4 (1/2)
Тулио, насколько ему хватает выдержки, старается не браниться. Двое мужчин и конь в утлой лодчонке с явным недостатком припасов посреди океана - ситуация и без того напряжённая. О том, чтобы добраться невредимыми до Испании нечего и думать - непонятно только, знает ли об этом Мигель, стоит ли ему говорить. Сам Тулио просто уходит на корму и обнимает свои острые коленки в истрёпанных штанах, подавляя смешное и страшное желание укусить, разглядывая горизонт с воробьиным вниманием, едва прикрывающим бесстыдно-нагую истерию.
Он хочет домой.
Это сильнее, чем разум, выдержка и терпение.
Это паника - все те всплески отчаяния, про которые слушаешь и думаешь: а со мной бы этого не случилось. Я сильнее, чем это, я сильнее их всех. Эта ложь так убедительна, пока не подвергается проверке жестокой реальностью, что не поверить в неё - грех. Да, Тулио скучает по Барселоне, по шумным лавочкам и шпилям старых храмов, по толстым, неповоротливым священникам и наивным душам, отдающим всё до гроша за обещание лучшего, за то, что, скорее всего, никогда не получат, сразу после оголяя ножи в полутёмных переулках.
Господи, эти люди и сами знают, что ничего у них не выйдет.
(У) Тулио тоже.
Все его силы уходят на то, чтобы не кричать, не дёргаться и не делать резких движений. Он думает о том, как Барселона пахнет после дождя - мокрой пылью и женщиной, замершей под тобой, испуганно смявшей простыни в маленьких кулачках; пока ты не двинешься в первый раз, она не узнает, какой ты, она не узнает тебя, она никогда не узнает, кто ты... И шум листвы на ветру, и надписи на стенах - кто их оставил, тот давно уже умер, а ты проходишь мимо, даже и не взглянув.
И храмы - они везде, куда бы ты ни направился.
Тулио никак не вспомнить, когда он в последний раз был на исповеди - маленьким мальчиком с непослушнейшей шапкой волос на свете. Может быть, кто-то до последнего мига держал его за руку - и сверху вниз смотрел так светло и устало, измученно, что это была сама Santa Maria, не иначе. Что там было, какие вопросы? Как можно умереть, не раскаявшись, не отдав свои последние медяки и не заплакав на руках у старика, который всё это время, пока ты охотился на крыс по подворотням, ел досыта - и сегодня он будет жить, а ты станешь холодным, чужим этим улицам...
Тулио любил воскресную мессу, там, дома. Он протискивался в самое сердце толпы, спасаясь от погони, и долго стоял, не двигаясь, пока речь с паперти не проступала сквозь затихающий грохот капризной штучки в его груди. Она говорила: бойся! - и он трепетал. Возводил невидящие, пропускающие насквозь и мимо ветхую готику глаза к потолку и думал: хорошо, а выберусь-то я отсюда как? И меньше всего размышлял о том, не сознаться ли во всех своих прегрешениях - напротив, глаз не спускал с золочёных подсвечников.
Купол неба здесь бескрайнее сводов любого храма, это уж точно.
Он давит, сползая всё ниже; театральные декорации, которые расколют тебя пополам неожиданной тяжестью.
Тулио старается не смотреть, смиренно опускать глаза, но срывается - особенно ночью. Ему жаль, что он не учёный, ему никогда не: найти путь по звёздам в какую-нибудь сторону, понять, где они находятся, да хотя бы прочесть всякие мудрости и истории, сокрытые в невидимых чёрточках. Ему, правда, предоставлен шанс собрать небо заново из осколков, составить свою карту, избавленную от предрассудков и ветхости времени, - но она ничего не будет значить, стало быть, в ней и смысла нет.