4 (2/2)
Особенно не хватает воды - пара бурдюков, и когда один пьёт, другой подставляет ладошки под его щетинистый подбородок, чтобы ни капли не пролилось зря. Коню тоже достаётся - хотя Тулио это и возмущает. Альтиво мало того, что они способны дать, стало быть, он всё равно загнётся, и они вместе с ним, несмотря на все усилия. Может, в этом и сокрыта пресловутая человечность? Если бы Тулио не донимали круглые сутки странные мысли, мешающие рассуждать здраво и настоять на своём, он бы никогда не позволил этому случиться.
Но теперь уже что думать об этом.
Небо ночью таинственное и влекущее, как сокровищница короля, со всеми этими алмазами звёзд - кто бы мог подумать, что их так много? Небо днём - совсем другое дело; строгий судья, вынесший приговор, и тебе предстоит сгнить на галерах, так что, считай, с этого часа ты уже не жилец, а то, что дышишь и сердце бьётся, - это временно, это всегда проходит. Иногда в вышине мелькают острые крылья чаек, но Тулио не уверен, что у него остались силы надеяться - а всё же если бы их только вынесло на берег... хоть на какой-нибудь берег...
Сложно думать о Мигеле, когда вспоминаешь Барселону, какой она была, когда ты гулял по ней один и втягивал её внутрь себя полной грудью (фокус с платками, только наоборот), всё труднее ощущать его присутствие, но однажды Тулио нащупывает своей спиной чужую и понимает: теперь, верно, совсем немного осталось. Он бы сдался первый, как всегда это делает, положил бы себе на глаза две монеты, но последние отдал напарнику в уплату долга. От коня плохо пахнет - может, уже гниёт себе потихоньку.
- Ты сожалеешь? - спрашивает Мигель, опрокинув голову ему на плечо - горячую, пропотевшую насквозь и тяжёлую. От солнца даже под закрытыми веками нет спасения, чужие волосы лезут в рот, прилипая к болезненно-влажным уголкам, - и Тулио нащупывает его потную ладошку своими уже холодными, слишком холодными пальцами, чтобы сжать. Когда он вспоминает, что умирает не один, ему и вправду становится лучше. Это эгоизм самой высшей пробы - шептать ему на ухо:
- Я хотел бы разбогатеть. Я ни разу не держал в руках золото... - отводя его горящие свечным пламенем, да и по цвету такие же, как церковные подсвечники, волосы от своего лица.
Им обоим есть что сказать, надо думать.
Это было бы лучше исповеди.
Они и так сгорят, пусть и не на костре.
- Ты превратил мою жизнь в приключение, - выплёвывает Тулио вместо любых нежных слов, которые мог бы вымучить, в не иначе как предсмертном упрямстве - кроме того, это даже честнее не слишком-то осознанных желаний, опасений и порывов. Фраза, вязкая и густая, как и слюна человека, погибающего от обезвоживания, пристаёт к одежде - оба тихо смеются, не слишком понимая над чем. Пальцы Мигеля в грозной хватке, скользкие, тяжёлые и желанные, похрустывают - если бы сил хватило, размять бы их, как дорогие цепи... уронить звенья, старинные монеты, в песок... песок...
Они касаются его кончиками пальцев в первый раз - вместе.
Всегда вместе.