Пули свистят у нас над головами (1/1)

Троллейбусные провода над головой больше похожи на железные прутья такой же железной клетки. Закованное, перекрытое небо уже не казалось таким бесконечным, как на высоте многоэтажного здания?— или в нескольких часах езды от города. Или в темном, не пропускающем свет лесу?— за кривыми, изогнутыми ветвями деревьев небосвод, чистый и глубокий, проглядывался куда лучше, чем сейчас, пока Донхек смотрел на него через линии электропроводов и эти чертовы троллейбусные пути. В лесу он не чувствовал себя зажатым и закрытым.Он знал, что лес когда-нибудь закончится. Поляной, укрытой тонким слоем снега. Вспыхнувшие в темноте созвездия способны указать путь. Донхек следовал не только ему. Красным нитям на изломанных ветвях, больше похожих на длинные узловатые пальцы, следовал тоже. Стараясь найти свой дом. Пусть даже если это будет разлагающаяся церквушка посреди леса, никому не нужная и никем не охраняемая. Пламя догорающей свечи напоминало домашний очаг. Как и отсыревшие скамьи, готовые разрушиться, были больше похожи на теплую, мягкую кровать.На иконе за алтарем, покрытым грязными разводами и плесенью, была изображена бледноликая женщина. Кожа точно шелк. Увидев ее впервые?— она сохраняла свою яркость даже среди темноты,?— пятилетний Донхек долго разглядывал золотые линии, складывающиеся в рисунок. Скорбь исказила ее лицо?— и все же она была красива, пусть слезы прорезали белоснежные щеки. Это не страшно. Много лет спустя всего Донхека изрежут до стянутых уродливых шрамов.Родителей Донхека убили у него на глазах, и женщина на иконе, рыдающая, отчаянная, переживающая непереносимую боль, стала его матерью. Донхек долго потом пытался найти ей замену. С того самого момента, как его, тихого, спокойного, убитого душевно, оставили в огромной зале такого же огромного дома. Вырвали из привычного?— он правда приучил себя к вечным лишениям,?— и дали то, чего у Донхека никогда не было до этого дня. Отдельная комната?— пусть пустая и пусть голос отражался от стен дрожащим эхом,?— кровать, мягкая и теплая, окно с видом на разбитый у дома сад; летом цветы издавали дивный успокаивающий запах, подобный церковному ладану.Донхек замены не нашел. Как и смысла жизни. Каждый день его истязали за любую ошибку, и по ночам он скулил?— едва ли он отличался от жалкой собаки, зализывающей кровоточащие раны,?— и пытался унять боль во всем теле. Горела вся изорванная в клочья кожа. Простыни под Донхеком были червонными?— чуть позже их сожгли. А затем Донхек перестал получать эти стигматы.Донхек не знал, кто кого мучил больше. Господин пытался из бездарного вытянуть талант, как если бы искусные прядильщицы пытались из черной шерсти вытянуть тонкую белую нить. У него, конечно же, ничего не получилось. Донхека разбила кома. Вернула к тем первым годам, пролетевшим как один повторяющийся день. Вновь винтовка оставляла много синяков?— куда больше, чем прежде,?— и пыталась изломать пальцы. Сколько лет Донхек надеялся, что в один день его отпустят?— всего перекроенного, изрезанного, избитого, убитого,?— он все же не мог поверить, что это… это просто случилось. Донхек не отдал за свободу цельные кости. Он вышел из кабинета на ногах, даже если они жутко тряслись. Он, в конце концов, остался жив. Пульсирующая боль в шее казалась такой ничтожной по сравнению с тем, что он переживал долгие годы.Донхек в который раз был обязан перекраивать свою жизнь сызнова. Даже если от прошлой остались одни разорванные лоскутки. В этот раз он был готов. Он хотя бы не был одинок?— его поймут и поддержат даже в самых страшных начинаниях. Его никто не остановит, если он захочет вернуться к смертоносной винтовке. Только же не для убийств. Для искусств.Он свободен, и первые минуты свободы казались опьяняющими. Глоток чистого свежего воздуха раздувал в груди пожар. Донхек отныне умел его контролировать. Тело хуже?— оно все тряслось, словно при лихорадке. Минхен протянул ему руку. Помог сесть в машину?— Донхек дышал глубоко и часто, и казалось, словно он в любой момент мог потерять сознание. Он еще пытался хвататься за остатки ясного сознания. Как и за руку Минхена, лежащую на его колене.—?Я хочу уехать отсюда,?— прошептал Донхек, как только троллейбусные пути над их головами вызвали у младшего необъяснимый приступ тревоги?— словно в любой момент его могли лишить того, что он только что с трудом получил.—?Куда? —?спросил Минхен, и Донхека всего прострелило осознанием того, что старший увезет его даже на край света.На очередном светофоре они посмотрели друг другу в глаза. Минхен ждал ответа. Донхек только пожал плечами?— движение далось с трудом. Все тело его не слушалось.—?Я не знаю,?— признался. Поморщился, как если бы боль пронзила насквозь. —?Я… я сейчас ничего не понимаю. Я нахожусь в вашем распоряжении, но я знаю, что вы не станете меня ограничивать. Сейчас я… бесконечный. Мы можем уехать из этой страны. Неизвестно куда. Прямо сейчас бросить то, к чему так долго стремились…—?Ты этого не сделаешь,?— он произнес это так уверенно, словно знал Донхека лучше себя самого.—?Не сделаю,?— согласился. Отвел взгляд в сторону. Как и Минхен, который сосредоточился на дороге. —?Но я… все еще не знаю, что мне следует делать потом. Когда груз чужих надежд упадет с моих плеч. Иногда я думаю о том, что зря это все затеял… я ведь так долго выживал и мог бы выживать и дальше. Нужно было просто дождаться. Кого-то, кто не похож на меня, разбитого и сломленного, кто смог бы повести за собой, и это было бы честно. Я уверен, что будь на моем месте вы… весь мир бы не дрожал, готовый распасться.Минхен остановился и посмотрел ему в глаза.—?Я не могу быть тобой. И я не в силах изменить тебя,?— прошептал он, склонившись ближе, и воздух у щеки Донхека точно задрожал. —?Морально собрать себя ты сможешь только сам. Я буду рядом. Если ты когда-нибудь почувствуешь, как проваливаешься в глубокую черную пропасть, знай, что я держу руки, чтобы словить тебя. Подняться или нет?— это уже твое решение. Я просто поддержу любое, какое бы ты ни выбрал. Обычная скучная жизнь или жизнь, полная эмоций, пусть даже винтовка будет приносить тебе счастье?— я все поддержу.Донхек мог бы назвать себя счастливым даже сейчас. У него были Минхен и свобода?— что еще ему нужно? Сидеть рядом с ним, зная, что в любой момент он может сократить расстояние между ними. Коснуться пальцами. Не только ими?— душой тоже. Так он касался, даже когда физически находился далеко. Может поцеловать?— мягко и сладко, словно тягучий мед, а может укусить и зализать раны, оставив собственнические метки. Кому-то этого простого человеческого счастья и вовсе не было дано. У кого-то нагло забрали.Осознание этого отравляло Донхеку жизнь.Он жил постоянным чувством вины. Напоминал себе о том, как он был виноват, и о том, что своими ошибками он не добился ничего: ни этой опьяняющей свободы, ни любви Минхена. Он бы хотел все исправить. Развернуть время вспять, как ход реки разворачивают боги. Закрыть собой. Вобрать пули. Почувствовать боль.Смерть?— это ведь тоже свобода. Только уже поздно что-то исправлять. Донхек мог хотя бы попытаться жить с этой неотвратимой мыслью.—?Вы могли бы отвезти меня на могилу Винвина? —?тихо прошептал он.Минхен мягко улыбнулся.—?Конечно, Донхек,?— сказал он. —?Но сначала мы поменяем бинты на твоей шее.В этот момент Донхек почувствовал не только пульсирующую боль на том месте, где некогда горела метка принадлежности и где отныне останется только изуродованный шрам. Он почувствовал, как хрупкий бутон в его груди расцвел самыми яркими лепестками.***Минхен пытался не причинять боль, но Донхек все равно поморщился, когда пропитанный антисептиком ватный шарик прижался к его изуродованной шее. Он резко втянул воздух. У Минхена дрожали пальцы; Донхек переживал и не такое?— когда-то он полностью терялся в боли, не понимая, где заканчивался он и где начиналась она. Тогда он кричал, кусал руки, пытаясь одной болью перекрыть другую, и сотни раз его сознание срывалось в темнеющую пустоту. Прежде чем снова прикоснуться, Минхен тихо проговорил:—?Извини.Донхек кусал губы. Не зная, как отныне чувствовать себя. Тело он еще мог скрывать от проникновенного взгляда Минхена. Шею уже просто невозможно. Шрамы будут тянуться до острой линии подбородка. В этих местах кожа должна стать бесчувственной и огрубевшей?— хотя Донхек знал, что под пальцами Минхена он весь становился оголенным проводом, даже если он весь состоял из этих шрамов.Минхен наклеил пластыри. Обернул вокруг шеи бинты. В тот единственный раз, когда господин оставил клеймо на его коже, Донхек неделю провел с этими бинтами на тонкой шее?— удивительно, что он тогда просто не задушил сам же себя.—?Все хорошо? —?спросил старший, и Донхек не сразу понял его. Минхен был аккуратен в своих движениях, словно боялся Донхека даже касаться.Донхек поднял на него испуганный взгляд.—?Мне нужна винтовка.Вызревающее в его груди волнение передалось и Минхену. Одновременно, словно единый организм, они повернули головы в сторону темнеющего леса.—?Не идите за мной, хорошо? —?спросил Донхек. —?Подождите меня здесь.Донхек знал, что он был там. Он все это время был там.Точно воздвигнутый мемориал из белоснежного камня, никем и ничем не рушимый?— его невозможно было сдвинуть с места. Каждая мышца его тела стала твердой, обратившись в крошащийся бетон. Слезы пробороздили его щеки до глубоких шрамов; их не было видно, но он их чувствовал так, как не чувствовал собственное тело. Он не двигался. Точно застыл. Донхек не был уверен, что он даже дышал; хотя в воздухе у рта повис белесый пар.Он преклонил колени перед могилой. Упираясь руками в промерзшую землю. Склонив голову. Он никогда так не делал даже перед господином?— Донхек делал это тысячи раз, и все его колени покрылись темно-лиловыми синяками. Мертвый Винвин имел пугающую власть над живым Ютой. Он стоял так уже долго?— на бледном лице посинели губы от жуткого холода. Внутри или снаружи, Донхек не знал точно. Он мог сам только застыть статуей, почувствовав, как все в нем натянулось до дрожащей струны, готовой в любой момент лопнуть.Только голос, разбитый, звучащий так неправильно в этой тишине, еще жил в нем:—?Пойдем домой, Юта.Горло судорожно сжалось до нестерпимой боли, и Донхек поморщился. Кислота обожгла глаза. Донхек всегда боялся потерять зрение?— он не знал другой жизни, лишенной света, он никогда не смог бы расстаться с винтовкой, пока он в и д е л,?— но если бы это спасло Винвина, Господи, если бы это воскресило его из мертвых… Юте не нужно было даже двигаться, чтобы Донхек чувствовал его боль как свою собственную. Ему не нужно было поднимать головы, показывая свое лицо,?— он остался без масок, словно в один момент они все разбились разом. У Юты отныне не было лика. Была только пустота в выцветших от слез глазах. Ему не нужно было говорить, заставив Донхека биться в истерике,?— он не выдержит звучание этого голоса. Он ничего не сможет выдержать.—?Дай винтовку.Безжизненно. Пусто. Ровно и спокойно?— Донхек был уверен, что внутри Юта из раза в раз проходил круги ада. Это никогда не закончится.Винтовка в руках Донхека стала неподъемной. Он зацепился за нее кончиками пальцев?— она норовила выскользнуть и упасть на землю. Он просто не мог отдать ее в руки Юты. Особенно когда тот хотел этого больше всего. Краем сознания Донхек понимал, что если бы Юта хотел убить себя, он бы давно уже это сделал. В тот самый момент, когда понимание ситуации прострелило ускользающее сознание насквозь.Донхек опустил винтовку. Она утонула в снегу. В снегу, покрытом патронами?— словно усеянное пулями поле ожесточенного боя. Донхек постоянно чувствовал себя как на войне. Каждый удар судьбы оглушителен. Осколки гранаты пронзали сердце. Донхек уже не был уверен, что он способен чувствовать. Он хотел только исчезнуть.Юта выпустил столько пуль, сколько стоила его любовь. Он уже больше не мог плакать, и пули, тяжелые, свинцовые, стали его алмазными слезами. Ему нужно еще. Усыпать ими всю землю, зайти дальше,?— Юта поэтому просил винтовку.Донхек опустился на землю рядом с ним, точно мертвым,?— Юта не сдвинулся даже когда Донхек коснулся его плеч. В нем словно исчезло все звучание. Он опустел. Донхек сделал его таким. И, Господи, как же ему жаль, как же ему жаль…—?Прости,?— тонко выскулил. Он не желал видеть смерть Юты. Как и не желал видеть смерть остальных. —?Я так сильно виноват в этом, Юта, так виноват… Мне нет прощения, и я это знаю, но, пожалуйста, прекрати… Я обещаю, что отпущу тебя, сокрою ото всех, ты можешь стать свободным прямо сейчас, ты можешь уйти, и я никогда больше не напомню о себе. Только, пожалуйста, не вспоминай о нас. Забудь. Начни свою распавшуюся на нити жизнь заново.—?Я не смогу этого сделать, Донхек,?— тихо и мягко. —?Я не смогу забыть эту могилу?— я смотрю на нее так долго, что она отпечаталась в моей голове ярким образом. Чтобы начать новую жизнь, мне нужно покончить с этой… Я не хочу его забывать. Я не смогу этого сделать… только когда мою грудь закроют досками, я… я только тогда буду счастлив.—?Юта,?— заплакал Донхек, сжимая плечи, чувствуя, как под пальцами крошился бетон?— Юта весь дрожал.—?Я ведь знал,?— изломанный на куски голос заставил Донхека задохнуться. —?Я знал, что рано или поздно это случится. Он ценил свою жизнь и ждал, когда ее потеря станет… необходимой для кого-нибудь, кого бы это спасло. Я знал. Я должен был понять, что он решится на это ради тебя. Я все это знал.Донхек не осознавал, сколько он уже сказал, прошептал, проскулил, выдохнул слов извинений, и не понимал того, как много в его руках оставалось кусков бетона, готовых порезать тонкую кожу рук. Он пытался справиться с болью, сводящей с ума. Удивительно, как Юта еще не кричал, словно его разом пронзали насквозь. Донхек готов был сорвать голос прямо сейчас.—?И я должен возненавидеть тебя,?— прошептал Юта, дрожа в руках Донхека. —?Я не смог. Кого угодно смог, но не тебя. Я возненавидел Винвина?— он ничего не сказал, решив, что эта новость не станет для меня невыносимой, разрушающей всю мою жизнь. Я возненавидел нашу семью?— мы не смогли сберечь друг друга, хотя сколько обещаний давали… Я возненавидел весь мир, но тебя?— тебя так и не смог.Он не плакал так, что Донхек слышал звучание его голоса, но Донхек чувствовал каждую скатившуюся по бледной щеке слезу.—?Я люблю Винвина так же, как и ненавижу,?— сказал он. Донхек прижался ближе в попытке вобрать боль. —?Сколько раз он говорил мне, что мне нужно немного постараться сейчас, чтобы потом было легче. Проходили года, каждый день я открывал по утрам глаза, чувствуя боль во всем теле от долгих тренировок, и понимал, что наступило не утро?— ?сейчас?, которое никогда не станет ?потом? … Ты бы ничего не смог исправить, Донхек. Именно это не позволяет мне ненавидеть тебя. Кто-то должен был умереть. Винвин решил, что этим кем-то будет он. Твою жизнь он ценил больше. Как и мою ставил выше, чем собственную.Он повернул голову, и Донхек увидел, как его лицо разъели слезы. Скатившиеся по щекам капли словно выжигающая до костей кислота.—?Дай мне винтовку,?— попросил он,?— и уходи.Донхек не мог его оставить.—?Ты слышишь? —?спросил он, повысив голос?— он мог в любой момент сорваться, подобно натянутой до предела тонкой струне. —?Дай винтовку. Я устал плакать.Донхек отпустил его раскрошившиеся плечи. Он поднялся на ноги. Винтовка обожгла холодом, когда Донхек ее подхватил на руки. Юта смотрел на землю перед собой?— пули по периметру создавали золотое обрамление, подобно позолоченной раме зеркала. Донхек протянул ему винтовку и сказал:—?Мы всегда будем ждать тебя.Зная, что больше всего на свете он хотел, чтобы Юта не вернулся. Чтобы он сбежал, стал свободным, пусть даже первое время ему будет тяжело и пусть даже первое время он будет ошибаться. Больше всего на свете Донхек хотел, чтобы Юта, пытаясь избавиться от воспоминаний, рассказал эту историю всему миру. Мир должен знать, что они существовали.Юта аккуратно забрал из его рук винтовку.—?Вам придется ждать долго.Донхек шумно втянул воздух сквозь плотно сжатые зубы. Он понимал, к чему Юта вел. Он не мог просто так потерять жизнь, продленную Винвином,?— и все же он не обещал Винвину этой жизнью воспользоваться. Донхек знал, что он должен его остановить. Утешить. Перенять боль. Он не смог спасти Винвина?— хотя он должен был, даже если бы сам погиб,?— но он мог постараться спасти Юту. Забрать винтовку. Словами, теплыми, ласковыми, заставить уйти отсюда.Он не сделал ничего из этого. Только выдохнул в тишину и холод:—?До следующей жизни?Последнее, что он запомнил,?— мягкая, успокаивающая улыбка Юты.—?До следующей жизни, Донхек.Под ногами скрипел тонкий слой снега. Ломались иссохшие ветви деревьев. Донхек держался только благодаря тому, что еще слышал дыхание Юты. Пока выходил на поляну. Где держаться было не за что?— разве что только за это небо, нависшее над его головой, и за звезды, готовые сорваться вниз и разбить его.Минхен поднял голову, когда услышал его медленные, утопающие в снегу шаги. Донхек влачил ноги и свое жалкое существование. Ронял слезы; они застывали алмазами. Всего себя оставлял в виде белесого пара, вырывающегося с губ. В его руках уже не было винтовки?— и Минхен все понял. Прижал к себе. Позволив дрожать, цепляясь пальцами. Донхек задыхался, но Минхен не позволил ему разбиться на осколки.Разрывающий тишину выстрел разорвал хрупкое сердце Донхека на куски.В темное небо сорвались птицы.Донхек закричал вместе с ними.