Кузнечик (1/1)

Я никогда не считал себя героем, но очень хотел им быть. Знаете, так, чтобы ордена и медали сверкали на груди солнечным блеском! Чтобы ловить восхищённые взгляды девушек и слышать свой адрес: ?Товарищ герой Советского Союза, товарищ герой Советского Союза!?, чтобы как минимум погоны полковника на плечах, чтобы циничная усмешка в ответ на взгляды перепуганных новичков и снисходительное ?ничего, обстреляешься еще?, и картинная красивая затяжка. Чтобы цедить слова сквозь зубы, и чтобы каждое слово ценилось, как золото моих орденов! Чтобы – уважение командира и трепет новичков!Обо всём этом я думал, шагая с Витькой в военкомат. Дурак был, что скажешь… Теперь я могу даже назвать причину всем этим мыслям: отец. Отец никогда не был мною доволен. Всегда требовал быть лучше, сильнее, умнее. Я никогда не слышал от него похвалы, мне никогда не говорили ?Андрей, ты – молодец!?, а я безумно хотел это услышать. Вот и рвался в бой – теперь уже в прямом смысле. Хотелось поймать восхищённый взгляд и горделиво распрямить спину и вздёрнуть подбородок – любуйтесь, мол!Как я злился, когда меня пытались убедить, что я не годен, что я не выдержу фронтовых нагрузок! Мне хотелось закричать: ?Да что вы понимаете!?, кинуться с кулаками, что угодно, лишь бы они пропустили меня на фронт – как я тогда думал – к славе и почестям. Пропустили-таки, хоть и назвали глистой, а я покраснел, как девчонка – в моей интеллигентной, музыкальной семье такие слова в жизни не использовались!Месяцы в лётном училище тянулись для меня, как резина. Каждый вечер я засыпал, дрожа от предвкушения: скорей бы, скорей бы в бой! Мне казалось, что я – прирождённый лётчик, что в первом же бою собью какую-нибудь важную шишку, немецкого аса, за которым наша авиация уже два месяца гоняется. И во сне я видел его перекошенное от ужаса лицо: боже! Да это же майор (или полковник) Александров! Я погиб!…а когда я просыпался посреди ночи, то вдруг чувствовал тянущую боль в груди, и у меня начинало больно щипать в глазах. Перед глазами теперь плыли не эти заманчивые картинки, а мамино бледное, тонкое лицо, и папа, вдруг побелевший и постаревший на несколько десятков лет. Но к утру я уже забывал об этом, и снова горел желанием боя и юношеским азартом. Скорей бы, скорее, скорей!Я понял, что война – это не игрушки, поздно. Только когда погиб Витька, он же с лёгкой руки нашего командира, Смуглянка. Я долго плакал, привалившись к стене, мелко дрожал и постыдно, по-девичьи тонко всхлипывал, - а потом этот азарт, эта радость улетучилась, как не было, и вспыхнула впоследствии только один раз – когда я сбил свой первый самолёт. А вместо неё, искристой, как шампанское, появился лихорадочный страх, что я могу не вернуться.Тогда я – эгоистичный ребёнок! – впервые за два-три месяца написал родителям письмо, длинное, эмоциональное, переполненное восклицательными знаками и признаниями в любви и просьбах о прощении, ведь в военкомат я фактически сбежал, и родителей поставил перед фактом. Они не хотели отпускать меня на фронт – боялись.И самое удивительное: исчезло это мальчишество и азарт – исчезли насмешливые подколки командиров и снисходительные взгляды. Появилось искреннее уважение, но я даже заметил-то это не сразу. Вот ведь правду говорят: сбывается, когда уже не надо.Я… Я никогда не был героем. Сначала меня вёл за собой азарт, пьянящий, как креплёное, горячее вино. А потом это опьянение слетело с меня, как семь покрывал Саломеи, и остался страх. Только я, вопреки ему, всё равно каждый день спокойно и сосредоточено шёл в атаку.Но разве это геройство?