в человеке с легко читающимися намерениями и жестким взглядом, сплошь состоящим из самоуверенного интереса и выдержанной похоти. Но в отличие от недавнего случая, он полностью контролировал себя, а действия соответствовали его желанию, которое, вопреки слабой надежде, изживать себя не собиралось.Рокуро не боялся проявлений его решимости, какими бы неожиданными они для него не были. Он никогда не сопротивлялся, но и откликаться не торопился, до последнего стараясь не выдать себя. В объятиях Нобуюки он застывал подобно восковой фигурке, прислушивался к чему-то внутри, не выказывая, впрочем, ничего похожего на напряжение, которое могло быть истолковано, как неприятие. Пока Нобуюки неспешно целовал его, мягко оглаживал ладонями тело, изучая изящные линии спины, изгибы крутых бедер, выступы ключиц и тонкую матовую шею, Рокуро лишь замирал, положив свои невесомые руки на его плечи, и Нобуюки был уверен, что если бы Рокуро этого не делал, то моментально соскользнул вниз, выпусти он юношу из рук хотя бы на мгновение.Казалось, что Рокуро к этому действу оставался абсолютно безучастным, но Нобуюки слишком хорошо усвоил язык тела, чтобы усомниться в том, что юноше были приятны его ласки. Запрокидывая голову Рокуро назад и раскрывая языком его губы, чувствуя, как на мгновение собираются в кулачки тонкие пальцы у него на плечах, он уже знал, что выманить его маленький шершавый язычок получится не сразу, лишь когда дыхание начнет сбиваться и усилится его особый запах, когда кровь ударит в эту черноволосую голову, заставит потерять равновесие и прижаться к Нобуюки сильнее, чтобы не упасть. А дождавшись этого неосознанного порыва, положить руки на бедра, гладкие островки кожи в вырезах хакама, и крепко притянуть, чтобы наглядно понимал, к чему приводит близость его восхитительного тела.От слишком откровенных ласк Нобуюки воздерживался, довольствуясь поцелуями и прикосновениями и обходя самые чувствительные точки, всласть насыщаясь процессом, и доводя Рокуро до той грани возбуждения, когда он начинал забываться и в попытках сдержаться мог неосторожно податься навстречу или застонать. Трудно было удержаться от соблазна перешагнуть эту грань, за которой находилось удовольствие иного свойства, сильное и непреодолимое, и можно было вновь почувствовать, как под его рукой бьется в наслаждении это тело, как теряет контроль этот разум и никакая осторожность уже не помешает ему закричать.

Именно в момент, когда Рокуро подходил к этой грани вплотную и был готов просить его о большем, Нобуюки отпускал его. А затем удовлетворенно наблюдал, как Рокуро, чуть пошатываясь от головокружения и часто дыша, пытается совладать с собой, чтобы как можно скорее принять отстраненный и независимый вид. Он неизменно опускал взгляд, якобы оглядывая свою одежду на предмет беспорядка, и Нобуюки нравилось мешать ему в этом - он цепко прихватывал пальцами острый подбородок и снова запрокидывал голову Рокуро, чтобы успеть увидеть на лице то, что тот так тщательно прятал. Легкий румянец, окрашивающий высокие скулы, томное смятение во взгляде, и яркие, колкие искорки, природу которых он пока не познал до конца и отчасти был рад, что Рокуро не решается озвучить ту явно дерзкую мысль, предвестником которой был уже хорошо узнаваемый шальной блеск в левом глазу.Нобуюки одновременно возмущал и восхищал этот взгляд, глубокий, диковатый, лишенный осторожности, как и неосмотрительное шевеление родинки, словно Рокуро хотел произнести свой вопрос вслух, но в последний момент приказывал себе молчать. За это молчание, куда более красноречивое, чем самые громкие слова, любой другой юноша был бы подвергнут суровому наказанию. И Рокуро, своим улыбающимся горящим взглядом вопрошающий - что пытается найти здесь благородный господин, имея под рукой полностью идентичного ему верного прислужника? - заслуживал этого наказания в не меньшей степени.

За то, что понимал его намерения и не скрывал этого. За то, что принимал его ласку как данность, так и не признав, что наслаждается ей. За то, что никогда не просил его ни остановиться, ни поскорее завершить начатое.Напоминая себе когда-нибудь вернуться и к этому вопросу тоже, Нобуюки разворачивался и молча уходил, удостоив Рокуро ироничной улыбкой, и до конца дня исподволь наблюдал за ним, отмечая его блуждающий взгляд, который он порой забывал спрятать за пушистыми ресницами, и замедленные движения, виной которым стали переполненные негой и не желающие слушаться мышцы. Рокуро, все еще возбужденный и растревоженный под одеждами, пойманный в сети своей чувственности, осмеливался поднимать на Нобуюки острый и пронзительный взгляд, и Нобуюки не исключал, что имей Рокуро возможность заменить этот взгляд кунаем, он непременно воспользовался бы ею.Особенно забавно было видеть, как при этом не находил себе места Юкимура, уделяя внимание своему слуге больше обычного, и выражалось это по-разному и целиком зависело от настроения хозяина Уэда. Для Рокуро это оборачивалось либо крепкими небрежными объятиями или хаотичными прикосновениями, либо же градом раздраженных придирок, скептичных колкостей или прямо выраженным желанием поспорить. Нобуюки всерьез начал задумываться о том, не открыл ли он часом мистический способ передачи раздражения, поскольку сам после продолжительного контакта с Рокуро ощущал относительное благодушие и некий душевный подъем, даже при том, что эта близость была вовсе не того рода, который бы полностью удовлетворил его.

***