10 (2/2)
- Что об этом скажут индейцы, когда придут к нам на утреннюю молитву, - скривившись, смявшись так, что все места и традиции в голове перепутались, Тулио потирает виски с самым несчастным на свете выражением лица и бросает ответный упрёк: - Не заставляй меня думать. От тебя у меня голова раскалывается.
- Ты всегда говоришь, что мне нельзя доверять раскидываться мозгами самостоятельно, - поддевает его Мигель, которого, конечно, обычно высокомерие оскорбляет - но сейчас оно как будто служит очередным признаком того, что всё нормально, ничего не изменилось, небо не рухнуло. - Ну так что? - вопреки ожиданиям, спать с каждой минутой хочется всё меньше. - Что скажешь? - он подвигается немного ближе, заставляя Тулио тяжело вздохнуть.
- Скажу, что твоя рука у меня между ног. Убери её - тогда и поговорим.
- Да? - Мигель для верности приподнимает одеяло, смотрит внимательно, обнаруживая попутно пропажу ещё одной пары штанов. Из уютной темноты так и веет теплом - засунув туда холодные ноги, можно в голос рассмеяться над почти девическим ойканьем, с которым Тулио пытается отодвинуться. - Я и не заметил, - Мигель - хороший врун, ему всегда верят. Когда он говорит правду - реже, но тоже случается. - Тебе и не хочется, чтобы я убирал руку, - говорит он, тут же понимая, что попал не в бровь, а в глаз, в бычий, к тому же, в центр мишени, и Тулио, тяжело поднимаясь на локтях, целует его, только чтобы заткнуть, недовольно вскидывая бёдрами, словно упрямый конь, чувствуя, как усилился нажим.
Алкоголь и сигары ещё немного туманят разум - наверное, потому-то это и случается ещё раз. Теперь уж Мигель знает, что запомнит; знает и всё, хотя ему от этого только тревожнее - при свете разгорающегося дня слишком заметно, как они не подходят друг другу, не стыкуются краями и всё делают неуклюже. И насколько же привычнее с трактирными девками... С другой стороны, если закрыть глаза, можно представить, что ты наедине с собой, как случается, и тогда это вдруг из акта откровенной похоти превращается в акт не менее нагого доверия.
Мигель утыкается макушкой в острое плечо, чтобы и вправду дальше ничего не видеть, и чувствует, как его притягивают ближе.Концовка застаёт обоих врасплох - приходится ещё некоторое время полежать, почти не меняя позы, вдыхая так-себе-запахи, слушая неловкие звуки и беспомощно сводя лопатки, которых касается холодный, как молоко из ледника в жаркий день, туман. Это всё потому, что они слишком горячие - и Тулио первый (конечно, как иначе), испугавшись, откидывается назад, отталкивается всеми конечностями и наигранно смеётся, лихорадочно суетится.
Это почти оскорбительно; всегда с ним так.
Обычно Мигеля сложно задеть, однако этот раз входит глубже всех прочих.
Снова он, забывшись, подставил мягкое брюхо; сколько раз говорили ему следить за собой, а всё как об стенку горох.
Потом они всё-таки находят одежду и по-честному делят одеяло - может, этого хватит хоть на полчаса.
Мигель закидывает все имеющиеся у него конечности поперёк пропахшей дымом синей рубашки и с затаённым недовольством думает, что бы такого бросить непринуждённого, чтобы вернуть всё немного назад, к абсолютной лёгкости и бесстрашию разговоров на самые обычные темы.
В конце концов всё, что он может сказать, это:
- Я знал, что это рано или поздно случится.
Тулио молчит, приходится мстительно пнуть его холодной пяткой - но больше, чем натянутая улыбка, Мигелю не получить.Он засыпает раньше, чем успевает заметить, что его снова глядят по волосам, бережно разбирая спутавшиеся золотистые пряди, и шепчут почти что на ухо с ядовитой обидой на весь мир, а прежде всего - на себя:
- Почему тогда не остановил?