Глава II. (2/2)

Она одёргивает себя и всколыхнувшуюся внутри тьму, за вожжи дёргает, заталкивая обратно в возведённую ею самой темницу.Алина разводит плечи, не позволяя себе сутулиться, выглядеть хоть немногим растерянной, всё ещё стоящей там, среди деревьев; сидящей в своих покоях, дабы ночью решиться на отчаянный шаг.Её слабость чужим глазам не предназначена.— Можешь передать своему хозяину, — произносит Алина, — что на ужин я не спущусь.Соня поджимает губы. Конечно, он передал ей приказ не кормить заклинательницу Солнца, пока она не исхудает настолько, что при первом же прикосновении рассыплется прахом собственных костей. Было бы неплохо: избавить их обоих, их всех от этого фарса.

— Я принесу вам чаю, — вдруг говорит Соня. — Позднее.Откланявшись, она тихо закрывает дверь, ускользнув как мышка. Только и мелькает светлая коса.Взгляд Алины упирается в резное дерево, прежде чем падает на скинутый подле кафтан. Привычный порыв отбросить его подальше не находит отклика внутри.Но.Волна ярости проходится по хорде, вздыбиваясь каждым позвонком, чтобы запульсировать в голове, броситься жаром к лицу: Алина так ненавидит Дарклинга за то, что его поступки не позволяют относиться к нему безо всяких полутонов; выкрасить одной сплошной чернотой и не вспоминать его голос, крепкое предплечье под пальцами и все эти улыбки, неясные ответы и тревогу, тревогу на дне глаз.Алина не могла уразуметь, что же царапало её изнутри с того самого момента, когда она явилась к Дарклингу видением. Оказалось, царапало не её одну. Так или иначе, это отдающее гнилью беспокойство могло быть связано с третьим усилителем. Иное едва ли волновало их обоих.Она находит под покрывалом кинжал. Сжимает всё ещё тёплую рукоять. Ощущение мерзкое.?Скоро?, говорил ей Дарклинг.?Сегодня?, думает Алина.***Соня в действительности приносит ей чай позднее, когда ночь вступает в свои права румянолицей луной на чёрном шёлке неба. Она появляется на пороге с подносом, до того скромно постучав. Более стража не стоит подле покоев ценнейшей пленницы, и то можно было бы воспринять добрым знаком: Дарклинг поверил её обещанию.Но на самом деле, едва ли он видел ныне надобность в том, чтобы сторожить Алину.Соня ставит поднос на прикроватный столик, пока Алина с излишней осторожностью кладёт закладку в раскрытую на середине книгу. Вряд ли она осмысленно прочитала хотя бы одну страницу, то и дело проваливаясь в трясину собственных переживаний, где не было места не для теории силы гришей. Уж тем более ей не хотелось читать о святых и усилителях.

Алина бросает на служанку взгляд. Пришла ли она из жалости или дозволения Дарклинга — сложно сказать. Едва ли он в действительности задаётся подобными вопросами, вроде сытости его сол королевы.

Его сол королева.Эти три слова должны быть отвратительны всей её сути.Алине охота себе руки вспороть за то, что они разливаются внутри расплавленным золотом.— Спасибо, — она благодарит сдержанно, что принять бы за чванливую, высокомерную обиду, на деле тщательно пряча сквозящую в треморе рук нервозность.— Вы голодны? — Соня мнётся, сцепив пальцы: неловко, зажато, словно не зная, как себя следует вести.— Есть немного, — отвечает Алина.?Меня сейчас стошнит?, — думает она.Соня бегает глазами по комнате. Открывает и закрывает рот несколько раз.— Я могла бы принести вам что-нибудь, — наконец решается.Алина улыбается слабо, на самом деле тронутая внезапной заботой той, что старательно задирала нос.

— Он не любит, когда его приказы нарушают.Соня тушуется, как маленький зверёк. Стоит немногим втянуть когти, но Алина терпеливо ждёт, пока она сама позволит им вонзиться глубже.— Но ты могла бы отвести меня на кухни, — предлагает Алина, оборачиваясь лживой мягкостью, словно пледом; он скрывает острые углы собственной изъеденности.Соня хмурится и выдыхает шумно. Сомнение слишком заметное.— Я скажу, что сама вышла, — Алина жмёт плечом и улыбается, снова неожиданно искренне: — Мне не впервой идти наперекор его воле.— Вы очень смелая.— Или очень глупая, — она хмыкает, свешивая ноги с кровати. Всё должно выглядеть так, будто Алина не ждала того, что выйдет. И одевается она нарочито рассеянно, хотя не смогла бы с уверенностью сказать, что все её действия насквозь лживые. Пальцы не слушаются, пока она застёгивает пуговицы на кафтане.

Кинжал предусмотрительно скрыт под ним, и его тяжесть пригибает к полу, к самим недрам.Собрать волосы во что-то вразумительное не выходит, а от предложения Сони помочь Алина отмахивается. Оглядывает комнату словно в последний раз, думая, что после осуществления задуманного, ничего как прежде уже не будет.Выдыхает тихо. И оборачивается.— Я готова.Соня неожиданно ей улыбается.Это почти поддержка.

***Ощущение такое, будто за ней следит каждая тень; знает, что она задумала ужасающее, отвратительное преступление.Алина крепче сжимает челюсти, не собираясь отступать. Единственное, что может ей помешать— это пустые покои и ощущение себя полной дурой, с чего-то решившей, что Дарклинг непременно будет в них именно в эту ночь.Проследовав за Соней на кухни, в этот час опустевшие, лишённые пленительных запахов, Алина обернулась у дверей и улыбнулась:— Дальше я справлюсь. А обратно вернусь сама, — и, увидев то, как служанка насторожилась, добавила, поморщившись: — Я не сбегу, Соня.В конце концов, она сама звала Алину своей правительницей. Тогда должно поступать по-королевски, не допуская оправданий и тошнотворного лепета. Больше нет.Соня опустила глаза и, пожелав ей спокойной ночи, спешно ушла. Пару раз обернувшись к раздражению Алины.Пускай ей думается, что Заклинательница Солнца растеряла весь свой норов. Пусть что хочет домысливает и наверняка моет ей кости с другими служанками, потому что Алину повязало не обещанием, а угрозой, что нависла мечом над головами её друзей. Запертых неизвестно в каких комнатах, живых ли вообще?Алина не станет истязать себя сомнениями. Не в тот миг, когда вновь выскальзывает в просторные залы и вышагивает по увенчанным зеркалами галереям вовсе не тенью. Она не вор, чтобы красться по ковровым дорожкам, кажущихся почти чёрными, под стать хозяину этих стен. Пускай сердце стучит предательски громко, пускай ладони потеют, сжимая края рукавов.Дарклинг не сменил мрак своих комнат на величественные покои в Большом Дворце, наверняка сплошь и рядом увенчанные золотом, блеском драгоценных камней и дорогими тканями — слишком вычурными, слишком кричащими. Алине не хочется анализировать эту мысль, искать в ней чужие привычки. Человечность, проклятую, закольцованную именем и лёгкой улыбкой, с которой Дарклинг его произнёс.Смотреть на него такого без боли невозможно. Фантомность агонии пронизывает до пят при воспоминании.

Алина стоит перед дверьми из чёрного дерева, не подпираемых опричниками. Не ему бояться покушений. Когда-то давно он сказал, что уже не обращает внимание на попытки убийства, которые наверняка кажутся ему неуклюжими. Тогда Алине подумалось, что это было шуткой. Но не теперь. Сколько было таких, крадущихся в ночи, чтобы застать его врасплох? Сколько тех, кто отравлял пищу, стрелял из арбалетов и мушкетов, стремился глотку перерезать?

Алина должна быть той, кто поставит точку, захлопнет книгу и завершит историю.Пальцы едва касаются вырезанного на них золотого знака. Солнечного затмения. В плотной тишине ей чудится тиканье часов, отсчитывающих драгоценные минуты. Ускользающих, пока она медлит в трусливой нерешительности.Алина задерживает дыхание.В конце концов, если ничего не получится, она что-нибудь придумает и вывернется. Или ей повезёт настолько, что впавший в ярость Дарклинг убьёт её сам. И тогда всё закончится.Двери приоткрываются тихо, мазнув шлейфом морозной свежести, океанской солью. Его запах. Его проклятый запах, так хорошо выученный Алиной. В нём и охота на оленя, и погоня за русальем. И лютые морозы, и гнедущий шторм, и ледяные воды.К своему стыду она не сразу может вспомнить, как пахнет Мал.Она шагает в темноту, моргая часто-часто, чтобы быстрее привыкнуть глазами, прежде чем замечает не потушенный канделябр на столе. Воск капает с таящих свечей на агатовое стекло, столешницей вставленное в каркас тёмного дерева. Пламя расплывается масляными бликами на кованом металле.Дышать получается с трудом, сквозь сжатые зубы, чтобы не выдать своего присутствия шумным выдохом, грохочущим сердцем и тем, как у неё подкашиваются колени.Она ждёт, что обнаружит Дарклинга там же, за столом, но кресло с высокой спинкой пустует, накрытое повешенным на неё кафтаном. Алина прикрывает за собой дверь, вознося благодарности тому, кто их сделал столь бесшумными. В какой-то странной предусмотрительности оставив обувь снаружи, она шагает по холодным аспидным плитам, прежде чем утопает вмиг заледеневшими ступнями в ворсе ковра. Он глотает её шаги, почти щекочет. Алина помнит, каково было просыпаться в этой комнате, и каждое утро внутри неё расползались трещины.Это было неправильным. Спать в его постели. И тогда, и сейчас она не может убежать от навязчивой мысли: каково было бы просыпаться в этих стенах рядом с Дарклингом?К горлу подкатывает тошнота, снова и снова, бесконечным приливом собственной беспомощности.Ведь Дарклинг не сидит за столом, перебирая бумаги; не стоит подле книжного шкафа, перелистывая страницы в дорогих кожаных переплётах своими идеальными пальцами. Он не набрасывается на неё из-за темноты и не грозит содрать с неё кожу.Нет.Дарклинг лежит на кровати, под шелковым балдахином, над которым всё так же возвышается купол обсидианового потолка с россыпью едва мерцающих созвездий. Горящих свечей слишком мало, чтобы они засияли ярче.Подбираясь ближе и вслушиваясь в тихое, едва различимое дыхание, Алина почти скулит.Всё не так. Не так. Ей было бы проще подобраться к нему бодрствующему, лезущему ей под ногти иглами острыми, ядовитыми словами; соблазняющему её, влекущему к себе. И Алина бы поддалась этим чарам, словно зверёк, шагнувший в тщательно укрытый жухлыми листьями капкан. Чтобы, оказавшись в кольце его рук, что способны раскрошить её полые кости, не мешкать и вонзить клинок в беззащитно открытое горло. Пусть рубин крови окрасит её волосы в медь, пусть она вся ею пропитается и отринет слабости.Дарклинг должен был встретить Алину взглядом, усмешкой. Не уязвимостью своего сна, раскинувшись на простынях и даже не избавившись толком от одежды. Привыкнув глазами к полумраку, Алина может различить небрежно и даже не до конца расстёгнутую рубашку, оголяющую выбеленный треугольник груди, тени росчерков вороньих костей, встречающихся в ямке; руку, лежащую на животе, и согнутое колено, будто Дарклинг даже во сне не мог до конца расслабиться. Алине чудится, что губы его приоткрыты, а веки подрагивают во сне.

Она останавливается вплотную к кровати. Дрожащая, словно осиновый лист; сжимающая в кулаке клинок, который собирает блеклые блики на лезвии, похожие на загустевшие капли; он впивается в ладонь гранями рукояти до отрезвляющей боли.Презирай своё сердце. Делай, что должен.Хотела бы Алина ответить, как полагается.

У меня нет сердца.Хотела бы, чтобы оно, глупое и полное сомнений, что болит и тянет её руку назад, умерло с этим ударом, который должно нанести, не думая. Не вспоминая.Александр.Алина, подобно призраку, нависает над ним — спящим монстром и тираном, слишком открытым в эту секунду. Взгляд мечется по его лицу, по шрамам и выступающим скулам, по юности и заключённой под веками вечности, в попытке уцепиться хоть за что-то, что даст ей столь необходимую уверенности. Иначе её рука не опустится, и всё обратится прахом. Она сама станет прахом, потому что силы покинут это ветхое тело, состоящее из шарниров.?Я смогу?, — хочет сказать Алина, пока ржавчина сомнений покрывает её кожу с изнанки. Убить его спящим — что может быть легче? что может быть страшнее?

С губ рвётся чужое имя напополам с проклятиями, со всхлипами — сухими, спазмирующими от груди и до горящего горла, до невозможности сглотнуть, потому что нечем. Потому что она вся от пят до макушки сплошная беспомощность, слабость, проклятая совсем не убийца.Она зажмуривается, ненавидя себя за то, как под веками начинает печь огнём и солью.Неправильно. Всё должно быть не так.И ей надобно бы убраться и зализывать свои раны, кровоточащие, полные сукровицы и гноя в углу своей же клетки.Но лучше бы ей никогда не открывать глаза; лучше бы веки оказались сшитыми, лучше бы Алина ослепла, оставшись в темноте или на ярком, выжигающем свету. Всяко лучше, чем вновь посмотреть на Дарклинга и налететь на его взгляд со всего размаху. Крошащий рёбра, сдирающий кожу.Лучше бы он в действительности с неё кожу содрал, чем смотрел вот так. С поразительной открытостью, не оскалившейся пастью кавалькады внутренних чудовищ.Острие кинжала подрагивает, прямиком над его грудью.Алина каменеет, врастает ногами в пол, не зная, чего стоит ждать. Она собиралась убить его во сне.Святые, как низко она пала.И падёт ещё ниже.— Моя милая Алина, — голос охрипший, слишком интимно-низкий, прокатывающийся дрожью, прикосновением обнажённой стали.

Алина не может отодвинуться, только всхлипнуть, когда Дарклинг поднимает руку, по щеке оглаживает, нежностью касания обтёсывая до костей. Собирает дорожки слёз, святую соль да обугливающую агонию.

— Чего же ты медлишь?Он не должен так говорить с ней. Не должен так прикасаться к ней.Клинок упирается в грудь, когда Дарклинг приподнимается на локте, а Алину ниже к себе тянет, впутываясь пальцами в волосы, поглаживая за ухом и посылая сотни молний по коже. Колени предательски подгибаются.

Сила вспыхивает в венах сверхновой, вторым дыханием. Столь желанным, столь отвратительным.— Давай же, мой свет, — Дарклинг шепчет, глядя на неё с обезоруживающей искренностью. — Закончи всё здесь.Сталь вспарывает кожу, окрашиваясь ни рубиновым, ни бронзовым — так плавится вулканическое стекло, непроглядно-чёрное, растекаясь тонкими дорожками.Дарклинг не вздрагивает. Сколько было ран на этом теле?Слёзы капают на его щёки и на губы, пока Алину всю колотит над ним. Ладони противно влажные, едва удерживающие кинжал. Она недостойна этой стали. И никогда не будет достойной за этот грех; за то, что уподобилась тьме. Худшей, чем та, что нашла прибежище в Дарклинге; чем та, коей он является.— Я так ненавижу тебя, ненавижу, — Алина сипит, слабея хваткой, и ей едва хватает сил, чтобы скинуть клинок на пол с гулким звоном, режущим по ушам последним аккордом. Хотя вернее было бы отбросить, как ядовитую змею. — Будь трижды проклят, лучше бы я умерла на том скифе, лучше бы мы оба умерли…Алина по груди его кулаками колотит в беспомощной ненависти, в спазмирующих всё тело рыданиях, не зная, о чём говорит: о пробуждении своей силы или о том, как Дарклинг взял над ней контроль, посадив на поводок у своих ног.Слова глохнут, вянут, тлеют, когда крепкие руки тянут Алину к себе, головой утыкая в плечо, а она не может перестать смотреть на засохшую кровь. Лёгкая царапина, ощутимая червоточиной бездны. Ей хочется кричать, чтобы заглушить нарастающий набат в ушах и осознание (не) совершённой ошибки.И Алина кричит, в чужое плечо, задыхаясь, изламываясь криком, и пусть сорвёт голос, пусть горло раздерёт этой мукой.

С чего она вообще взяла, что сможет?Рубашка и кожа Дарклинга влажные от слёз, и за это Алина ненавидит, прежде всего, себя, обнажившуюся в уязвимости своих эмоций. Хрупких, рассыпающихся стеклянной пылью. Он её по косточкам разобрать сможет под сухие всхлипы — ей уже плакать нечем.Дарклинг крепче её к себе прижимает, не произнося ни слова. И надо вырваться из его рук, надо убраться из этих стен, давящих со всех сторон, подальше от его взгляда.Алина с огромным усилием приподнимает голову.— Почему… почему ты так спокоен?Но натолкнувшись на полую маску его лица, она с дрогнувшим сердцем понимает: Дарклинг в ярости. Только по неизвестной причине её не расщепило этой едкостью.— Я ожидал подобного, — ровно произносит он. — Очевидный поступок после того, что ты сделала в часовне. Но там ты была решительнее.А ты был средоточием зла.Не было имени.Не было твоей уязвимости. Не было. Ты был моим монстром.Ларец приоткрылся лишь немногим, но вес сокрытого в нём оказался слишком велик. Алина под этим гнётом едва стоять может.Она пытается приподняться, но он не отпускает. И укладывает рядом, в свою постель, всё ещё согретую его теплом, смятую его тяжестью.— Ты останешься здесь, — Дарклинг садится на кровати, а затем и вовсе поднимается. Лишённый сонливости, вновь облачившись в крепкую броню самообладания. В сторону клинка он даже не поворачивается. Словно ничего не произошло. — Негоже, чтобы тебя кто-то видел в таком состоянии.

Это смешно.И Алина не сразу понимает, что взаправду смеётся.— Это всё, что волнует тебя в данный момент?Дарклинг смотрит на неё почти удивлённо. Отворачивается, отходит к шкафу из, конечно же, тёмного дерева со встроенными в дверцы зеркалами, чтобы достать оттуда свежую рубашку. Такую же чёрную, под стать всем кафтанам. У Алины бы десятки колющих фраз рвались с языка, но усталость и опустошённость придавливают её к кровати.Ей от себя тошно.Ей надо уйти, а не оставаться в кровати своего пленителя, своего врага. Того, что ей мирозданием навязан против воли.

Дарклинг, стоя к ней спиной, стягивает рубашку, чтобы облачиться во вторую. Алина успевает немногим разглядеть его идеально ровную спину, лишённую следов глубоких, страшных царапин. Память рисует созвездия родинок на правой лопатке. Разглядеть их сейчас она не может.И сжимается в комок, не желая его больше видеть. Сбегая от действительности в спасительную тьму. Пусть всё окажется сном. Пусть её слабость истлеет наутро.Небытие тянет её в свои зыбкие объятия.Засыпая, Алина не слышит, как закрываются двери.***В покоях Дарклинга сложно отделить утро от ночи, и, проснувшись, Алина долго лежит, силясь вспомнить, где находится. Наволочка неприятно липнет к щеке, когда она приподнимает голову, вдыхая воздух вместе с плотной тишиной.Стены из тёмного резного дерева, словно обступивший со всех сторон лес, россыпь перламутровых вставок на потолке. Вечная ночь.Осознание накатывает снежной лавиной, погребающей ужасом и стыдом. Алина резко садится. Виски простреливает, в горле дерёт сухостью, а глаза едва выходит держать открытыми: настолько они опухли от слёз, будто засыпанные песком.

Ночь. Дарклинг. Нож. Его руки, его пальцы, по щекам скользящие. Его голос.?Закончи всё здесь?Алина рассеянно оглядывается, обнимая себя за плечи, и замечает, что кто-то сменил и зажёг свечи в канделябрах, расставленных по всем поверхностям зловещими трезубцами. Едва ли это сделал Дарклинг. Спинка его кресла более не укрыта брошенным кафтаном, да и зачем ему возвращаться к той, что пыталась его убить?Спасти от темноты?Он хуже.И Алину никто спасти не сможет.К щекам приливает жар: смущением, злостью. Отличная картина! Вот уж позабавятся служанки.Она сжимает челюсти, и всю голову пронзает шипами. Первый порыв — убраться из этих стен как можно дальше, чтобы зализать раны. Но ей вдруг не хочется выходить наружу такой раздробленной.Ей вообще ничего не хочется, кроме как вырезать эту ночь из своей головы, кожу заиндевелую содрать, не шарить глазами по комнате, жадно впитывая каждую деталь. Алина жила в этих стенах, но они не принадлежали ей. Пустые, полые, с призраком чужого присутствия. Без стопки бумаг на краю стола. Без книги на прикроватной тумбе в увесистом переплёте. Без оставленной в кресле рубашки. Той, в которой Дарклинг спал.

Алина со свистом втягивает воздух, не замечая, как встала и подошла ближе; как пальцы коснулись мягкой ткани, смяли; как она села в кресло, сжав вещь в руках.Она не может его убить.Что-то внутри треснуло, сломалось, обнажилось рваными краями и исцарапало всю изнанку кожи.?Давай же, мой свет?Неужто он правда знал, что она не сможет? Не мог же в самом деле возжелать смерти от её руки?Алина смежает веки, сгоняя мерзкое желание вернуться в постель и спать в ней до самой смерти. Спать, пока Дарклинг не вернётся, чтобы устранить её, как угрозу своей жизни. Как изменницу.Это было бы решением. Но он не станет. Алина чувствует и кнут, и пряник, пусть не до конца разгадав ведомую им игру.?Ты мой противовес, Алина.

Подобное притягивает подобное?Пальцы комкают рубашку. На потолке мерцают лжезвёзды. Алина не хочет дышать, чтобы более не пропитываться чужим запахом. Не укреплять ту связь, что есть между ними. Отвратительная, желанная, необходимая.Она вдыхает глубже.Должен быть другой выход.Хотелось бы ей так думать, ведь он действительно есть.И Алина знала о нём с самого начала, когда проснулась после того, как они вдвоём едва не погибли под сводами рухнувшей в одночасье часовни.***— Ты не смогла.Пламя всё так же танцует в старой печке, неустанно заламывая огненные пальцы, рассыпаясь искрами. Алине думается, что оно всё же зачаровано гришами. Но дышать в этом жаре ей по-прежнему трудно.Она приходит спустя день, раздираемая сомнениями и роем мыслей, ввинчивающихся ей в голову и таранящих черепные стенки. Внутренняя раздробленность слишком зримо проступает в бледности и тенях под глазами, запавшими щеками и неспособностью усидеть на месте.Дарклинг не приходит к ней. Не убивает, не пытает и не требует, чтобы она спустилась к ужину. В какое-то мгновение реальность кажется нагромождением декораций, насквозь картонных. Соня исправно заходит к ней с чаем, но Алину воротит от одной мысли о том, чтобы что-нибудь выпить или съесть.

Обгладывающее её решение было простым.Но, святые, как же трудно его принять.И отвечать в эту секунду на едкое замечание Багры совсем не хочется, как и вспоминать ту самую ночь. Кинжал так и остался в покоях Дарклинга, будто кусок какого-то проклятья.— Мнишь себя такой смелой, но ты, девочка, ещё слишком слаба, — Багра морщится, делая глоток из стакана. Миша налил ей кваса, прежде чем его ворчливо выставили за дверь. На Алину он всё так же не смотрел, как если бы чёрный цвет её кафтана мог выжечь ему глаза.— Должен быть другой выход, — говорит она тихо, но уловив, как Багра нахмурилась, продолжает: — Я не смогла его убить. И не могу сбежать, не подвергнув опасности близких. Не могу найти третий усилитель, чтобы стать сильнее и одолеть его.Багра цокает.— Аккуратнее, маленькая святая. Твоя жажда могущества гораздо ярче желания остановить моего сына.Алина вспыхивает и отводит взгляд. Будто Багра может это заметить. Но привычным рваным движением она находит её руку, сжимает костлявыми пальцами, не касаясь оковы, словно притаившейся змеи.— Ты идёшь по той же дороге, что и он.В глотке так сухо, что и сглатывать нечем. Алина прикрывает глаза, чтобы набраться сил на последующие слова:— Возможно, он бы не сбился с пути, будь с ним кто-то ещё.Багра медленно к ней поворачивается. Похожая на устроившуюся на ветке ворону, она смотрит поверх головы Алины полными тьмы глазницами.

— Ты, верно, сошла с ума. Неудавшаяся попытка убийства окончательно помутила твой рассудок?— Я останусь.Произнести становится неожиданно легко. Так легко, что с плеч откалываются куски навалившихся на них скал. Алина вдыхает глубже, вместе с тем осознавая всю реальность и весь ужас своей идеи.

— У тебя был один выход, — Багра наклоняется, понижая голос и чеканя каждое слово, будто так смогла бы вбить простую истину в эту белобрысую, по её мнению точно пустую голову, — и столько возможностей. А сейчас ты сама роешь себе могилу.Алина выворачивается из её хватки, выше вздёргивая подбородок. Как когда-то с тем же вызовом она выносила ворчание старухи и тумаки от её палки.— Неужели вам так отвратна сама мысль о надежде на лучший исход? О её существовании?Звучит так приторно-идеалистично, что тошнит. Не будет легко. За каждый вдох рядом с Дарклингом нужно бороться.

Багра качает головой. В это мгновение она кажется ещё старше, древнее самой сути миров.Алина вспоминает, как она называет Дарклинга. Мальчишкой. Именно таким он и является в её глазах.— О какой надежде ты говоришь, Алина Старкова? Ты хочешь попытаться обуздать то, что формировалось столетиями, — Багра горько усмехается. Снова делает глоток из стакана. Алина вдруг неожиданно понимает, что ей самой не помешало бы это мерзкое, горькое пойло. — То, что я вложила в него. Я надеялась, что ты сбежишь и больше никогда не попадёшься ему на глаза.Сбежать от Дарклинга? Когда-то, не так давно, Алина верила, что это возможно. Только его железная хватка на шее едва ли когда-нибудь ослабнет. С её смертью. Или с его.Возможно, той ночью Алине стоило всадить кинжал в своё сердце.— С таким раскладом мне бы следовало умереть, — сухо замечает она.— Возможно, — Багра кивает. — Будь я всё ещё полна желания уберечь своего ребёнка, то сама бы тебя убила.Поразительная откровенность.Алина хмыкает, несколько ошеломлённая, и тянется, чтобы налить кваса себе. На вкус он оказывается всё той же обжигающей мерзостью.

— Но теперь, — Багра ждёт, пока она прокашляется, — это мир нужно уберечь от него.Грани стакана врезаются в ладони.— Это я и собираюсь сделать! — Алина ярится и тут же прячет раздражение под колпак. Жмурится. — Я могу попытаться. Я хочу попытаться.— Ты всё та же девчонка, что мечтает о танцах со своим тёмным принцем, — замечает Багра. Лучше бы с презрением, нежели с горечью сожаления. Алина делает ещё глоток, понимая, что облегчения не чувствует.

Она права.

Алина всю жизнь любила и любит Мала. Первой, детской любовью, чистой и незапятнанной. У такого чувства есть надежда перерасти в нечто более сильное, в нечто большее. Алине хотелось верить в их ?долго и счастливо?.Алине хотелось бы не испытывать ничего к Дарклингу, кроме ненависти и презрения.Алине хотелось бы навсегда забыть силу его рук, поцелуи, его проклятый голос. Этот взгляд, что каждый раз переворачивает что-то внутри.Алине хотелось бы, чтобы разрез на её сердце зажил, а не разрастался, как Каньон, затапливая тьмой, разветвляясь сосудами.

Алине хотелось бы иссечь из себя этот порок, а не поддаваться ему всё сильнее.Очевидность выбора подкатывает слезами к глазам, спазмом в горле. Но Алина не позволяет себе слабости. Не позволяет себе думать о Мале, скучать по нему или надеяться на что-то. Она послушалась Багру однажды и сбежала, тем самым запустив цепочку ужасов и смертей, пусть это и закалило её, облачило в доспех. Но на поверку он оказался отнюдь не таким прочным.Но.Чтобы справиться с кавалькадой чужих монстров она сама должна быть не меньшим монстром. Она на цепь их посадит и накормит с рук, и пусть ей обглодают пальцы.— Пусть так, — Алина заставляет себя звучать ровно. Уверенно. — Я могу попытаться уравновесить его. Как он и хочет.Багра в ответ смеётся. Переносицу трёт с такой усталостью, что Алина уверена: сейчас она взмахнёт рукой и порежет её на куски. Во благо.— Ты хватаешься за то, что не сможешь унести, маленькая святая. Знаешь, сколько девиц пытались растопить это сердце? Сколько убились об эти стены?Алина со внезапной едкой злостью даже прикидывать не хочет. Она выпрямляет спину, ощущая, как разрез в ней разрастается, выплёвывая новую порцию тьмы.

Святые. Неужели это ревность?— Ни одну из них он не звал своей королевой, — Алина чувствует мрачное удовольствие, видя, как Багра напрягается. Пусть все считают глупой маленькую святую, пусть недооценивают остроту клыков и силу челюстей, которые раздробят чужие хребты.— Думаешь, это история о спасении со счастливым концом?

Алина бездумно качает головой, смотря на пламя перед собой. Запертое в клетке печи, но всё же дикое и необузданное. Как её сила.

— Когда-то я хотела в это верить, — произносит она глухо.Помедлив и покачивая стакан в ладонях, добавляет на выдохе:— Он сказал мне. Александр.Багра замирает. Костенеет, дышать перестаёт. И смежает испещрённые сосудами и морщинками веки, пряча под ними тьму.

— Он сказал мне, — повторяет Алина. — Полагаю, никто более не знает этой тайны.Тишина накрывает приливом. Кипящим, обугливающим плоть до чернеющих костей.

— Верно, — отвечает Багра скрипуче, каркающе. — Только ты, я и океанская бездна.Алина не знает, что она подразумевает, терпеливо выжидая продолжения.— Я говорила ему когда-то отречься от имени, — Багра допивает квас одним глотком, жмурится и вцепляется пальцами в стакан с такой силой, что чудится: вот-вот поползут трещины. — Высечь его на сердце.

Внутри колет от этих слов. От дара, который Алине, возможно, не унести.

Багра откидывается на спинку кресла, губы поджимает.— Налей мне ещё, маленькая святая. Я расскажу тебе другую историю. О мальчике, который мало улыбался и слишком внимательно слушал. О мальчике с красивой мечтой.***Тронный зал не изменился с тех пор, как Алина была в нём в последний раз. Преклоняясь, заталкивая собственную гордыню как можно глубже.Двуглавые орлы всё так же равнодушно (или с осуждением?) взирают сверху, с кавалькады расписных балконов, пока Алина шагает по голубой ковровой дорожке к подножию. Удивительно, как Дарклинг ещё не снёс всё строение, полное этой излишне подчёркнутой роскоши.Как и в самый первый раз, когда она оказалась под сводами Большого Дворца, у ступеней стоят придворные: всё те же военные, пусть их количество поредело, в особенности, с присутствующими тут же гришами. Ныне они стоят не как солдаты Второй Армии, а нечто более значимое — оно сквозит в выражениях их лиц, в развороте плеч и в лихой, наверняка опьяняющей уверенности, которая возникает у всякого, кто оказывается под крылом Дарклинга.Ощущение безопасности, надёжности. Не того ли хочет народ Равки?Алина крепче сцепляет зубы, поднимая глаза.Он сидит на троне.Дарклинг. Александр Морозов. Осколок легенды.Талантливый мальчик, повязанный темнотой и собственными амбициями. Гений и наследник гения.— Это моя вина, — сказала ей Багра в своей личной темнице, так горько, что у Алины сжалось сердце. — Я сама его таким вырастила. Гордым лидером, не знающим пощады.Ей хотелось спросить ещё больше. Об Илье, о том, что стало с третьим усилителем, потому что гнедая жажда по-прежнему не даёт ей покоя ни днём, ни ночью. И облегчение может принести только прикосновение Дарклинга. Как усилителя. Алине старается думать, что это так.— А могло быть... — она сбилась со слов, встревоженная внезапной догадкой, очень и очень мерзкой, — могло случиться так, что ваша сестра не умерла? Могло случиться так, что она получила свой дар и выжила?Багра покачала головой. Пламя нарисовало причудливые тени на её лице. Те, которые она могла подчинить себе мановением длинного пальца.— Я слышу твои мысли, девочка. И думала об этом, что, возможно, ты ещё один потерявшийся осколок безумия. С нашей кровью, — она усмехается, вспарывая всю броню Алины одним взмахом. — Иначе мне не объяснить твоей тяги к моему сыну, даже зная о его чудовищности. Но ты не Морозова. Это что-то...Багра хмурится. Морщинка залегает меж её бровей, не прошенная и почему-то неправильная.— Это что-то страшнее.Алина невольно замедляет шаг, чтобы рассмотреть его получше: поймать былую ленность в позе, расслабленность, с которой он подпирает голову кулаком. Алина предпочтёт откусить себе язык, нежели признать, что созерцаемая ею картина слишком правильная.Николай любит Равку и достоин трона.Дарклинг — для него рождён.Алина не сразу замечает, как разговоры вокруг стихают, и взгляд кварцевых глаз впивается в неё, пригвождая к ворсу ковровой дорожки.Они все — генералы и капитаны, знатные леди, гриши в своих цветастых кафтанах — смотрят на неё, как на некое чудо, коим её суть для многих и являлась.Санкта-Алина! Кости Санкта-Алины!С затаенным удивлением Алина узнаёт среди присутствующих тех, кто сопровождал ту самую процессию перехода через Каньон; эти же люди были в шатрах на военных советах, когда Алину привели с конвоем, как преступницу. Не потому ли они все встали на сторону Дарклинга? Будучи ближе к нему, нежели к свергнутому королю или принцам?Иногда она забывает, что помимо своей ужасающей силы, Дарклинг управляет армией, до того будучи редким гостем в столице. Поле битвы было его домом не одно столетие.Расправляя плечи с достоинством, силой, что гнездится в жилах дремлющим зверем, Алина выдерживает взгляд каждого. На ней чёрный кафтан, расшитый золотом, — знак Дарклинга, знак принадлежности ему. Пусть претит эта мысль, потому что поступиться придётся многим, но затребовать не меньше.Соня умудрилась уговорить её заплести волосы на макушке, оставив полотно ниспадать на плечи и спину. Вышло неплохо. Алина себе сама напомнила фьёрданку: белокурую, светлокожую, с заплетёнными косами — знаком воинственности и характера из нарощенного льда.Внутри колет досадой и осознанием: она скучает по Жене. По той Жене, что могла смеяться, и смех этот напоминал звон колокольчиков. По той Жене, что сжимала её руку и сидела подле кровати. Даже сейчас она нашла бы, что сказать на этот измождённый вид заклинательницы Солнца: последние два дня обточили клыки об её лицо нездоровой серостью, запавшими глазами и напрочь обескровленными губами.Ни дать ни взять, настоящая пленница, только без истинных оков на запястьях. При одном воспоминании хочется потереть пустующую руку. Алина давит жажду, выжимая из её — своих — лёгких кислород.

Разговор с Багрой придал ей уверенности в своём решении, пусть старуха едва не прокляла её.

Отсчитав последние секунды, она встречается глазами с Дарклингом. По нему и не прочесть, что он чувствует, о чём думает: не собирается ли натравить на свою заклинательницу Солнца оголодавших тварей, сотканных из самой тьмы.

Алина бессознательно тянется к натянутой между ними нити; та вторит звоном и дрожью. Дарклинг отвечает, но не позволяет подступиться ближе.— Заклинательница Солнца, — говорит кто-то из корпориалов. В голосе едва различима насмешка. Пусть смеются.Алина даже не смотрит в сторону, произнося тем же приветствующим тоном:— Предатели.— Оставьте нас, — произносит Дарклинг, и его голос разлетается весомым эхо, пресекая любую попытку продолжить разговор.Даже если кто-то и возжелал бы возразить, что-то в этом тоне предостерегает: он не потерпит неповиновения. Алина не отводит от него взгляда, пока тронный зал не пустеет, замыкаясь на них двоих.Дарклинг откидывается на спинку трона. Смотреть на него трудно, в глазах режет. Не смотреть — нельзя.

Не вспоминать ту ночь — невозможно.— Целая аудиенция для одной меня? — Алина оглядывается за плечо, хмыкнув. — Какая честь.— Если тебе есть, что сказать.

— Я хочу заключить сделку.Дарклинг поднимает брови. Его удивление неподдельно.— Ты уже договорилась со мной. Клялась всеми силами мира, если помнишь.Алина заставляет себя держать спину ровной, голову — поднятой, но не для того, чтобы смотреть на него. Пусть видит, что она не сломлена.

— Основываясь на страхе, — медленно произносит она. — Теперь я хочу поговорить с тобой не через призму чувств.Дарклинг усмехается.— Ты сама знаешь, что в нашем случае равнодушие невозможно, — и кивает на второй трон рядом. — Сядь.Алина примерзает к ковровой дорожке. Крепче сцепляет челюсти, невольно кидая взгляды то на Дарклинга, то на трон. Величественный и пустой. Она не станет.

Нет.— Сядь, — повторяет Дарклинг, и что-то в его голосе вызывает дрожь — сталь рассекает спину, задевает каждый позвонок.Алина подавляет желание сглотнуть. Она может сколько угодно кичиться, позволяя себе роскошь забыть, что перед ней — осколок самого мироздания, древний, тёмный и могущественный.Но. Она такая же. Она должна быть ему равной. Иначе всё пропало.Ступени кажутся бесконечными, пока Алина поднимается. Дарклинг следит за ней с долей различимого во взгляде любопытства. Неужто думает, что она истерику закатит и сбежит? Или ждёт, что под кафтаном припрятан ещё один кинжал?Лицо невольно вспыхивает, как и шар в груди, что до того был колким венцом из железа, вонзающимся в мышцы, рассекая их ядовитыми шипами.Алина бросает гневный взгляд, но не получает ответной реакции.Сидение у трона оказывается жёстким, и она не может не поёрзать. Почти кривится.— Доволен? — цедит она, укладывая руки на подлокотники.Дарклинг поворачивает голову, едва упираясь виском в мягкую обивки спинки.

— Это мне тебя надо спросить, — замечает он. Алина закатывает глаза, за жестом пряча неожиданное волнение от вида всего зала, раскинувшегося перед ней; от ложного ощущения власти под ладонями. Это всего лишь красивый стул, в пару к ещё одному. Символы власти, пока правители просиживают задницы, взирая сверху на подданных, как на муравьёв под подошвами своих сапог.Ей хочется верить, что это омерзительно.Ей не отринуть то, что это волнующе.— Ты считаешь, все эти твои слова о том, что я твоя королева, каким-то образом подействуют на меня?— Возможно, — Дарклинг легко улыбается. — Ведь ты уже безоружна.Он по ней проезжается с колкой небрежностью, вспарывая едва затянувшиеся раны одним движением. Все болевые нащупывая с точностью стрелка. Алине хочется сжаться, отвернуться. Какая же дура.

Дарклинг галантно ждёт, когда она найдётся с ответом.— Да нет, ты продолжай. Тебе же нравится. Если есть, что сказать по поводу той ночи, то говори, — не выдерживает Алина.Он едва жмёт плечом. В равнодушии?— Ты не первый и не последний человек, явившийся убивать меня спящего.— Едва ли кого-то другого ты бы оставил в живых, — замечает Алина. — Ты многое мне позволяешь.— Ты это только поняла? — отбивает Дарклинг ленно, дёргает углом губ в том же намёке на улыбку. Но Алина видит, что искренности в ней мало. Как бы то ни было, она что-то задела в нём, пусть и незрим ущерб. — Я слушаю тебя.

Будто они взаправду на переговорах. Нет. Снова.Ей хочется спросить о состоянии страны. О том, что происходит на северной границе. Достаточно ли его крови выпил Николай, а может, не только он? Может, святое воинство наседает на стены столицы прямо в эту секунду?— Я останусь с тобой.Алина ждёт тяжести внутри, что скрутит узлом внутренности, но ничего нет. Не царапает с изнанки кожи, не сдавливает горло обручем, не жжёт глаза непрошеными слезами. Последних она пролила при Дарклинге достаточно, чтобы теперь держаться до последнего.Тишина уплотняется. Алина отзеркаливает чужой жест, поворачивая голову. Так странно сидеть с ним таким образом: на тронах, смотреть друг на друга, будто они в действительности правители. Больше, чем правители.Дарклинг облизывает нижнюю губу. Бездумно, но Алина невольно цепляется за этот жест. За каждый его жест, выбивающийся из этой холодной отстранённости, что свойственна, скорее, граниту.— Ты мне уже это обещала,— замечает он. И смотрит, в противовес, с какой-то откровенной мягкостью, что Алине хочется отвести глаза.

Она не отводит.— Тебе не придётся угрожать мне моими друзьями, — обрывает, крепче вцепляется пальцами в подлокотники.Дарклинг хмыкает.— Неужто станешь покорной и послушной?Алина сожгла бы его взглядом. Он в ответ смеётся. Тихо, но звук всё такой же чистый, ласкающий слух. Алина помнит, когда хотела слышать его ещё и ещё. Видеть, как Дарклинг запрокидывает голову, открывая шею. Ныне он застёгнут на все пуговицы кафтана, как в прочный доспех, отороченный чернотой плаща, расшитого на плечах золотыми символами. Затмение, чёрные солнца.— Слава сущему, а то я испугался, — цедит Дарклинг.

Алина отворачивается, предпочитая смотреть прямо перед собой. Противостоять ему — сложно, волнующе, беспощадно в отравляющем предвкушении.— Я смогу видеться с Женей и Давидом. Они больше не будут пленниками и уйдут, если захотят, — ровно продолжает она. — И ты не тронешь их. Как и кого бы то ни было из тех, кто поддерживал меня в войне с тобой.— То есть, твоего отказника и щенка?

Алина шумно выдыхает сквозь зубы. Помогите ей святые, он специально выводит её!— Суть ты уловил. Ещё я продолжу тренировки с Багрой, — помедлив, она добавляет: — И ты не станешь использовать Каньон по своей прихоти.— Мне у тебя разрешения спрашивать? — интересуется Дарклинг почти смешливо. — Пока моя мать будет дальше науськивать тебя против меня?Алина тонко улыбается.— Это моя сила. Она не перейдёт к тебе, а станет вровень. И для этого мне нужна Багра.?И третий усилитель, о котором ты упрямо молчишь?— Вот как. Отчего же ты передумала? Ты же хотела на куски меня разорвать.— И всё ещё хочу.Он задумывается, словно выискивая нужные слова.— Считаешь меня меньшим злом?С губ срывается нервный смешок. И Алина не выдерживает — смеётся.— Ты самое большое зло, которое я встречала, Дарклинг.— Отрадно слышать.Она не может прочитать чужие мысли, но на мгновение ей мерещится удовлетворение на его лице.— Ты продаёшь себя мне?В словах — хлёсткая пощёчина, которую бы он никогда ей не отвесил физически. В другой ситуации Алина бы покраснела от пят до кончиков волос. Она собой гордится, выдерживая чужое давление. К лучшему, что её кожа столь бледна.— Ты хотел равную себе, — повторяет Алина. — Я даю тебе желаемое. Но и ты дай мне слово, что не тронешь близких мне людей.

Дарклинг подпирает голову кулаком, всматриваясь в неё. Алине мерещится, что в его глазах разверзаются пропасти. Бездонные, ненасытные, пустые.?Ты хватаешься за то, что не сможешь унести, маленькая святая. Знаешь, сколько девиц пытались растопить это сердце? Сколько убились об эти стены??— Ты размениваешь свои принципы, своё стремление остановить меня ради блага всей Равки, на безопасность своих друзей? — он криво ухмыляется. Шрамы на лице вдруг становятся чётче: отпечатком когтей первого порождения жадности Чёрного Еретика. — А ещё меня нарекли чудовищем, Санкта-Алина.С его губ это звучит проклятием. Разбить бы их в кровь. И самой же залечить эти ссадины.— Сказал тот, чьё слово ничего не стоит, — отбривает она. — Кто врал мне, манипулировал и хотел подчинить мою волю.— Пока ты не доказала, что являешься чем-то большим, нежели сосудом для силы солнца.— Как лестно.Дарклинг поднимается с трона, чтобы подойти к ней, остановившись вплотную.— Ты ничуть не лучше. Лгунья и предательница.— Подобное притягивает подобное, — Алина шипит, вжимаясь в спинку; как разъярённая кошка она бы выгнула спину и выпустила когти.

Она бы излилась всей своей яростью шипящей.Но.Дарклинг вдруг опускается перед ней на одно колено, и злость застревает комом в горле. Алина едва ею не давится.— Неужто я тебе так омерзителен? — он усмехается. Беспощадно. Алина смотрит на него во все глаза, но нет в его позе пиетета или восхищения. Словно не он стоит перед ней на одном колене и снизу смотрит.

— То, что ты создаёшь, омерзительно, — Алине бы процедить уверенное ?да?, но оно, согласие, — насквозь фальшивое, потому что сердце сбивается с ритма и, кажется, скачет по всей грудной клетке, полоумное. Происходящее похоже на какую-то злую шутку, где идеальный принц должен сделать предложение своей идеальной принцессе, дабы жить идеально свою идеальную жизнь и идеально умереть в один день.— Ты веришь, что это красивая сказка с хорошим концом? — спросила её Багра, когда их разговор затих, как пламя в печке. Алина напоследок подкинула ещё дров.— Нет, — ответила она. — Это сказка о чудовищах.И не соврала.

Дарклинг едва двигает пальцами, позволяя завиткам тьмы обернуться вокруг.— Каковы они, таков и я.Его монстры.Он сам монстр.Они все её, святой и грешницы. Солнца, что слишком близко к вечной ночи.— Мы все чудовища. И ты тоже, — добавляет Дарклинг, читая её строку за строкой.Алина подаётся вперёд, наклоняясь и оказываясь близко к его лицу, чтобы прорычать рассерженно, уязвлённо:— Но до тебя мне всё ещё далеко.Дарклинг снова улыбается: мягко, привычно смотря на неё свысока, с вершины прожитой вечности. Сколько в его жизни было таких девчонок? Упрямых, гордых, непокорных? Была ли хоть одна, что смогла устоять под гнётом этого давления?Алина знает ответ. Читает его в изгибе чужих губ, не думая, как пялится.

?Ни одну из них он не называл своей королевой. Александр. Мальчик, чьё имя почти забыто. Имя, которое он мне доверил?Она не сразу замечает, что они оба замолкают, смотря друг на друга; что её выдохи, горячие и шумные от волнения, от гнева, смешиваются с его. Алина не чувствует собственных пальцев, впившихся в подлокотники трона до судорог.

Она только и может, что соскальзывать взглядом от глаз к губам, что так близки к её собственным.Беда вожделения в том, что Алина не может перед ним устоять.Беда в том, что она предаёт Мала, всю Равку, саму себя из раза в раз, когда хочет поцеловать Дарклинга.Она сглатывает, чувствуя, как жадно он ловит всякое её движение, словно одержимый. Если голод Дарклинга способен поглотить весь мир, то Алина станет его насыщением. И принять бы это за самопожертвование, только собственная ненасытность точит внутренние остовы.?Поцелуй меня?, — хочет сказать Алина.Потребовать, приказать.Поцелуй меня и сгинь.Дарклинг почти касается её губ. Почти внемлет её внутреннему скулёжу, что должен быть рёвом. Не поцелуем — его обещанием. И соскальзывает к щеке.

Алина задыхается, огромным усилием заставляя себя замереть.Он оставляет лёгкий поцелуй и выпрямляется. Кожу жжёт и одновременно морозит, ощущаясь паутиной расползающегося инея. Меткой, им оставленной, что кажется весомее нежели уродливый шрам на плече.— Мы договорились, — произносит Дарклинг и спускается вниз, прихватив с подлокотника своего трона перчатки.Алина понимает, что не сразу может вдохнуть. Внутри всё сдавливает и приходится контролировать каждое движение, пока лёгкие расправляются подобно парусам.Будь ты проклят, изувер.— Ужин в семь, — бросает Дарклинг через плечо. Плащ тенями стекает по его плечам. Может, и вправду ими.Алина сцепляет зубы. Она должна была выиграть, уложить его на лопатки. Должна была оказаться сильнее, показать ему, что способна противостоять.

— И, Алина.Он всё же оборачивается. Алина запоздало отмечает, как лихорадочно блестят его глаза, как в ту далёкую ночь, под фонарём, где он впервые поцеловал её, плетя сети своего обмана.Сердце снова пропускает удар. Алина хочет, чтобы оно остановилось и дало ей наконец долгожданный покой.Но он ей даже не снится.— Да, Александр? — она говорит спокойно и тихо, зная, что он точно услышит. Прочитает по губам.Их связь отдаёт резкой волной дрожи. Даже на расстоянии Алине видится, как расширяются чужие зрачки.Она не добыча.Ему стоит помнить об этом.— Я сам зайду за тобой, — произносит, наконец, Дарклинг и выходит.