1 (1/1)

Что у Тулио получается лучше всего, так это актёрствовать.

Мигель спросил у него как-то под косым барселонским дождём, пока они двигались по стеночке под косыми скатами навесов в заведомо наивной надежде, что так промокнут хоть немного меньше, - мол: почему бы и нет? Будто не понимал всё сам и так. Но Тулио бесспорно хорош в озвучивании некоторых вещей, а может, просто звуки его голоса ласкают слух - в смысле, не как сладкое щебетание куртизанок, но от него всё равно появляются дырки в коренных, в губах, особенно в уголках, и мелеют карманы.Это звучало гордо, особенно с аккомпанементом в виде плевка сквозь щёлочку между передними зубами: в актёрах одни чокнутые, шлюхи и лентяи.Это как-то возвышало уличных плутов, что ли.

По крайней мере, если верить Тулио, они находятся не на самом дне.

Почти что трудятся не покладая рук, чёрт возьми.

Впрочем, он и вправду не любит сидеть без дела, ему вечно нужно, жизненно необходимо что-нибудь вытворить, перебрать, отрепетировать. Когда после дождя остаются лужи, в них то и дело плавает его по-лошадиному вытянутое лицо, искривляясь, щурясь и подделывая выражения, которые, авось, когда-нибудь пригодятся. Тулио очень бережливый. Мигель относится к жизни проще - единственное, что он ещё не потерял, так это свою любимую гитару; а впрочем, он непостоянен и не слишком за ней следит - можно сказать, каждую неделю новая. Какая женщина такое выдержит - струны лопаются, не настраиваются, не звучат.

Иногда Мигель злится и разбивает инструмент о каменные ступеньки в лучших традициях представлений с кучей непристойных шуток, слоями пудры на распухших от пьянства лицах и обязательным счастливым концом. Тулио туда не заманить, даже когда (редко) выступления бывают бесплатными для народа; хотя, конечно, если бы за вход давали пусть несколько песет, он бы пошёл и даже, может быть, отсидел бы до конца - при условии, что просочился бы пару раз с разных входов до начала.

Он мог бы мирно проспать все пошлые части, на которых Мигель всегда громче всех хохочет и бьёт ладонями по коленкам так, что становится больно.

И всё-таки даже он, легкомысленная птаха, чему-то учится у друга. Например, ремонтировать, а не ломать, перевязывать раны и лелеять на груди по ночам. Редко, под настроение. Тулио никогда ничего не выкидывает - он чинит и раскладывает в многочисленные тайники под мостами и в кладке полуразрушенных домов, а после забывает о них, неизбежно и неумолимо, но всё равно не может перестать, отшучиваясь, если спрашивать о причинах, пересчитывая кончиками пальцев выступающие даже под жилеткой рёбра. В чём-то он настоящий разбойник. Например, фехтует лучше многих.

Он всё делает лучше.

Хуже - это к Мигелю.

Хорошо, что его не волнует. Он и с холодным оружием обращается неумело - ладно хоть больше не роняет из рук, как бывало; Тулио долго и упорно гонял его по тенистым дворам, вручив в потную ладонь палку и показав, как надо держать. Острым концом вперёд, разумеется. Спереть сами шпаги, настоящие, ослепительно холодные - это было то ещё дельце, особенно учитывая, что им тогда и пятнадцати не стукнуло. Теперь, наверное, и с закрытыми глазами вышло бы. Фехтование - хуже; ловкие руки Мигеля под другое заточены - из него, например, в силу обстоятельств вышел бесподобный карманник, так как он безразмерно уверен в себе и своих силах. Делает, не просчитывая, не удивляясь, что всё получается, пока Тулио трясётся над своими драгоценными планами и неизменно сокрушается неудачам, налетающим грозовыми шквалами, рвущими паруса.

В их общем на двоих представлении он, несомненно, главный герой и непонятый, вечно недопонятый до конца (из-за чего всё и идёт под откос) гений, а Мигель - deus ex machina, просыпающийся, когда совсем ничто уже не спасёт, и как-то ещё умудряющийся вытягивать за собой из всяческих передряг потерявшего голову от паники (эта дурная привычка въелась ему в лёгкие, как бесконечное сухое покашливание, увязавшееся по следам бездомной шавкой после одной из долгих болезней) напарника. Они даже читать умеют едва ли (Мигель, например, и не пытается, это же не он по вечерам простаивает под указателями с задранной так, что виляющий кудрявый хвостик пристраивается между лопаток, головой, повторяя слоги, подбирая значения), однако про театр Тулио знает слишком многое и не устаёт этим хвастаться, выдавая своё неправедное любопытство. В чём-то он совсем беззащитен, беспомощен хуже слепого котёнка, но Мигель и не заинтересован в нанесении удара.

Ему и это даётся так себе.

Он знает: сколько бы ни ошибался, шпага противника проскользнёт мимо; если всё пойдёт совсем не по плану, максимум, заденет руку - чтобы несерьёзно и можно было бежать. И сколько бы напарник ни начинал сокрушаться, обвиняя негодяя el rubio во всех грехах мира, всё это - не всерьёз. Понарошку. Ведь глаза у него теплее, чем кровля старых крыш, плитки которой, поросшие мхом, крошатся под пальцами, и Мигель подаёт руку вместо удара - у него по карманам набита сворованная мелочь, к груди плотно притиснута карта, а на лице пляшет, развевается чёрным флагом чертовская улыбка.

Он, сказать по правде, в совершенном восторге от них обоих.

И вовсе не против пробежки с риском для жизни.

Такое с ними случается примерно каждый день, иногда - даже до завтрака.