11 (1/2)

Тулио не говорит с ним об этом.

Не начинает нервно теребить между пальцами отросшие прядки или прилаживать полы рубашки так, чтобы не осталось и складочки, - и не светит ослепительной, хоть и желтоватой улыбкой шулера. Он не пытается убедить Мигеля, что этого не было (наверняка получилось бы, раз уж проснулись они в то утро очень скоро, но уже какими-то чужими, друг на друга взглянуть боящимися) и не сообщает с торжественным прискорбием, что всё оказалось ужасной ошибкой, хотя, можно поспорить, именно это и думает. Словом, ни одна из знакомых масок тут не подходит - как и искренность, переплетающая их руки, сердца и взгляды цепкими лианами, когда они идут на дело, но, как водится, приматывающая к нёбу намертво языки, так, что даже задыхаться начинаешь от бессилия.

Никто не вспоминает, никто не заводит разборок.

Никто не знает, как к этому относиться.

Немного похоже на мучительное бездействие, когда обнимаешь колени в детстве, усевшись на середине кровати, и ждёшь рассвета. Что бы там ни было внизу и у двери, пусть оно уйдёт само. Шатающиеся мужчины с большими окровавленными ножами, ругающиеся в соседней комнате... Пьяная в стельку шлюха, калачиком свернувшаяся в изножье, кое-как накрытая простынёй, точно саваном... Мигель не может начать этот разговор, потому что он никогда не берётся за дело первым, без чёткого плана, который даже не он придумывает (совсем отвык от того, как быть одному по-настоящему), а Тулио боится - в том числе того, что всё (скажет, сделает и понимает) неправильно.

Тулио хочет домой - с того первого дня посреди океана и по сю пору, а ещё он помнит, что в Испании за мужеложество сжигают - только пепел и остаётся, а пепел не играет роли, не владеет шпагой, не носит с гордостью самого простого имени, он даже не может вдохнуть ещё раз до обмякших плеч знакомые запахи Барселоны. В родных краях без расспросов волокут на костёр, по правде сказать, и за меньшее. Это если смогут поймать, спору нет, но - господи! - ведь так хорошо ни от чего не бежать. Так приятно просыпаться в богатстве и роскоши, пока прекрасная дама смотрит на тебя выразительными глазами - понимать, чего она хочет, знать, что ты можешь ей это дать.

И ещё - как смотрит Мигель из другого угла.

Что он видит?

Он вообще в курсе, что происходит?

Тулио делает выбор, не давая себе - на этот раз (тоже) - права задуматься, и уходит по вечерам - грубо сложенные мостики над тихими заводями и опушки джунглей, шумные, как центральная площадь, но полные совсем других звуков, и запахов, и опасностей; он всё видит, но старается ни на что не обращать внимание, кроме цветов и распустившихся напротив губ, развязавшихся завязок на платье. Видит небо, он никогда ещё не думал о семье так серьёзно - жена, которая всегда рядом, и дети, которых надо кормить, но на что ещё тратить столько золота? Хватит и на любовниц, и на то, чтобы отправить их всех восвояси, если (когда) надоедят. В конце концов, Тулио не питает иллюзий - Чель он нужен не больше, чем она ему, они партнёры, они смогут действовать вместе даже лучше, вот в чём дело, по-настоящему. Мигель никогда не умел делать всё, как надо; он всегда убегал от отряда стражников и бездумно звал на помощь, чувствуя направленный на него с соседней крыши взгляд. У Тулио в такие моменты тоже было два пути, тёплая черепица от ладоней расходилась в две стороны - но он всегда выбирал неправильно и глупо, зато потом мог смеяться без сожалений, придерживая руками пустой, надрывающийся живот, отчаянно веря, что людям есть из-за чего ему завидовать.

С другой стороны, Мигель обнимал лучше всех; красавиц и добрых церковных старушек.

(И обнимает - надо же, как просто получается говорить как о мёртвых о людях, которые просто ушли, которые ещё здесь, но ты перестаёшь держать, отворачиваешься и делаешь вид, что ничему уже не помочь.)

А как же безрукий призрак?

И успокаивающий, греющий холод её ладоней.

Ладони были - дом; и каждый лишённый его ребёнок знает, что дом - это хорошо, это главное: такая тайная, нутряная, отчаянная мечта, что за неё даже нос в подворотнях не разбивают - разворачиваются и уходят, передёргивая плечами, как птенцы, задирают голову повыше, чтобы легче было проглотить слишком большую муху/муку. Почему бы Чель не стать ему домом? Наверное, потому, что, когда перед тобой открывают двери, ты должен что-то распахнуть в ответ, а Тулио, конечно, не будет. Не в эту сторону. И вся праведность его действий, разумность мыслей, ещё даже не высказанных вслух, застревает в зубах, сгнивает, оставляя незаметные червоточинки, а ноготки на смуглых ладошках начинают казаться острыми, как у ягуара, но упрямые сукины дети чаще умирают, чем признают свою неправоту - продолжают молча играть в игры, которые им глубоко не по душе, пытаясь казаться взрослее, чем есть.

Мигель покидает храм днём и особенно утром, конечно, нарушив запреты, которые Тулио не соблюдает и сам. Он не совсем понимает, что происходит, но ему уже не нравится на это смотреть, поэтому он потерянно бродит среди светлых стен и пытается разобраться, как здесь всё устроено и кто кому отдаёт приказы; кто здесь за стражников и за короля - это несложно понять, но достаточно ли это похоже на то, что в Испании? Кто сильнее - Бог(и) или рабы господни, которые чтят, делают вид, что чтят? Мигеля мучительно тянет к людям, чем они слабее и испуганнее, тем лучше, тем они больше напоминают ему его самого - он им умеет нравиться и вовсе не боится показаться милостивым, простым и понятным (пусть будет хоть кто-то), а отданное из страха золото кажется чуть ли не проклятым - зашвырнуть бы его в реку, похоронить на дне, отпустить с миром, чтобы самому легче держать голову над водой и продолжить плыть по течению, не слишком заботясь о направлении.

Мигель не умеет держать.

Ему ничего не нужно, у него пальцы сами собой разжимаются. С обещаниями беда, с драгоценностями, за которыми было веселее гнаться, чем их иметь... Даже с Тулио - что-то не в порядке, а говорить об этом так сложно, что лучше и не пытаться. Мигель раскрывает ладонь и смотрит, как всё, что у него было, сдувает ветром, а потом мастерит из того, что под руку попадается, гитару. Всё-таки нехило он, оказывается, научился делать штуки за последние годы.

В этом (как во многом, во всём хорошем) Тулио виноват - и его чёртова жадность.

Вот уж кто не умеет отпускать.