Глава II. (1/2)

...поддавайся ласке, иди навстречу,обещаю, мы будем вместе вечно, если ты поверишьи подождёшь, пока яза пазухой спрячу нож.— нордическаяВ лачуге всё тот же спёртый, жаркий воздух; немногим влажный, от чего не укрытые капюшоном волосы Алины завиваются в забавные кудряшки, топорщатся светлым облаком, будто после принятой ванны. Нимбом мнимой святости.В плиточной печи, закоптившейся чёрной коркой от постоянной работы, пламя всё так же ревёт, неистово танцует, бросая полоски света на стены. Затухает, не касаясь тени рядом.Ничего не изменилось с тех самых пор, как Алина впервые вошла в этот дом, который мог бы принадлежать лесной ведьме, что печёт пряничных детей. В случае Багры, всякая пища отдавала бы горечью разочарования: за сына, обуреваемого собственной гордыней да жадностью; за себя, потому что не смогла от того уберечь; за девчонку с солнцем в венах, которая должна была стать выходом, той нитью, что развяжет затянувшийся узелок; за мир, что был таковым и загнал их в ловушку, на дно колодца, глубокое и непроглядное, откуда вылетающее эхо криков тонет, не добираясь до поверхности птицей, чьи крылья скованы болью переломанных костей.

Разочарование — горечь от бессилия.Стоит Алине войти, впустив толику света в чужое царство теней, как сидевший на низкой скамеечке Миша подскакивает с книгой в руках, роняя на укрытый выцветшим и затоптанным ковром пол маленькую закладку. Даже издали заметно, как бьётся его кроличье сердце в груди, укрытой тонкой тканью рубахи. Он выдыхает с таким благоговением, будто увидел нечто необыкновенное. Необъяснимое. Чудо.Как если бы Санкта-Алина вновь восстала из мёртвых, куда её неустанно записывали, дабы распродать очередную порцию костей. Шагая по галереям и просторным залам, она не раз словила на себе удивлённые взгляды: служанок, наползшей в столицу чумой под знамя узурпатора знати, гришей в своих ярких кафтанах — все они перешёптывались между собой, омывая её волной слухов с ног до головы. Алина сосчитала не одну ядовитую улыбку и предпочла даже не задумываться о том, как они её всю выворачивают сплетня за сплетней, пока чужие глаза скользили по её силуэту, кусая за плечи и вышивку кафтана.Чёрного.

Пигмент такой насыщенный, впитавший мрак самого Каньона, что кафтан пятном врезается со всего размаху, ударом клинка вскрывая реальность, как нарыв, и заставляя шарахаться от своего же отражения. Расшитый золотыми нитями, словно реками расплавленного металла, артериями на ночном, непроглядном небе, он удивительно сочетается с потерявшими цвет волосами, ниспадающими на плечи. Стараясь не смотреть на себя лишний раз, с какой-то тщедушной горечью Алина не может не признать, что чёрный ей всё так же идёт. Как Святой, как Заклинательнице Солнца, придавая гротеск и подчёркивая тот самый свет, что порой пробивается сквозь кожу.Но как легко сломалась её воля! Ведь так они, все эти надменные самодуры, думали о мятежной девчонке, серости да пыли под ногами, по какому-то нелепому стечению обстоятельств засиявшей ярче всякой звезды.Дарклинг не оставил ей выбора, пусть и не сказал прямо.Он вообще с ней не говорил после той ночи. Не запер в комнате, не повязал цепями около своих ног, исчезнув из её поля зрения, что и подумать бы: вот она, Алина Старкова, вернулась в прошлое, когда Дарклинг был чем-то недосягаемым, надёжным. Искушающим подлететь ближе к этим заледенелым берегам, чтобы попасться в ловушку бушующего под намёрзшими льдинами огненного марева, утонуть, задохнуться в обсидиановой пыли.— А если я не надену его? — спросила Алина с вызовом, граничащим с яростью, сдирающей с ладоней кожу. Не остротой ногтей, а огнивом. — Что, он придёт и самолично меня оденет?Соня отвела глаза и, святые, немногим зарделась. Смущением? Стыдом? Злостью за то, что она отнеслась к величайшему, по мнению многих, дару с невежественным презрением? С провалившейся попытки побега, она старательно держится в стороне, не задавая лишних вопросов и всячески подчёркивая то, что мнимая королева её подвела.Следовало радоваться, что в живых осталась после такого промаха. Но Алина догадывалась, что дело было не в милости Дарклинга, а в том, как он их расколол без особого труда. Он знал, что они попытаются сбежать.

И знал, что она сломается под гнётом угрозы.Мерзавец.Женю и Давида с того дня Алина не видела.Соня прокашлялась.— Дарклинг сказал, что в таком случае у вас не будет другой одежды, — она помедлила, — моя королева.Алине только и осталось, что сжимать крепче челюсти и выше поднимать голову. Она испепелит эти тряпки вместе с ним. Нужно только потерпеть.Мысль спотыкается.Не так ли говорил себе сам Дарклинг год за годом, столетие за столетием, преклоняясь, опуская в ложном смирении голову?

?Нужно потерпеть?Алина ненавидит себя за то, что так часто тянет нити параллелей между ними; за то, что так часто думает о нём, злясь, как ребёнок, за его отстранённость и равнодушие, что сменили одержимость.Огонь свечей дёргается от по-хозяйски ворвавшегося сквозняка, но не гаснет.— В чём дело, мальчишка?Голос Багры всё тот же, только кажется более скрипучим, как проржавевшие дверные петли, при малейшем движении поющие просаженной, въедающейся в уши мелодией; более усталым, а от того — и ворчливее звучит, хотя спустя десятки занятий, полных недовольства и тумаков тростью, куда уж ворчливее?— Что ты там бормочешь?Багра поворачивается, пряча костлявые руки в длинных рукавах. Чернота её слепых глаз полосует Алине по лицу, по сердцу, по ней самой — каждый раз новой порцией агонии и отголоском вины, царапающей изнутри лёгкие. Она вспоминает лицо Дарклинга, треснувшую на мгновение маску, там, на корабле, где его эмоции были свободнее, ярче, злее, как хлёсткие удары кнута. Будто море давало ему большую свободу, чем твёрдая земля под ногами.Алина слишком хорошо помнит лезвие ножа и все улыбки, полные триумфа и какого-то неясного сочувствия в ответ на каждую попытку избавиться от оков его власти.Миша смотрит на неё рассеянно, заметив, чей цвет надела спасительница Равки. Алина ощущает себя предательницей, поджимает губы. Прячет пальцы в рукавах, чувствуя иррациональную безопасность под плотной тканью, словно облачившись в доспех.— Не оставишь нас? — она старается звучать мягко, потому что ребёнок не заслужил её жестокости.Багра щурит глаза. Выглядит жутко.— Я надеялась, что больше никогда не услышу твоего голоса.Другой бы обиделся, но Алина знает, что кроется за грубыми словами.— Иди погуляй, мальчик, — Багра взмахивает рукой, оголяя мёртвенную бледность кожи. Алина может издали разглядеть рисунок вен, обведённый чернильной синевой. — И закрой дверь. Маленькая святая никак не научится манерам.Алина кривовато улыбается, пока Миша поднимает закладку, закрывает книгу и выскальзывает за порог маленьким зверьком. На неё он больше не смотрит, стыдливо отводя глаза. Будто она прокажённая.Неожиданная злость полосует по сердцу. Что она могла? За шутливой угрозой оставить её без одежды крылась другая, вполне реальная. Дарклинг убьёт Женю с Давидом, не усмири она свой нрав. Скормит своим монстрам, глазом не моргнув.Всего лишь цвет. Всего лишь тряпка.Алина хочет так думать, чтобы не чувствовать, как крепко смыкаются оковы навязываемой воли.

Дверь со скрипом закрывается, звуча панихидой. Дневной, выбеленный до рези в глазах свет исчезает, оставляя только рыжую пляску пламени. Было бы куда проще, будь снаружи один непроглядный мрак нависших туч, своей густотой и тяжестью давящих на плечи. Разве не так должно выглядеть средоточие зла? Впрочем, Алина однажды допустила грубую ошибку, загоняя все величины под одну переменную. Мир не делится на чёрное и белое: все они живут в отбрасываемых тенях собственных пороков.

Но Алина надеялась каждый раз, просыпаясь поутру: вот сейчас ничегои заполонят всю столицу с рёвом, рокотом и отвратительным, мерзким жужжанием накроют собой всё небо, атакуют мирных, ни в чём неповинных жителей, являя истинное лицо того, кто мнит себя спасителем.Но ничего не происходит день ото дня. Небо над головой всё такое же светлое, необъятное: то ослепительно голубое, то затянутое сизыми облаками — в сером равнодушии, а вовсе не предгрозовом напряжении давя чернотой и вспышками молний. Зелень деревьев не меркнет, а озеро по-прежнему искрится днём до рези в глазах, как неогранённый алмаз. На лицах встречаемых ею людей не уловить ни страха, ни траура, но и весёлыми их не назвать: Равка, словно одеяло, растягиваемое во все стороны, трещит по швам.Алина пытается вдохнуть, но не находит воздуха. Подходит ближе, ощущая, как успела взмокнуть в этих душных стенах. Но у Багры руки непременно ледяные.— Я надеялась, что вы ушли вместе с Николаем, — произносит она, когда молчание затягивается. Багра не заговорит с ней первой, крайне точно ощущая в ней то, что когда-то обнаружила в своём сыне. Алина не хочет знать, что она думает после их давешнего разговора, полного её собственного высокомерия и жажды силы.— С щенком? Я отказалась, хотя и бранился тут твой принц-бастард, что уши в трубочку сворачивались, — Багра складывает руки на коленях. Спина у неё прямая, но, приглядевшись, заметна усталость в острых плечах.Пламя рисует на её лице то старость прожитой вечности, в воображаемых морщинках у глаз и складках вокруг поджатых губ; то когда-то спрятанную молодость, когда всякая улыбка наверняка сводила мужчин с ума. Они оба обладали этой магией — запредельной для понимания, и Дарклинг черпнул её сполна.

Алина задерживает дыхание, услышав хоть что-то новое о Николае. О Мале она не знает ничего и едва ли узнать сможет. Внутри тянет: тоской, почти отчаянием.— Я не знаю, смог ли он выбраться, — рассеянно говорит она, потупив взгляд и уставившись на собственные колени. Чёрные полосы, острые углы.

Багра фыркает.— Уж он-то точно смог.Она не подбадривает, но Алине становится немногим, совсем на каплю, но легче.

— Почему вы остались?Вопрос не успевает слететь с губ, как Алина понимает, насколько глупо он звучит. Словно бы она спросила о том, как Багре погода за окном, которого нет в этом домике, похожем на самовозведённую тюрьму. Дежурное, бессмысленное сотрясание воздуха.Почему она осталась? А разве могла мать отвернуться от своего ребёнка ещё больше? Даже после всего, что он сделал.?Меньше, чем мог бы. Больше, чем стоило?— Не задавай вопросов, на которые знаешь ответ, — Багра отмахивается от неё, как от назойливой букашки, ползущей по руке и вызывающей омерзительную щекотку.Алине хочется и сжаться, и рявкнуть в ответ тут же. Она себя одёргивает, но позволяет чужим длинным, похожим сейчас на паучьи лапы пальцам взять себя за руку. Сила разгорается внутри по щелчку, подступает приливом, как если бы чаша внутри неё наполнилась почти до краёв.Почти.Ощущение другое, не дарующее ей тех крыльев, которые возникают каждый раз, стоит…Хватит. Алина сжимает челюсти.— Ты снова совершила глупость.Пальцы Багры проходятся по окове. Неправильной, потому что она одна.

Неправильной, потому что Дарклинг не привёз третий усилитель, подарком с дальней дороги, очередным звеньем связующей их цепи. Убей он жар-птицу, стала бы их связь ещё крепче? Нерушимее?Алина игнорирует волну дрожи, пляшущую острием игл на коже, от одной этой мысли. Ей хочется, чтобы это было отвращением.— Он не говорил с вами?— С чего бы? — Багра и вправду удивляется.Алина мнётся, не зная, стоит ли вообще продолжать.— Он был… я думаю, что Дарклинг нашёл жар-птицу.?Он был в Двух Столбах, и острые когти усилителя Морозова добрались до него?Минуты растягиваются, наполняясь лишь треском пламени. Багра, казалось бы, даже не дышит.— То, что он нашёл жар-птицу, не значит, что он нашёл третий усилитель.Алина не понимает, но и не успевает спросить, потому что Багра добавляет:— Ты позволила себя схватить. Что я говорила тебе, самонадеянная ты девчонка?— Я думала, что справлюсь.Багра усмехается. Без всякой весёлости, с одной лишь острой жестокостью. Похожи, как же похожи.— Ты всё время так думала. Когда мечтала быть его маленькой принцессой на цепи, когда бездумно отправилась на поиски оленя, вместо того, чтобы пропасть навсегда. Когда бросила во тьме и когда решила, что сможешь его побороть. То-то же, справилась!Алина вырывается, вскакивая. Слишком резко, потому что скамейка опрокидывается с громким стуком.

— У меня почти получилось! И не смейте осуждать меня за то, что сами не можете сделать!Багра встаёт. Быстрее, чем можно было ожидать. Своими слепыми, полными тьмы глазами она безошибочно смотрит на Алину, словно на светлячка в непроглядной ночи. Алине хочется думать, что она смотрит, — где-то глубоко, под толщей ярости.

Несмотря на жару, взмокшую от неё кожу и разгоряченный, прокатывающийся волной в лёгких воздух, её бьёт дрожь. Её колотит.Трость оказывается у шеи слишком молниеносно. Приструнивая и напоминая. Алина порой легкомысленно забывает, что женщина перед ней так же сильна, как она сама, пусть и сила эта похоронена. Так же сильна, как Дарклинг.Если такое возможно.— Ты вменяешь мне вину за то, что я не смогла убить своего сына? — Багра прищуривается. На лице слишком зримо презрение: к себе, к ней, ко всем ним, избалованным силой детям. — Или злишься на себя, потому что у самой не поднимается рука?

— Это не так.Слова, призванные звучать уверенно, вырываются беспомощным выдохом. Погибающим, слабым птенцом.Багра убирает трость, коей могла легко сломать ей шею, пересчитать позвонки или ударить по виску достаточно сильно, чтобы раз и навсегда избавить Равку от появившейся надежды. Но она не делает этого, как когда-то не решился Мал. В то мгновение Алина его почти ненавидела.Она пятится к выходу спиной, разворачивается, чтобы не слышать вопроса, который закономерен.— Тогда почему, — спрашивает Багра тихо, вбивая каждым словом гвоздь не в крышку гроба, а в её ладони, — ты до сих пор этого не сделала?Почему?Хотела бы она знать.***Она едва ли не кубарем выкатывается за дверь, подгоняемая демонами, волькрами, ничегоями — всеми монстрами, что может предложить мир. Но страшнейшее кроется в том, что осело между строк, не было произнесено вслух.Это может быть не битвой двух чудовищ.

Это может быть просто убийством.Дарклинг всемогущ и бессмертен, но его плоть и кости уязвимы к пулям и стали. Алина помнит, как свинец прошил его плечо с лёгкой руки Николая.Его можно убить.Так почему она до сих пор медлит?Дневной свет режет глаза выбеленной яркостью после сумрака лачуги старейшей из дрюсье, как их зовут фьёрданцы. Ведьмами. Неожиданно прохладный воздух прокатывается серебром по коже. Алина щурит глаза, давая себе привыкнуть, пока вокруг шумят вековые ели: их тяжёлые ветки стрелами взрезают небо, пиками верхушек тянутся к самим облакам, казалось бы, вспарывая обманчивую мягкость. Обычно изумрудная листва вязов шумит, позволяя ветру наигрывать одному ему известную мелодию, но сейчас цвет кажется тусклым, будто краску вымыл недавно прошедший дождь. То ли дело в наползших тучах, то ли в восприятии Алины, исказившемуся под гнётом жара и нагой жестокости чужих слов.Она кутается в свой кафтан, хотя вернее было бы скинуть эту тяжёлую ткань, не дающую дышать. Проще надумывать подобное и считать обычную вещь, пусть и дорогую, и красивую, и проклятую своим цветом, средоточием зла.Алина задирает голову, глубоко и медленно вдыхая, позволяя кронам лёгких внутри расправиться, словно корабельным парусам. На протоптанных тропинках из влажной, чавкающей под подошвами земли ни души. Различим стрекот насекомых, спрятанных бусинами в траве, да пение птиц. Они словно перекрикиваются, передавая друг другу эхо.Миши поблизости нет, и Алина рада этому. Ей хватило осуждения сполна, а ведь она ещё не видела Женю, которой и сказать-то нечего, потому что ответов нет. Багра лишь больше спутала карты, послала рябь по паутине, от чего Алина всколыхнулась всей своей сутью: догадками, сомнениями, сплошными вопросами.

?То, что он нашёл жар-птицу, не значит, что он нашёл третий усилитель?Неужели они ошиблись, и гром оказался всего лишь громом? Но Дарклинг определённо что-то нашёл, подтвердив в который раз, что нет ничего невозможного. Багра не стала этого оспаривать, пускай и не подтвердила.Но как он справился сам, до того постоянно используя Мала для поисков оленя и морского хлыста? Дурная мысль закручивается змеиными кольцами внутри, обнажает клыкастую пасть. Может ли быть такое, что Мал где-то рядом? Взят в плен под угрозой расправиться с самой Алиной?

?Ты услышишь, когда я заставлю её кричать?Она выдыхает: шумно, раздражённо, зло. Будь это так, ей бы непременно прилетела прямая угроза снять голову Мала с шеи при малейшем неповиновении.

— Старуха не сказала тебе желаемого?Голос мягко стелет, навеваемый шелестом потревоженной листвы, преддверием громового раската. Алина вздрагивает, оборачиваясь. Полы кафтана взлетают, словно в вальсе под светом хрустальных люстр.Дарклинг стоит подле дома, опираясь плечом о широкий ствол вяза. Чёрный силуэт, выделяющийся пятнами выбеленной кожи: лицо всё ещё кажется излишне измождённым залёгшими под глазами тенями, словно росчерками чьей-то неумелой, грубой руки на холсте.

Алина не хочет, но впаивается взглядом в обострившуюся остроту скул, линию челюсти, ставшую ещё чётче. Ещё идеальнее в своей выточенности, вырезанной из гранита, вековых скал, огранённой с особой любовью. Скверна истощает его или же навалившиеся обязанности?Алина подавляет желание сглотнуть. Сколько он здесь стоит? Слышал ли их необдуманно громкий разговор?— Разве тебе не положено разваливать страну? — едко спрашивает она, не размениваясь на реверансы и расшаркивания.— Отдаю эту прерогативу тебе и твоим дружкам, — спокойно отвечает Дарклинг. С тенью мелькнувшей улыбки. На её уязвлённость? Иногда Алине кажется, что происходящее для него — не больше, чем возня детей в песочнице. С высоты прожитых лет, наверное, на всё смотришь именно так.

Он выпрямляется. Лениво, похожий на сильного, ловкого зверя, мягко мнущего землю перед прыжком. Алина по своему опыту знает, что когти острые. Плечо отзывается глухой, почти застарелой болью.Дарклинг подходит, останавливаясь на почтительном расстоянии двух шагов. Стоит вдохнуть глубже, как можно уловить его запах, втянуть, как дурман, в самые лёгкие. Алина смотрит на его шею, на высокий воротник кафтана, застёгнутый наглухо. Вцепиться бы в неё, сухожилия зубами разорвать; вцепиться бы в неё — да носом вдоль провести, глубже вдохнуть до обоюдной дрожи.Она себя ненавидит за двоякость своих желаний; за то, что они, постыдные, порочные, вообще существуют, обжигают горячими волнами, стекающими вниз, к слабеющим коленям, скручивающимся агонией мышцам, зудящим неясной жаждой, которая выедает всякое здравомыслие, кости и плоть.Нет, никакой слабости.— Мнишь себя спасителем? — улыбка кривоватая выходит.Дарклинг подставляет ей локоть, и это — не просьба, не предложение. За вежливым жестом — заточенная сталь; меч, нависший над головами тех, кто Алине дорог. Она сглатывает вязкую слюну вместе с подступившей тошнотой, разъедающей стенки гортани беспомощностью.Он её волю кирпич за кирпичиком сломать хочет.Челюсти сжимаются крепко, проезжаясь зубами по зубам в отвратительном скрежете. Алина не перестаёт улыбаться, надеясь, что яда в ней достаточно, чтобы отравить Дарклинга прямо сейчас. Улыбкой, прикосновением, выдохом.— Иначе что? — она кивает на его подставленную руку. Кончиками пальцев чувствует фантомность прикосновения к чужому предплечью. Ощутимо крепкому сквозь слои одежды. — Спустишь на Женю ничегоев? Или на меня, чтобы никто потом не позарился на заклинательницу Солнца? Будешь лелеять мои шрамы, мой милый Дарклинг?Он приподнимает бровь.— Я предлагаю тебе пройтись.— Как предложил надеть кафтан?— Он тебе идёт.Алина фыркает, стараясь не замечать улыбку на ненавистном ею лице. Ненавистном, прекрасном, слишком врезавшимся ей в зрачки, отпечатавшимся под веками, изламывающим желанием запечатать губами каждый шрам — дар, полученный в Каньоне вместе со способностью создавать темнейшую материю, разламывая сердце мира на куски.— Как помеченной тобой вещи?

Она подавляет желание поёжиться от того, как ожесточается его взгляд, оттеняя антрацитовым. Вокруг и темнее становится, или то её воображение?— Как моей королеве, — отвечает Дарклинг, и холод его голоса сравним с ледниками Фьёрды; с пронзающими до костей ветрами; со скрипом снега в лютейший мороз. Выдох умирает спазмом.Алина кусает губу, жмурится на миг и подходит, чтобы встать рядом, взять под руку. Вернее было бы отшатнуться, как от ядовитой змеи, но всякое прикосновение если не пробуждает силу внутри, то каким-то образом успокаивает, стабилизирует.Она может сколько угодно кичиться своей ненавистью, но с Дарклингом ей слишком спокойно, несмотря на противостояние их внутренних штормовых бурь.

Лес затихает, словно обнимая их, и шуршит иссохшими листьями под ногами. Алина слышит только своё дыхание и грохот крови в ушах, пока шагает с Дарклингом под руку. Неосознанно пальцы сжимая крепче, впиваясь ногтями в ткань, хотя вернее было бы — в кожу, оставить алеющие полумесяцы на сгибе локтя; вернее было бы вены из его руки выдрать, на собственные пальцы намотать, выпить его агонию до последней капли. Дыханием, кровью, разлившимся кварцем вокруг провалов зрачков.— Неужели твоя удача отвернулась от тебя?Ей хочется задеть, выбить из равновесия, добиться истинных эмоций, что бушуют под маской нерушимого спокойствия. Но более всего — узнать, что случилось в Двух Столбах; о ранах на спине Дарклинга и жар-птице.— Хотел бы я так думать.Ответ не даёт ровным счётом ничего.Алине хочется оторвать голову сначала Багре, а затем её несносному сыну.Она знает, что язык надо прикусить, не тягать хищника за усы, но ничего не может поделать:— Без Мала ты не справился, не так ли?Дарклинг поворачивает к ней голову.— Я отлично справился с тем, что ты мне поведала.— Ты воспользовался моим состоянием.— Как ты — моим. Это было внезапно, пусть и глупо.— У меня почти вышло, — повторяет она в который раз, то ли утешая себя, то ли противостоя из собственной вредности.?Мы почти умерли там, вдвоём, окольцованные своей связью, — думается ей горько. — Ты прав. Ты был моим, а я твоей — на тот миг, растерзывая саму суть вещей на куски, наша жадность, наша необходимость в силе — друг в друге — была обоюдной?— Можешь утешать себя этим.Алина хмыкает:— Это не конец.— Я надеюсь, — отзывается Дарклинг.Говорить можно до бесконечности, пытаясь друг друга переспорить. Алина не уверена, не закончится ли вечность раньше, пускай и исход их конфликта очевиден: он врал ей с самого начала. Лжец. Убийца.— Я хочу увидеть Женю и Давида, — Алина произносит и кривится от собственных интонаций: она звучит словно капризная принцесса. — Что ты с ними сделал?Дарклинг поправляет её руку, заставляя ухватиться крепче. Алина рассеянно подмечает, что он в перчатках.— Ничего из того, что следовало.— Я хочу увидеть их, — Алина выскальзывает, чтобы встать напротив него, заставляя остановиться. Она могла выбрать сотню формулировок. Могла попросить, но ей претит мысль доставить удовольствие своими мольбами. Снова.Дарклинг убирает прядь волос от её лица. Как совсем недавно трепал взмыленного коня между ушами.— Сплошные желания, так ты мне сказала когда-то?— Сказал тот, кто жаждет господства над миром.Дарклинг улыбается. Это почти физически больно.— Мира для гришей, — он снова берёт её под руку. — Идём.Алина усилием давит в себе раздражение.— Ты ведь не собирался убивать Давида, — вдруг говорит она, не глядя вперёд, а лишь себе под ноги. Ей не хочется, чтобы их кто-то увидел, прогуливающихся, словно… словно они вправду могут быть вместе, пускай Алина пообещала не сбегать и пока не придумала, как вывернуться из этой железной хватки, вытряхивающей из неё остатки сопротивления.Дарклинг не позволяет ускорить шаг.

— Возможно, — отзывается он туманно, едва жмёт плечом. Алина на его профиль скашивает взгляд, оцарапываясь об острые углы: росчерк чёрных ресниц, ровный нос, едва вздёрнутая верхняя губа с той ямкой, которую детьми они звали ?поцелуем святых? — природа на нём отдохнула, чтобы теперь всякая дворянка или служанка грезила о том, кого прозвали Чёрным Еретиком. Беззвёздным Святым. Знали бы эти верующие глупцы правду! Видела бы Соня своего бога, полного ярости и жестокости в мягкой улыбке, с которой он посылал людей на смерть. С которой пообещал скормить Мала волькрам.С ней же он наслал тьму на Новокрибирск.— С чего ты взяла? — добавляет Дарклинг, уводя её прочь от тропы, ведущей прямиком к мнимой безопасности Малого дворца. Алина давит порыв дёрнуться в сторону вместе с внутренней паникой, пока не осознаёт, что он выбрал дорогу подлиннее, сквозь искусно украшенные цветущими настурциями арки, похожие, скорее, на свадебный проход к алтарю.

Да и что Дарклинг может сделать ей? Как бы противно ни было признавать подобное, заключённый в ней свет обеспечил Алине надёжную защиту, прежде всего, им самим. Перед глазами мелькает уже не вызывающее дрожь воспоминание о том, как Дарклинг впервые использовал разрез, чтобы спасти её. Смертоносно, безжалостно.

?Дарклинг не знает пощады!?Как же был прав тот фьёрданец! Но думала ли Алина, что испытает на себе суть этих слов? Возможно, её несостоявшемуся убийце следовало быть порасторопнее, и этим он бы уберёг мир от грядущего ужаса. Спас десятки? сотни? жизней.Алина сдерживает нервный смешок.— ?Сделай из меня злодея?. Так ты сказал, — говорит она, облизывая губы и выдыхая как можно тише, думая о том разговоре в шатре, где её трясло от страха и злости; где она умоляла его, готовая в колени броситься, лишь бы спасти Мала. Где Дарклинг лишил её надежды, выдрал с корнями — чудовищной нежностью, от которой по костям расползается паутина трещин.

Минуло не так много времени, прежде чем её желание обрело иную форму, полную едкости и жадности; великолепия той картины, где на коленях перед ней окажется сам Дарклинг.Он усмехается. Оскал мелькает на периферии зрения. Алина заставляет себя не смотреть, пока не понимает, что слишком рьяно прижимается к его руке.

— Человеком легко манипулировать, когда он воспринимает мир в чётко очерченных границах.— Ты считаешь меня ограниченной? — от возмущения Алина поворачивает голову, не замечая так некстати вылезшие из-под земли коренья, и спотыкается. Нелепо, отвратительно в своей неловкости. Достойно той, что в народе зовут солнечной королевой!Дарклинг ловко подхватывает её под талию и прижимает к себе, не давая упасть лицом в отцветшие еловые иголки и листовую пыль. Сердце Алины переворачивается несколько раз, подскакивает к горлу.

Они замирают.Пусть её ничегои на части разорвут, если она покраснеет в это мгновение, в руках своего врага, лицом к лицу, не способная отвести взгляд.Дарклинг внимательно разглядывает её, впервые за долгое время оказавшись так близко; не в видении, не во мраке отступающей ночи. Алина упирается ладонями ему в грудь, но, святые, где же силы, чтобы оттолкнуть его, а не желать втайне прижаться ближе к этому жару, поднять выше руки и коснуться алебастровой кожи, зарыться в волосы, ощутив знакомую волну уверенности, что пробуждает он одним своим естеством?Усилитель. Заклинатель тьмы. Чудовище.Алина кусает изнутри щёку, заставляя себя протрезветь, излишне надышавшись не свежим воздухом, а чужим запахом, которым, наверное, пропитается от и до.Рука Дарклинга покоится на её талии, придерживая с какой-то противоестественной нежностью. Но держит крепко, с удивляющей каждый раз силой, наполняющей его всего.— Считаю, что ты радикальна. И не видишь картину целиком.— Как же я не понимаю твоих благородных мотивов!

— Мир не изменить одними красивыми словами, Алина.Совсем рядом становятся различимы голоса. Настурции разноцветными пятнами расплываются над головой, шумит поднявшийся ветер, треплет волосы и полы их кафтанов. Но в ушах — сплошной вакуум, зияющая пустота, потому что Алина в каком-то забытье тянется рукой к шее Дарклинга, к его лицу в ломающей необходимости прикоснуться, порезаться о линию челюсти.В часовне связь между ними стала незыблемо крепкой, скреплённая поцелуем — и лживой клятвой. Окрепла ещё больше, когда Алина пришла к нему той ночью.

Дарклинг каменеет — каждой мышцей, придерживающей её за талию. Алина замирает, под кончиками пальцев собирая призрачное тепло. Почти прикоснувшись.— Ты боишься, — шепчет она поражённо, окунувшись в омуты чужих глаз, нанизанная ими, как бабочка на иглу. Крылья трепещут в безнадёжной попытке вырваться, теряя пыльцу и яркий окрас, выцветая.Дарклинг дёргает углом губ. Его голос так же тих, касающийся её лица теплом выдоха:— Есть вещи сложнее страха.Он отстраняется первым. Выпрямляется, не отпуская, но и разрушая момент. Не хочется признавать, но внутри что-то трещит в замешательстве и каком-то отвратительном разочаровании. Хуже, чем сломались бы кости, взрезая осколками кожу изнутри отвратительным, расплывающимся узором порезов.Алине неожиданно становится от самой себя тошно: за свою слабость перед ним, перед их связью, что не рушится, а только крепнет, наращивает новые нити, сплетённые так туго, что не разорвать без того, чтобы не выдрать из себя кусок.

Она отступает на шаг, не смотря на Дарклинга, неуверенная, что готова столкнуться с равнодушием, призванным полоснуть смертоноснее разреза. Он всё ещё играет с ней.

Мысль срывает корки с, казалось бы, затянувшихся ран. Алина вскидывает голову, сцеживая весь имеющийся яд, но спрашивает совершенно другое:— Где третий усилитель?Дарклинг смотрит в сторону, сложив руки на груди, прежде чем вновь — на неё. И не прочесть его эмоций, не забраться под эту шкуру, хоть пальцы сломай да охрипни голосом.

— Так хочешь стать сильнее?Алина возвращает ему оскал.

— Чтобы на куски тебя разорвать.Дарклинг опускает веки, посмеиваясь. Это наверняка должно отвлечь от того, с какой силой его собственные пальцы впиваются в предплечья.— Твоя кровожадность впечатляет, Алина.Имя льётся мёдом с его уст. На выдохе, голосом, что проваливается ниже — немногим хрипло, выбивая дрожь, как от лёгкого прикосновения к нагой коже. Алина чувствует, как рвётся тонкое кружево её спокойствия: тщательно вышитого, но не под стать броне леди. Окружающий их лес давит на плечи разреженностью и тишиной в ушах, которую принять бы за гул.— Ты ведь тоже жаждешь моего могущества, не так ли? — она, снова не контролируя, подражает ему, подстраивается голосом. Интонациями. Ей бы ближе подойти, сбить его с толку.?Так почему ты до сих пор этого не сделала??Голос Багры словно пощёчину отвешивает, напоминая, что Алине бы не в хитросплетениях чужой игры разбираться, а уличить момент и…

И опуститься до простого убийства.Глотать становится нечем. Смогла бы она сделать это здесь, в эту секунду, в мёртвой лесной тишине, когда никого нет рядом? В мнимой уязвимости, в потрясающей близости? Один шаг — один удар.Нить внутри натягивается стеклянной струной, посылая эхо оглушающего звона, и Алина поспешно захлопывается.

Дарклинг прищуривает глаза, как если бы строку за строкой её читал. В его усмешке различима горечь? Или это сочувствие?— Ответь мне, — говорит Алина, не понимая: просит или приказывает.Дарклинг снова отворачивается. Ветер немилосердно треплет его волосы, будто чьей-то рукой небрежно разлохмачивая. Алина впивается взглядом ему в скулу, не успевая задохнуться новой волной злости, когда он говорит:— Иногда нам стоит опасаться своих желаний. Даже мне.— Звучишь почти искренне, — она морщится.

Дарклинг двигается явно резче, чем хотел бы. Взгляд полосует Алине по лицу.— Что?

Надо же.— Чего ты удивляешься? Ты весь, от макушки до пят, одна сплошная ложь. Услышать что-то правдивое от тебя кажется прямо-таки чудом, — Алина ощущает потрясающее удовлетворение от впрыснутого токсина, и клыки этой выращенной внутри неё твари вонзятся в его плоть, пронзят насквозь, чтобы задохнулся болью, криком, чтобы по имени её звал.Он качает головой, вновь улыбаясь едва-едва.

— Я не всегда врал тебе.— Да неужели? В тебе есть хоть что-то настоящее?

— Да, — отвечает Дарклинг. — Моё имя.Его голос пробивает ударом в солнечное сплетение, крошит рёберную клетку, прямиком в сердце. Оно спотыкается, снова и снова, не наученное, глупое, впечатлительное — сокращающаяся мышца, так некстати мешающая ей. Выдрать бы и выбросить, спрятать на дне колодца, сжечь подобно ереси, чтобы не чувствовать.

— Имя, — продолжает Дарклинг, на долю секунду опуская глаза, и этот жест вспарывает Алине вены, и ей хочется завопить, заставить его замолчать, — данное мне при рождении. Не титул, который я выбрал.Дарклинг. Чёрный Еретик. Беззвёздный. Маска за маской.— Ты примешь его?Алина не дышит и не может сглотнуть, ответить, головой замотать. Искренность Дарклинга на поверку оказывается слишком тяжёлой ношей. Её всю изламывает.Она кивает. Кажется, вот-вот переломится шея, и Дарклинг подходит ближе, понижая голос. Тайна, разделённая на них, поведанная почти шёпотом.— Александр.Алина хочет, чтобы это было лишь видением. Потому что её раздрабливает на миллионы осколков умерших звёзд.Она, не сдержавшись, улыбается. Смеётся тихо.

— Чего ты смеёшься? — Дарклинг приподнимает брови.— Так просто, — произносит Алина занемевшими губами. — Я знала многих людей с таким именем. Оно... такое обычное.?Но ты такой один?Она не станет думать, что вкладывает в эту мысль. Больше, чем хотела бы; больше, чем следует.— Александр, — вторит тихо, гулким эхо, имя вибрирует у неё на коже, а Дарклинг выдыхает слишком шумно, смежая веки. Как давно он этого не слышал? Сколько лет минуло с тех пор, как звучало его имя, а не титул сильнейшего и опаснейшего гриша?Александр.Имя обрело плоть и кости, его черты, его шрамы, его сильные руки, широкие, острые плечи, безупречную осанку, тени под глазами и мерцающую сталь, вытапливаемую расширяющимися зрачками.

— Скажи ещё раз.Его голос глух и тих, пусть и полон привычной властности; он весь ею полон, как и затаенным трепетом подрагивающих ресниц.— Александр, — повторяет Алина, чувствуя, как расстояние между ними сокращается, останавливаясь. Ей чудится его рука в собственных волосах и жаркий выдох в шею, в ухо, в губы. Они связаны вожделением, предназначением. Алине этого хватает, чтобы не сгибаться под гнётом мысли, что там может быть что-то ещё.То, что не вытравить.Монета оказалась с двумя сторонами, у ферзя на доске — две тени, Дарклинг стал Александром, одним именем приобретя то, что Алиной в нём тщательно отрицается, похороненное внутри, на могиле без эпитафии.Человечность.И она, глядя ему в глаза, абсолютно не знает, что с этим делать. Её сердце изъедается и полнится жаром, когда вернее было бы заледенеть.

Святые, как она хочет ничего не чувствовать, вырезать эти рудименты, выдрать из клетки рёбер, хорды, обрубить всякий сосуд, питающий не то сердце, не то его часть, отмеченную тьмой.Ветер набирает силу, пока они стоят, замкнутые своей уникальностью, предначертанностью и искренностью, подаренной с нежностью палача.

Алина хочет забыть.И не хочет позволить себе податься ему навстречу первой, к этой лёгкой улыбке и жажде в омутах чужой души, пусть и тянет её не нитями — цепями.Ей нужно думать о Мале.О спасении Равки.Александр.

— Мне холодно, — выдавливает она, неспособная более вынести этого испытания её воли. — Пойдём.***Они расстаются на развилке между дворцами, похожей на разлив двух рек. Искать бы в этом какой-то символизм, но Алина сыта по горло всеми толкованиями да надуманными пророчествами.

Дарклинг разворачивается в сторону туннеля, боле не пытаясь к ней прикоснуться. Алине хочется съязвить и уколоть напоследок, дабы стереть с кожи этот трепет, разорвать возникшую близость, ещё одну натянувшуюся между ними нить — тонкую, крепкую, звенящую забытым именем.Хорошо ли ему сидится на троне?Подсознательно Алина со всей мрачностью догадывается, что трон и Дарклинг до рези в глазах хорошо друг другу подходят. Она помнит их первую встречу и то, как он восседал, развалившись с кошачьей, воистину царской грацией на стуле из чёрного дерева, словно король без короны, не нуждающийся в ней, — ленное величие сквозило в каждом его движении, приливами глубокого голоса, заставляющего прислушиваться. Повиноваться безропотно. Так подчиняет восхищение.

Авторитет и сила Дарклинга манят к нему до сих пор — тайным пламенем, выходом из темноты.

?Нет, — думает Алина. — Там один только мрак?— Ужин в семь, — бросает Дарклинг через плечо.— С тобой?Алина говорит прежде, чем понимает, как отвратительно звучат произнесённые слова. Она бы затолкала их в глотку и проглотила — по-детски наивные, растерянные. Полные скованности той девчонки, что ждала внимания. Затаенно, задержав дыхание в крохотных лёгких, пока её сердце по-кроличьи грохотало о рёбра, взывая. ?Ну же, посмотри на меня, посмотри!?Мерзость.— Остальные гриши должны тебя видеть, — отвечает Дарклинг, всё же задержавшись. Туннель почти проглатывает его темнотой, словно древний монстр из глубин, разинувший беззубую челюсть; смазывает силуэт, выкрашивая кожу в болотную серость нависших листьев плюща.Алина вскидывает голову и щурится: зло и с вызовом, каждым жестом давая прочувствовать отрощенные иглы. За её спиной стоит Малый Дворец, похожий на крепость и бастион, словно защитник.Только вот у неё нет защитников. Нет рыцарей. И крепости тоже. Она сама себе щит и меч против сотни оскаленных пастей.— Сомневаюсь, что моё присутствие необходимо.— Это не предложение.— Так или иначе я отказываюсь.Не стоит и вглядываться, чтобы поймать тень улыбки за юркий хвост. Она не похожа на ту, полную искренности, стоило Алине произнести его имя, как что-то запретное.Тайна стала ей подарком.

При всём желании Алина бы не смогла использовать её против него. Имя вибрирует на губах, на кончике языка. То желание произнести его снова или поймать дрожь Дарклинга взглядом?

— Что ж, — он жмёт плечами. Мягко, сыто. — Голод усмирял и не таких хищниц.

— Заморишь меня? — Алина усмехается, так некстати вспоминая покрывшийся налётом ржавчины разговор с Иваном. Когда-то живым Иваном, ручным псом.

Пленница или везучая девчонка, оказавшаяся под защитой Дарклинга??Молись, чтобы никогда не узнать разницу?— Не придётся, — Дарклинг отворачивается и шагает прочь. Чудовище в обличье человека, с именем человека, резонирующим с каждым вдохом. — Ужин в семь, Алина. Тогда я подумаю над твоей просьбой.Женя и Давид.Каков же мерзавец.Она прикрывает глаза, глубоко дыша. Виски простреливает болью, резко стягиваясь обручем на голове, чтобы раздавить черепную коробку, как скорлупу ореха. Может, тогда все эти поганые мысли в ней издохнут?

Помогите ей святые.***Сталь играет на свету, бросает блики на стены. Алина крутит клинок в пальцах, не замечая, как собственные ладони разгораются ярче и ярче, словно два маленьких солнца. Нетерпение и тревога разрывают её на части, тревожа штиль собственной силы внутри.Ей бы хватило сил на разрез. На несколько. С помощью или без тарелок Давида она могла бы попытаться ещё раз, стереть с лица земли Дарклинга и его монстров, его армию, не оставив и следа — только росчерки пепла на выжженной земле; на такой не взрастут цветы, оставшись мёртвым пепелищем.

Сталь гришей в руке тяжела — не весом, а ответственностью, заложенной в рукоять, идеально ровные грани и рассекающее острие. Эту сталь нужно заслужить, как говорил ей Боткин.

Алина знать не знает, почему Дарклинг не приказал забрать у неё оружие: кинжал нашёлся в ящике трюмо, подобно забытому ножу для писем. Она подбирает под себя босые ноги, крепче сжимая рукоять и игнорируя подкатывающую тошноту к горлу.Ей не приходилось убивать.Хладнокровно или на горячке эмоций — никак. Мысль об этом ужасает, заставляя внутренности стынуть, пока едкая желчь подкатывает к гортани, разливаясь тошнотворной горечью. Ей кажется, что собственный яд, приправленный страхом, её всю разъест, выльется из глазниц, сквозь плотно сомкнутые губы.— Нужно всё закончить, — шепчет она в подступающих сумерках: розовых и лиловых, почти кровавых, льющихся через окно и растекающихся по полу маслом. Или то воображение, помноженное на груз ответственности?Алина не уверена, что её плечи выдержат, не переломятся, как она вся — сломается на первом и последнем шаге. Бойни, схватки, погони — на открытом поприще войны легче ненавидеть, легче совершить то, что немыслимым кажется, невозможным.Губы вздрагивают при воспоминании о Николае и тут же немеют: он может быть мёртв.Но принц-корсар не сомневался или свои сомнения прятал так глубоко внутри, что не верилось в их существование.Алина должна быть такой же сильной. Как Николай. Как Мал. Как Толя с Тамарой, как Давид, защищающий Женю.Она должна.?Тогда почему ты до сих пор этого не сделала??Стук в дверь пугает Алину, и она едва не роняет клинок, всё же успев спрятать его под покрывало.

Соня появляется на пороге, склоняется в чинном поклоне.— Моя правительница, — произносит она так безжизненно и равнодушно, что у Алины сводит зубы в желании отвесить девчонке пощёчину. На мгновение, на считанную секунду она ощущает всю прожитую Дарклингом вечность и нетерпение к подобной горделивости юнцов.